Текст книги "Жизнь ненужного человека"

VI

От этой жизни он очнулся в сумрачном углу большой комнаты с низким потолком, за столом, покрытым грязной, зелёной клеёнкой. Перед ним толстая исписанная книга и несколько листков чистой разлинованной бумаги, в руке его дрожало перо, он не понимал, что нужно делать со всем этим, и беспомощно оглядывался кругом.

В комнате стояло много столов, за ними, по двое и по четверо, сидели разные люди; устало и сердито перекидываясь короткими словами, они торопливо писали и много курили. Едкий синий дым плыл к форточкам окон, а встречу ему назойливо и непрерывно вытекал с улицы оглушающий шум. Множество мух кружилось над головой, они бестолково ползали по объявлениям на стенах, по столам, стукались о стёкла и в суете своей были подобны людям, наполнявшим эту душную, грязную клетку. У дверей стояли полицейские солдаты, входили разные люди, кланялись, покорно улыбались, вздыхали. Колыхался их торопливый, жалобный говор, его разрывали строгие окрики чиновников.

Вытянув шею над столом, Евсей осматривал служащих, желая найти среди них кого-то, кто помог бы ему. В нём пробудился инстинкт самозащиты и собирал все подавленные чувства, разорванные мысли в одно стремление – поскорее приспособиться к этому месту и людям, чтобы сделать себя незаметным среди них.

Все служащие, молодые и старые, имели нечто общее – одинаково измятые, потёртые, все они легко и быстро раздражались, кричали, оскалив зубы, размахивая руками. Было много пожилых и лысых, несколько рыжих и двое седых: один – длинноволосый, высокий, с большими усами, похожий на священника, которому обрили бороду, другой – краснолицый, с огромною бородою и голым черепом.

Это он посадил Евсея в угол, положил перед ним книгу и приказал, стукая по ней пальцем, что-то переписать из неё.

Теперь перед этим стариком стояла пожилая женщина, вся в чёрном, и жалобно тянула:

– Милостивый государь…

– Вы мне мешаете! – крикнул старик, не глядя на неё.

Одни люди жаловались, просили, оправдывались, говоря покорно и плаксиво, другие покрикивали на них сердито, насмешливо, устало. Шелестела бумага, скрипели перья, и сквозь весь этот шум просачивался тихий плач девушки.

– Алексей! – громко позвал седобородый старик. – Уведи эту женщину…

Его глаза остановились на Климкове, он быстро подошёл к нему и удивлённо спросил:

– Ты что же – а? Ты почему не пишешь?

Евсей молчал, опустив голову.

– Ну, вот – наградили ещё одним дураком! – сказал старик, пожимая плечами, и пошёл прочь, крича: – Эй, Зарубин…

Сухой, тоненький подросток с чёрными кудрями на миленькой голове, с низким лбом и бегающими глазками, сел рядом с Евсеем, толкнул его локтем в бок, спрашивая вполголоса:

– В чём дело?

– Не понимаю… – испуганно сказал Климков.

Где-то внутри подростка – точно в животе у него – глухо ухнуло:

– У!

– Я тебя научу, а ты дашь мне полтинник, когда получишь жалованье, – ладно?

– Ладно…

Чёрненький указал, что́ надо выписать из книги, и в нём снова как будто что-то оборвалось:

– У!

Он исчез, юрко скользя между столов, сгибаясь на ходу, прижав локти к бокам, кисти рук к груди, вертя шершавой головкой и поблескивая узенькими глазками. Евсей, проводив его взглядом, благоговейно обмакнул перо в чернила, начал писать и скоро опустился в привычное и приятное ему забвение окружающего, застыл в бессмысленной работе и потерял в ней свой страх.

Он быстро привык к новому месту. Механически исполнительный, всегда готовый услужить каждому, чтобы поскорее отделаться от него, он покорно подчинялся всем и ловко прятался за своей работой от холодного любопытства и жестоких выходок сослуживцев. Молчаливый и скромный, он создал себе в углу незаметное существование и жил, не понимая смысла дней, пёстро и шумно проходивших мимо его круглых, бездонных глаз.

