Текст книги "Жизнь ненужного человека"

IX

Не зажигая огня в своей комнате, Климков бесшумно разделся, нащупал в темноте постель, лёг и плотно закутался в сырую, холодную простыню. Ему хотелось не видеть ничего, не слышать, хотелось сжаться в маленький, незаметный комок. В памяти звучали гнусавые слова Саши. Евсею казалось, что он слышит его запах, видит красный венец на жёлтой коже лба. И в самом деле, откуда-то сбоку, сквозь стену, до него доходили раздражённые крики:

– Я сам – мужик! Я знаю, что нужно…

Не желая, Евсей напряжённо вслушивался, со страхом, искал в своей памяти – кого напоминает ему этот злой человек?

Темно и холодно. За стёклами окна колеблются мутные отблески света; исчезают, снова являются. Слышен тихий шорох, ветер мечет дождь, тяжёлые капли стучат в окно.

«Уйти бы в монастырь!» – тоскливо подумал Климков.

И вдруг вспомнил о боге, имя которого он слышал редко за время жизни в городе и почти никогда не думал о нём. В его душе, постоянно полной опасениями и обидами, не находилось места надежде на милость неба, но теперь, явившись неожиданно, она вдруг насытила его грудь теплом и погасила в ней тяжёлое, тупое отчаяние. Он спрыгнул с постели, встал на колени и, крепко прижимая руки к груди, без слов обратился в тёмный угол комнаты, закрыл глаза и ждал, прислушиваясь к биению своего сердца. Но он слишком устал, было холодно, этот холод пронизывал кожу сотнями тонких игол, вызывая в теле дрожь. Климков снова лёг в постель. А когда проснулся, то увидал, что в углу, куда он направил свою немую молитву, иконы не было. Висели две картины, на одной охотник с зелёным пером на шляпе целовал толстую девицу, а другая изображала белокурую женщину с голою грудью и цветком в руке.

Он вздохнул, оделся, умылся, безучастно оглядел своё жилище, сел у окна и стал смотреть на улицу. Тротуары, мостовая, дома – всё было грязно. Не торопясь шагали лошади, качая головами, на козлах сидели мокрые извозчики и тоже качались, точно развинченные. Как всегда, спешно шли куда-то люди; казалось, что сегодня они, обрызганные грязью и отсыревшие, менее опасны, чем всегда.

Хотелось есть, но, не зная – имеет ли право спросить себе чаю и хлеба, он сидел, неподвижный, точно камень, до поры, пока не услыхал стук в стену.

Вошёл в комнату Петра, остановился у двери. Сыщик, лёжа в постели, спросил его:

– Ты чай пил? Спроси…

Он спустил с кровати голые ноги и стал рассматривать пальцы, шевеля ими.

– Напьёмся чаю и пойдём со мной… – заговорил он, позёвывая. – Я дам тебе одного человечка, ты за ним следи. Куда он – туда и ты, понимаешь? Записывай время, когда он войдёт в какой-либо дом, сколько там пробудет. Узнай, кого он посещал. Если он выйдет из дома – или встретится дорогой – с другим человеком, – заметь наружность другого… А потом… впрочем, всего сразу не поймёшь.

Он осмотрел Климкова, посвистал тихонько и, отвернувшись в сторону, лениво продолжал:

– Вот что, – тут вчера Саша болтал… Ты не вздумай об этом рассказывать, смотри! Он человек больной, пьющий, но он – сила. Ему ты не повредишь, а он тебя живо сгложет – запомни. Он, брат, сам был студентом и все дела их знает на зубок, – даже в тюрьме сидел! А теперь получает сто рублей в месяц!

Измятое сном, дряблое лицо Петра нахмурилось. Он одевался и говорил скучным, ворчливым голосом:

– Наша служба – не шутка. Если б можно было сразу людей за горло брать, то – конечно. А ты должен сначала выходить за каждым вёрст сотню и больше…

Вчера, несмотря на все волнения дня, Пётр казался Климкову интересным и ловким человеком, а теперь он говорил с натугой, двигался неохотно и всё у него падало из рук. Это делало Климкова смелее, и он спросил:

– Целый день по улицам ходить нужно?

– Иногда и ночью погуляешь, – на морозе градусов в тридцать. Нашу службу – очень злой чёрт придумал…

– А когда всех их переловят?.. – снова спросил Евсей.

– Кого?