Он слышал жалобы, стоны, испуганные крики, строгие голоса полицейских офицеров, раздражённый ропот и злые насмешки канцеляристов. Часто людей били по лицу, выталкивали в шею за дверь, нередко текла кровь; иногда полицейские приводили людей, связанных верёвками, избитых, – они страшно мычали. Воры улыбались всем, как добрые знакомые, проститутки тоже заискивающе улыбались, все они оправляли свои платья всегда одним и тем же движением руки. Беспаспортные угрюмо или уныло молчали, глядя исподлобья; политические поднадзорные приходили гордо, спорили, кричали и никогда не говорили никому ни здравствуйте, ни прощайте, ко всем относясь со спокойным презрением или явной враждебностью. О них в канцелярии говорили много, почти всегда насмешливо, порою злобно, но под насмешками и злобой Евсею чувствовался скрытый интерес и некоторый почтительный страх перед людьми, которые держались независимо.

Больше всего возбуждали интерес служащих политические сыщики, люди с неуловимыми физиономиями, молчаливые и строгие. О них с острой завистью говорили, что они зарабатывают большие деньги, со страхом рассказывали, что этим людям – всё известно, всё открыто; сила их над жизнью людей – неизмерима, они могут каждого человека поставить так, что куда бы человек ни подвинулся, он непременно попадёт в тюрьму.

У Климкова незаметно накоплялся опыт, слабая, неумелая мысль не могла организовать его в стройное целое, но, подчиняясь силе тяжести своей, он постепенно слагался сам собою, обострял любопытство, иногда подсказывал Евсею мысли, пугавшие его.

Вокруг никто никого не жалел, и Евсею тоже не было жалко людей, ему стало казаться, что все они притворяются, даже когда избиты, плачут и стонут. В глазах каждого он видел что-то затаённое, недоверчивое, и не раз ухо его ловило негромкое, но угрожающее обещание:

– Погодите – будет праздник и на нашей улице…

Вечерами, когда он сидел в большой комнате почти один и вспоминал впечатления дня, – всё ему казалось лишним, ненастоящим, всё было непонятно. Казалось – все знают, что надо жить тихо, беззлобно, но никто почему-то не хочет сказать людям секрет иной жизни, все не доверяют друг другу, лгут и вызывают на ложь. Было ясно общее раздражение на жизнь, все жаловались на тяжесть её, каждый смотрел на другого, как на опасного врага своего, и у каждого недовольство жизнью боролось с недоверием к людям.

Порою Евсеем овладевала тяжёлая, ослабляющая скука, пальцы его становились вялыми, он откладывал перо в сторону и, положив голову на стол, долго, неподвижно смотрел в дымный сумрак комнаты, стараясь что-то найти в глубине своей души.

Его начальник, бритый старик, кричал ему:

– Климков! Заснул?

Евсей хватал перо и, вздыхая, говорил себе:

«Пройдёт…»

Но не мог понять – верит он в это или уже не верит, а только утешает себя…

Дома было скучнее и тяжелее, чем в канцелярии полицейского управления.

Утром Раиса, полуодетая, с измятым лицом и тусклыми глазами, молча поила кофе. В её комнате кашлял и харкал Доримедонт, теперь его тупой голос стал звучать ещё более громко и властно, чем прежде. В обед и за ужином он звучно чавкал, облизывал губы, далеко высовывая большой, толстый язык, мычал, жадно рассматривая пищу перед тем, как начать есть её. Его красные, прыщеватые щёки лоснились, серые глазки ползали по лицу Евсея, точно два холодных жучка, и неприятно щекотали кожу.

– Я, брат, – говорил он, – вес жизни знаю – и сколько стоит человеку фунт добра и зла! А тебе сразу счастье пришло, вот я тебя поставил на место и буду толкать до возможной высоты…

Говоря, он покачивал своё грузное тело, стул под ним жалобно скрипел. Евсей чувствовал, что этот человек может заставить его сделать всё, что захочет.

Иногда сыщик хвастливо и самодовольно сообщал:

– Сегодня опять мне благодарность от Филиппа Филипповича. Руку подал даже…

Однажды, во время ужина, он, подёргивая себя за ухо, сказал:

– Сижу я в одном ресторане и вижу – человек котлету ест и всё оглядывается и часто смотрит на часы. Тебе нужно знать, Евсей, – честный, спокойный человек не смотрит по сторонам, люди его не интересуют, время он знает. За людьми наблюдают только агенты охраны и преступники. Я, конечно, этого господина заметил. Вот приходит дачный поезд, является в ресторан ещё господин, чёрный, с бородкой, из жидов, как видно, и в петлице у него два цветка – красный с белым. Знак! Вижу – здороваются, – глазами. Ага, думаю!.. Чёрный спросил есть, сельтерской выпил и пошёл, а тот, прежний, не торопясь, за ним… И я за ними…

Он надул щёки, с силой выдохнул изо рта в лицо Евсея струю дыхания, насыщенного запахами мяса и пива. Евсей покачнулся на стуле, а сыщик захохотал, потом громко отрыгнул и продолжал, подняв толстый палец:

– Месяц и двадцать три дня я за ними ухаживал – н-на! Наконец – доношу: имею, мол, в руках след подозрительных людей. Поехали. Кто таков? Русый, который котлету ел, говорит – не ваше дело. Жид назвался верно. Взяли с ними ещё женщину, – уже третий раз она попадается. Едем в разные другие места, собираем народ, как грибы, однако всё шваль, известная нам. Я было огорчился, но вдруг русый вчера назвал своё имя, – оказывается господин серьёзный, бежал из Сибири, – н-на! Получу на Новый год награду!

Раиса, слушая, смотрела куда-то через голову сыщика и медленно жевала корку хлеба, откусывая от неё маленькие кусочки.

– Ловите вы их, ловите, а они не переводятся! – лениво сказала она.

Сыщик усмехнулся и важно ответил:

– Не понимаешь ты политики, оттого и говоришь ерунду, любезная моя! Людей этих мы вовсе не желаем истребить окончательно – они для нас как бы искры и должны указывать нам, где именно начинается пожар. Это говорит Филипп Филиппович, а он сам из политических и к тому же – еврей, н-на… Это очень тонкая игра…

Взгляд Евсея скучно блуждал по квадратной тесной комнате, стены её были оклеены жёлтыми обоями, всюду висели портреты царей, генералов, голых женщин, напоминая язвы и нарывы на коже больного. Мебель плотно прижималась к стенам, точно сторонясь людей, пахло водкой и жирной, тёплой пищей. Горела лампа под зелёным абажуром, от него на лица ложились мёртвые тени…

Сыщик протянул руку через стол и дёрнул Евсея за волосы.

– Когда я говорю – ты должен слушать…

Он часто бил Климкова, и хотя не больно, но его удары были особенно обидны, точно он бил не по лицу, а по душе. Особенно нравилось ему бить по голове перстнем, – он сгибал палец и стукал тяжёлым перстнем так, что получался странный, сухо щёлкавший звук. И каждый раз, когда Евсей получал удар, Раиса, двигая бровями, пренебрежительно говорила:

– Полноте, Доримедонт Лукич, не надо…

– Н-на! Что он – расколется от этого? Надо же его учить…

Раиса похудела, под глазами у неё явились синие круги, взгляд стал ещё более неподвижен и туп. В те вечера, когда сыщика не было дома, она посылала Евсея за водкой, глотала её маленькими рюмками и потом что-то рассказывала ему ровным голосом, запутанно и непонятно, часто останавливаясь и вздыхая.

Её большое тело распускалось, постепенно она расстёгивала пуговицу за пуговицей, развязывала тесёмки и, полураздетая, разваливалась в кресле, точно перекисшее тесто.

– Скучно мне, – говорила она, мотая головой, – скучно! Был бы ты красивее или хоть старше, развлекал бы меня. Ах, какой ты ненужный…

Евсей молча опускал голову, сердце его обливалось жгучим холодом обиды.

– Ну, что ты вянешь, чего никнешь? – слышал он тоскливые жалобы. – Другие в твои годы уже давно девиц любят, живым живут…

Иногда, выпив водки, она привлекала его к себе и тормошила, вызывая в нём сложное чувство страха, стыда и острого, но не смелого любопытства. Он плотно закрывал глаза, отдаваясь во власть её бесстыдных и грубых рук молча, безвольно, малокровный, слабый, подавленный обессиливающим предчувствием чего-то страшного.

– Ступай, спи! Ах ты, боже мой! – восклицала она, брезгливо отталкивая его. Он уходил от неё в прихожую, где спал, и всё более отдалялся внутренно, понемногу теряя своё бесформенное, тёпленькое чувство к ней. Лёжа в постели, налитый обидой и острым, неприятным возбуждением, слышал, как Раиса густым, воркующим голосом пела задумчивую песню, всегда одну, и – звенит стекло бутылки, стукаясь о рюмку…

Но однажды, тёмною ночью, когда в стёкла окна около постели Евсея с визгом хлестали тонкие струи осеннего дождя, Раисе удалось разбудить в подростке нужное ей чувство.

– Вот так! – говорила она, пьяно посмеиваясь. – Теперь ты – мой любовник! Видишь, как это хорошо, – а?

Он стоял у постели с дрожью в ногах, в груди, задыхаясь, смотрел на её огромное, мягкое тело, на широкое, расплывшееся от усмешки лицо. Ему уже не было стыдно, но сердце, охваченное печальным чувством утраты, обиженно замирало, и почему-то хотелось плакать. Он молчал, печально ощущая, что эта женщина чужда, не нужна, неприятна ему, что всё ласковое и хорошее, лежавшее у него в сердце для неё, сразу проглочено её жадным телом и бесследно исчезло в нём, точно запоздалая капля дождя в мутной луже.

– Будем мы с тобою Доримедошку надувать, свинью, – иди сюда!

Он, не смея отказаться, подошёл. Но теперь женщина уже не могла победить в нём неприязни к ней. Она долго тормошила его и обидно смеялась над ним, потом, грубо оттолкнув от себя его костлявое тело, выругалась и ушла.

Когда Евсей остался один, то безнадёжно подумал:

«Теперь она меня изведёт, – она припомнит мне это! Пропал я…»

Он посмотрел в окно – за стёклами трепетало и билось во тьме что-то бесформенное, испуганное; плакало, взвизгивая, хлесталось в стёкла, шаркалось о стены, прыгало по крыше.

Тихонько подползла, соблазняя, осторожная мысль:

«А если я скажу, что она старика удушила?»

Евсей испугался этого вопроса и долго не мог оттолкнуть его от себя.

«Она меня и так и этак погубит!» – отвечал он сам себе, а вопрос всё-таки неуклонно стоял перед ним и манил его куда-то.

Утром ему показалось, что Раиса забыла о печальном насилии ночи. Она лениво и равнодушно дала ему кофе, хлеба и, как всегда, полубольная с похмелья, ни словом, ни взглядом не намекнула о изменившемся отношении к нему.

Он пошёл на службу успокоенный и с того дня начал оставаться на вечерние занятия, а домой возвращался медленно, чтобы приходить позднее. Ему было трудно наедине с женщиной, он боялся говорить с нею, ожидая, что Раиса вспомнит ту ночь, когда она уничтожила хилое, но дорогое Евсею его чувство к ней.

Чаще других, вместе с ним, на вечерние занятия оставался в канцелярии Яков Зарубин и начальник Евсея – седоусый Капитон Иванович, которого за глаза все звали Дудкой.

Его бритое лицо было покрыто частой сетью мелких красных жилок, издали оно казалось румяным, а вблизи – иссечённым тонким прутом. Из-под седых бровей и устало опущенных век сердито блестели невесёлые глаза, говорил он ворчливо и непрерывно курил толстые, жёлтые папиросы, над большой, белой головой всегда плавало облако синеватого дыма, отмечая его среди других людей.

– Какой он важный! – сказал однажды Евсей Зарубину.

– Он – полоумный! – ответил чёрненький Яков. – Почти год в сумасшедшем доме сидел.

Евсей видел, что иногда Дудка вынимает из кармана своего длинного, серого пиджака маленькую чёрную книжечку, подносит её близко к лицу и что-то тихо ворчит, шевеля усами.

– Это у него молитвенник?

– Не знаю…

Смуглое лицо Зарубина судорожно дрогнуло, глазки вспыхнули, он покачнулся к Евсею и горячо прошептал:

– Ты к девицам ходишь?

– Нет…

– У! Идём со мной, – ладно? Можно – даром, только на пару пива надо иметь двадцать пять копеек. Если сказать, что мы из полицейского правления, – пустят даром и девиц даром дадут. Нас, полицейских чиновников, боятся!

И ещё более тихо, но с большим пылом и жадностью он продолжал:

– А какие есть девки! Толстые, тёплые, как пуховые перины. Это самое лучшее, девки, ей-богу!.. Другая ласкает, как родная мать.

– А у тебя есть мать?

– Есть. Только я живу у тётки. У меня мать – сволочь. На содержании у мясника живёт. Я к ней не хожу, мясник не велит. Один раз я пришёл, а он меня ка-ак хватит ногой в зад – у!

Маленькие, мышиные уши Зарубина вздрагивали, узкие глаза странно закатывались под лоб. Судорожным движением пальцев он щипал чёрный пух на верхней губе и весь трепетал от возбуждения.

– Ты почему тихий? Надо быть смелее, а то задавят тебя работой. Я тоже сначала боялся, так на мне все верхом ездили. Давай, будем товарищами на всю жизнь?

Он не нравился Евсею, возбуждая опасения своей вертлявостью, но Климков сказал:

– Давай.

– Руку! Вот и кончено. Завтра пойдём к девицам.

– Я не пойду…

Они не заметили, когда к ним подошёл Дудка и спросил ворчливым голосом:

– Ну, кто – кого?

– Мы не боремся! – хмуро и непочтительно сказал Зарубин.

– Врёшь! – сказал Дудка. – Ты, Климков, не поддавайся ему, слышишь?

– Слышу! – ответил Евсей, вставая перед ним.

И его потянуло к этому человеку чувство почтительного любопытства. Однажды он – по обыкновению неожиданно для себя – осмелился заговорить с Дудкой.

– Капитон Иванович…

– Что такое?

– Я хочу спросить вас, пожалуйста. Отчего люди так нехорошо живут?

Старик поднял тяжёлые веки и, посмотрев в лицо Климкова, сам спросил:

– А тебе какое дело?

Евсей смутился, вопрос старика встал перед ним во всей силе своей простоты.

– Ага! – тихонько сказал старик. Потом он нахмурился, вынул из кармана чёрную книжку и, стукая по ней пальцем, сказал:

– Евангелие! Читал?

– Да.

– Понял?

– Нет! – робко ответил Евсей.

– Читай ещё… – Двигая усами, старик спрятал книгу в карман. – Книга для детей, для чистых сердцем… Он ворчал ласково, Евсею хотелось ещё спрашивать его о чём-то, но вопросы не складывались, а старик закурил папиросу, окутался дымом и, должно быть, забыл о собеседнике. Климков осторожно отошёл прочь, его тяготение к Дудке усилилось, и он подумал:

«Хорошо бы мне сидеть поближе к нему…»

И это стало его мечтой. А Яков Зарубин мечтал так:

– Знаешь что, Климков, – говорил он горячим шёпотом, – давай, будем стараться попасть в политические сыщики? Вот бы зажили мы с тобой – у!

Евсей молчал – политические сыщики пугали его своими строгими глазами и тайной, окружавшей их тёмное дело.

VII

Доримедонт явился поздно ночью в изорванном платье, без шляпы и палки, с разбитым лицом, мокрый от крови. Его грузное тело тряслось, по распухшему лицу текли слёзы, он всхлипывал и глухо говорил:

– Надо уезжать в другой город…

Раиса молча отирала лицо его полотенцем, смоченным водкой и водой, он вздрагивал и стонал.

– Ти-ише… Звери, – как они били! Палками, а?

Евсей, снимая сапоги с ног сыщика, с удовольствием слушал его стоны, видел слёзы и кровь.

– Буду просить перевода в другой город. Убьют здесь…

– Я – не поеду! – сказала женщина необычно твёрдо.

– Молчать, – не раздражай больного! – плачущим голосом вскричал сыщик.

Утром, по каменному лицу Раисы и злому раздражению сыщика, Евсей понял, что эти люди не помирились. За ужином они снова начали спор, сыщик ругался, его распухшее, синее лицо было страшно, правая рука висела на перевязи, левой он грозно размахивал. Раиса, бледная и спокойная, выкатив круглые глаза, следила за взмахами его красной руки и говорила упрямо, кратко, почти одни и те же слова:

– Не поеду.

– Почему, н-ну?

– Не хочу…

– Нет, поедешь!

– Не поеду…

– Увидим! Ты – кто? Забыла?

– Все равно…

После ужина сыщик закутал лицо свое шарфом и куда-то ушёл, а Раиса послала Евсея за водкой; когда же он принёс ей бутылку столовой и другую – какой-то тёмной наливки, – она налила в чайную чашку из обеих бутылок, высосала всю её и долго стояла, закрыв глаза, растирая горло ладонью. Потом спросила, кивнув головой на бутылку:

– Хочешь? Выпей, – всё равно – будешь пить!..

Евсей смотрел на её вялые губы, в потускневшие глаза и, вспоминая, какой она была ещё недавно, жалел её унылою жалостью.

– Эх, – задумчиво сказала она, – если б можно было прожить век с чистой совестью…

Губы у неё судорожно повело, она снова налила себе водки и предложила ему:

– Выпей!

Он отрицательно качнул головой.

– Трусишка. Плохо тебе жить, – это я понимаю, а зачем ты живёшь – не понимаю. Зачем?

– Так! – хмуро ответил Евсей. – А что же делать?

Она взглянула на него и ласково сказала:

– Я думаю – удавишься ты…

Евсей обиженно вздохнул и уселся на стуле покрепче.

Она прошлась по комнате, шагая лениво и неслышно, остановилась перед зеркалом и долго, не мигая, смотрела на своё лицо. Пощупала руками полную белую шею, – у неё вздрогнули плечи, руки грузно опустились, – и снова начала, покачивая бёдрами, ходить по комнате. Что-то запела, не открывая рта, – пение напоминало стон человека, у которого болят зубы.

На столе горела лампа, прикрытая зелёным абажуром, против окна, в пустом небе, блестел круглый шар луны, – он тоже казался зелёным, стоял неподвижно, как тени в комнате, и обещал недоброе…

– Я пойду спать! – сказал Евсей, вставая со стула. Она не ответила и не взглянула на него. Тогда он шагнул к двери, повторил тише:

– Я пойду спать…

– Разве тебя держат? Иди…

Евсей понимал, что ей тошно, ему хотелось сказать что-нибудь. Остановясь в двери, он спросил:

– Вам ничего не нужно?

Взглянув в лицо его мутными глазами, она тихонько ответила:

– Пойди ты к чёрту…

Ночью Климкова грубо разбудил сыщик.

– Где Раиса? Не знаешь? Дурак!

Он ушёл в комнату, потом высунул голову из двери и строго спросил:

– Что она делала?

– Ничего…

– А водку пила?

– Да…

– Свинья…

Сыщик дёрнул себя за ухо и исчез.

Задребезжала лампа. Сыщик выругался, потом начал зажигать спички, они вспыхивали, пугая темноту, и гасли; наконец из комнаты к постели Евсея протянулся бледный луч света, он вздрагивал пугливо и точно искал чего-то в тесной прихожей…

Снова вышел Доримедонт. Один глаз у него был закрыт опухолью, другой, светлый и беспокойный, быстро осмотрел стены и остановился на лице Евсея.

– Она ничего не говорила, Раиса?

– Ничего…

Евсей приподнялся на постели.

– Лежи, лежи! – сказал Доримедонт и сел в ногах Евсея. – Будь ты годом старше, – необычно ласково, шёпотом начал он, – я бы устроил тебя в охране по политическим делам. Это очень хорошая служба! Жалование – небольшое, но за успехи – награда… А ведь Раиса – красивая баба?

– Красивая, – согласился Евсей.

Сыщик странно усмехнулся, потрогал левой рукой повязку на голове, пощупал ухо.

– Женщина, – никогда ею сыт не будешь. Прародительница соблазна и греха. Куда она ушла?..

– Не знаю я, – тихо ответил Евсей, начиная чего-то бояться.

– Любовника у неё нет… Ты, Евсей, с женщинами не торопись! Они дорого стоят.

Тяжёлый, грузный, обвязанный тряпками, он качался перед глазами Евсея и, казалось, был готов развалиться на части. Его тупой голос звучал беспокойно, левая рука щупала голову, грудь.

– Много я путался с ними! – говорил он, подозрительно оглядывая тёмные углы комнаты. – Беспокойно это, а – лучше нет ничего. Иные говорят – карты лучше, а тоже без женщин не могут жить. И охота не сохраняет от женщин, – ничто не сохраняет от них!

Утром Климков увидал, что сыщик спит на диване одетый, лампа не погашена, комната полна копотью и запахом керосина. Доримедонт храпел, широко открыв большой рот, его здоровая рука свесилась на пол, он был отвратителен и жалок.

Светало, в окно смотрел бледный кусок неба, в комнате просыпались мухи и жужжали, мелькая на сером фоне окна. Вместе с запахом керосина квартиру наполнял ещё какой-то запах, густой и тревожный.

Погасив лампу, Евсей почему-то очень спешно умылся, оделся и ушёл на службу.

Там, около полудня, Зарубин громко закричал ему:

– Климков, Фиалковская Раиса – это любовница Лукина, твоего хозяина?

– А что? – быстро спросил Евсей.

– Зарезалась!

Евсей поднялся на ноги, уколотый в спину острым ударом страха.

– Сейчас нашли её в чулане – идём смотреть…

– Я не пойду! – сказал Евсей, опускаясь на свой стул. Зарубин убежал, попутно сообщая канцеляристам:

– Я же говорил – любовница Лукина!

Слово любовница он выкрикивал особенно громко, со смаком. Евсей смотрел вслед ему, вытаращив глаза, а перед ним качалась в воздухе голова Раисы, и с неё ручьями лились тяжёлые пышные волосы.

– Ты что не идёшь обедать? – спросил его Дудка.

В канцелярии почти никого не было. Евсей вздохнул и ответил:

– Хозяйка зарезалась.

– Ага, – да! Ну, иди в трактир…

Дудка шагнул в сторону, Евсей вскочил и схватил его за рукав.

– Возьмите меня…

– Куда?

– Совсем возьмите… – Дудка наклонился к нему.

– Что значит – совсем?

– К вам, – жить с вами, – навсегда…

– Идём обедать!

В трактире всё время пронзительно свистела канарейка, старик молча ел жареный картофель, а Евсей не мог есть и ожидающе, вопросительно смотрел в лицо ему.

– Так тебе хочется жить со мной? Ну, живи…

Когда Евсей услыхал эти слова, он сразу почувствовал, что они как бы отгородили его от страшной жизни. Ободрившийся, он благодарно сказал:

– Я вам буду сапоги чистить…

Дудка высунул из-под стола длинную ногу в рваном сапоге, посмотрел на него и сказал:

– Этого не нужно. А что хозяйка – хорошая была женщина?

Глаза старика смотрели ласково и как будто просили: «Скажи правду…»

– Не знаю я… – опустив голову, сказал Евсей и впервые почувствовал, что слишком часто говорит эти слова.

– Так, – молвил Дудка, – так!

– Ничего я не знаю! – заговорил Евсей, ощущая обидное недовольство собою, и вдруг осмелел. – Вижу то и это, – а что для чего – не могу понять. Должна быть другая жизнь…

– Другая? – повторил Дудка, прищурив глаза. – Да. Так нельзя…

Дудка тихонько засмеялся, потом постучал ножом о стол и крикнул половому:

– Бутылку пива! – Значит – так нельзя? Любопытно.

Дудка начал молча пить пиво.

Когда они воротились в правление, Евсея встретил Доримедонт. Его повязки растрепались, глаз налился кровью, он быстро подошёл к Евсею и таинственно спросил его:

– Раиса-то, – слышал?.. Это от пьянства, – ей-богу!

– Я туда не пойду! – сказал Евсей. – С Капитоном Ивановичем буду жить…

Доримедонт вдруг засуетился, оглядываясь, зашептал:

– Смотри – он не в своем уме; его здесь держат из жалости. Он даже вредный человек, – будь осторожен с ним!

Евсей ожидал, что сыщик будет ругать его, был удивлён его шёпотом и внимательно слушал.

– Я из этого города уезжаю, – прощай!.. Я скажу про тебя своему начальнику, и когда ему понадобится новый человек – тебя вспомнят, будь покоен!

Он шептал долго, торопливо, а его глаз все время подозрительно бегал по сторонам, и, когда отворялась дверь, сыщик подскакивал на стуле, точно собираясь убежать. От него пахло какой-то мазью; казалось, что он стал менее грузен, ниже ростом и потерял свою важность.

– Прощай! – говорил он, положив руку на плечо Евсея. – Живи осторожно. Людям не верь, женщинам – того больше. Деньгам цену знай. Серебром – купи, золото – копи, меди – не гнушайся, железом – обороняйся, есть такая казацкая поговорка. Я ведь казак, н-на…

Евсею было тяжело и скучно слушать его, он не верил ни одному слову сыщика и, как всегда, боялся его. Когда он ушёл – стало легче, и Климков усердно принялся за работу, стараясь спрятаться в ней от воспоминаний о Раисе и всех дум.

В нём что-то повернулось, пошевелилось в этот день, он чувствовал себя накануне иной жизни и следил искоса за Дудкой, согнувшимся над своим столом в облаке серого дыма. И, не желая, думал:

«Как всё делается, – сразу! Вот – зарезалась…»

Вечером он шёл по улице рядом с Дудкой и видел, что почти все люди замечают старика, иногда даже останавливаются, осматривая его.

Дудка шагал не быстро, но широко, на ходу его тело качалось, наклоняясь вперёд, и голова тоже кланялась, точно у журавля. Он согнулся, положил руки за спину, полы его пиджака разошлись и болтались по бокам, точно сломанные крылья.

В глазах Климкова внимание людей к старику ещё более выделяло его на особое место.

– Как тебя зовут?

– Евсей…

– Иоанн – хорошее имя! – заметил старик, поправляя длинной рукой свою измятую шляпу. – У меня был сын – Иоанн…

– А где он?

– Это тебя не касается, – спокойно ответил старик. А через несколько шагов добавил тем же тоном: – Если говорят – был, значит – нет! Уже нет…

Оттопырил нижнюю губу, почесал её мизинцем и негромко проговорил:

– Увидим, кто – кого…

Потом повернул шею на сторону, наклонил голову и, поглядывая в глаза Климкова, внушительно сказал, вытянув палец в воздухе перед собой:

– Сегодня придёт ко мне один приятель, – у меня есть приятель, – один! Что мы говорим, что делаем – это тебя не касается. Что ты знаешь – я не знаю, и что ты делаешь – не хочу знать. Так же и ты. Непременно…

Евсей молча кивнул головой.

– Этому следуй вообще, – ко всем людям применяй. О тебе никто ничего не знает – и ты ничего не знаешь о других. Путь гибели человеческой – знание, посеянное дьяволом. Счастие – неведение. Ясно.

Евсей внимательно слушал, заглядывая в лицо ему; старик, заметив это, проворчал:

– В тебе есть – я замечаю – человеческое…

И прибавил:

– Что-то человеческое есть также и у собак…

По узкой деревянной лестнице они влезли на душный чердак, где было темно и пахло пылью. Дудка дал Евсею спички и велел посветить ему, потом, согнувшись почти вдвое, долго отпирал дверь, обитую рваной клеёнкой и растрёпанным войлоком. Евсей светил, спички жгли ему кожу пальцев.

Старик жил в длинной и узкой белой комнате, с потолком, подобным крышке гроба. Против двери тускло светилось широкое окно, в левом углу у входа маленькая печь, по стене налево вытянулась кровать, против неё растопырился продавленный рыжий диван. Крепко пахло камфорой и сухими травами.

Старик открыл окно и шумно вздохнул.

– Хорошо, когда воздух чистый! – сказал он. – Спать ты будешь на диване. Как твоё имя – Алексей?

– Евсей…

Он взял лампу со стола, поднял её и указал пальцем на стену.

– Вот сын мой – Иоанн…

В узкой белой рамке, незаметной на стене, висел портрет, сделанный тонкими штрихами карандаша, – юное лицо с большим лбом, острым носом и упрямо сжатыми губами.

Лампа в руке старика дрожала, абажур стучал о стекло, наполняя комнату тихим, плачущим звоном.

– Иоанн! – повторил старик, ставя лампу на стол. – Имя человека много значит…

Он высунул голову в окно, с шумом потянул в себя холодный воздух и, не оборачиваясь к Евсею, приказал ему поставить самовар.

Пришёл горбатый человек, молча снял соломенную шляпу и, помахивая ею в лицо себе, сказал красивым грудным голосом:

– Душно, хотя уже осень…

– Ага, пришёл! – отозвался Дудка. Стоя у окна, они тихо заговорили. Евсей понял, что говорят о нём, но не мог ничего разобрать. Сели за стол, Дудка стал наливать чай, Евсей исподволь и незаметно рассматривал гостя – лицо у него было тоже бритое, синее, с огромным ртом и тонкими губами. Тёмные глаза завалились в ямы под высоким гладким лбом, голова, до макушки лысая, была угловата и велика. Он всё время тихонько барабанил по столу длинными пальцами.

– Ну, читай! – сказал Дудка.

Горбатый вынул из кармана пиджака пачку бумаги, развернул.

– Титулы я пропущу…