– Этих – врагов…

– Говори – революционеров или политических… Переловить их, мы с тобою, вряд ли успеем. Они, должно быть, двойнями родятся…

За чаем Пётр развернул свою книжку, посмотрел в неё, вдруг оживился, вскочил со стула, торопливо сдал карты и начал считать:

– Тысяча двести шестнадцатая сдача. Имею: три пики, семь червей, туза бубен…

Выходя из дома, он оделся в чёрное пальто, барашковую шапку, взял в руки портфель, сделался похожим на чиновника и строго сказал:

– Рядом со мною по улице не ходи, не разговаривай. Я зайду в один дом, а ты пройди в дворницкую, скажи там, что тебе нужно подождать Тимофеева. Я скоро…

Боясь потерять Петра в толпе прохожих, Евсей шагал сзади, не спуская глаз с его фигуры, но вдруг Пётр исчез. Климков растерялся, бросился вперёд; остановился, прижавшись к столбу фонаря, – против него возвышался большой дом с решётками на окнах первого этажа и тьмою за стёклами окон. Сквозь узкий подъезд был виден пустынный, сумрачный двор, мощёный крупным камнем. Климков побоялся идти туда и, беспокойно переминаясь с ноги на ногу, смотрел по сторонам.

Со двора вышел спешными шагами человек в поддёвке, в картузе, надвинутом на лоб, с рыжей бородкой, он мигнул Евсею серым глазом и негромко сказал:

– Что же ты не вошёл к дворнику?

– Я вас потерял! – сознался Евсей.

– Потерял? Смотри, за это тебе могут дать в шею… Слушай: через три дома отсюда земская управа. Сейчас из неё выйдет человек, зовут его Дмитрий Ильич Курносов – помни! Идём, я тебе покажу его…

И через несколько минут Климков, как маленькая собака, спешно шагал по тротуару сзади человека в поношенном пальто и измятой чёрной шляпе. Человек был большой, крепкий, он шёл быстро, широко размахивал палкой и крепко стучал ею по асфальту. Из-под шляпы спускались на затылок и уши чёрные с проседью вьющиеся волосы.

Евсей редко ощущал чувство жалости к людям, но теперь оно почему-то вдруг явилось. Вспотевший от волнения, он быстро, мелкими шагами перебежал на другую сторону улицы, забежал вперёд, снова перешёл улицу и встретил человека грудь ко груди. Перед ним мелькнуло тёмное, бородатое лицо с густыми бровями, рассеянная улыбка синих глаз. Человек что-то напевал или говорил сам себе, – его губы шевелились.

Климков остановился, вытер ладонями потное лицо, согнул спину и пошёл вслед за ним, глядя в землю, лишь изредка вскидывая глаза.

«Немолодой, – думал он. – Бедный, видно… Всё – от бедности…»

Ему вспомнился Дудка, он вздрогнул.

«Изобьёт он меня…»

Стало жалко Дудку.

В уши назойливо лез уличный шум, хлюпала и брызгала жидкая, холодная грязь. Климкову было скучно, одиноко, вспоминалась Раиса. Тянуло куда-то в сторону с улицы.

А человек, за которым он следил, остановился у крыльца, ткнул пальцем кнопку звонка, снял шляпу, помахал ею в лицо себе и снова взбросил на голову. Стоя в пяти шагах у тумбы, Евсей жалобно смотрел в лицо человека, чувствуя потребность что-то сказать ему. Тот заметил его, сморщил лицо и отвернулся. Сконфуженный, Евсей опустил голову.

– Из охраны? – услыхал он негромкий, сиповатый голос. Спрашивал высокий рыжий мужик в грязном переднике, с метлой в руках.

– Да! – тихо сказал Евсей и в ту же секунду сообразил: «Не надо было сознаваться…»

– Опять – новый, – заметил дворник. – Всё за Курносовым ходите?

– Да…

– Так. Скажи там начальству – утром сегодня к нему гость приехал с вокзала, с чемоданами, – три чемодана. Не прописывали ещё в полиции – срок имеют сутки. Маленький такой, красивый, с усиками…

Дворник замолчал, несколько раз погладил метлой тротуар, забрызгал грязью сапоги и брюки Евсею, остановился и заметил:

– Тебя тут видно. Они тоже не дураки, вашего брата замечают. Ты встал бы в воротах, что ли…

Евсей послушно отошёл к воротам… И вдруг, на другой стороне улицы, увидал Якова Зарубина. С тростью в руке, в новом пальто и в перчатках, Яков, сдвинув набок чёрный котелок, шёл по тротуару и улыбался, играя глазами, точно уличная девица, уверенная в своей красоте…

– Здравствуй! – сказал он, оглядываясь. – Я тебя сменить пришёл… Иди в трактир Сомова на Лебяжью улицу, спроси там Николая Павлова…

– Ты разве тоже в охране? – спросил Евсей.

– На десять дней раньше тебя поступил… а что?

Евсей посмотрел в его сияющее чёрное личико.

– Это ты про меня рассказал?

– А Дудку – ты выдал?

Подумав, Евсей хмуро ответил:

– Я – после тебя. Я только тебе сказал…

– А Дудка – только тебе, – у!

Яков засмеялся, толкнул Климкова в плечо.

– Иди скорее, курица варёная!

И, помахивая тросточкой, пошёл рядом с ним.

– Это должность хорошая, это я – понимаю! Жить можно барином – гуляй, посматривай. Вот видишь костюмчик?

Скоро он простился с Евсеем и быстро пошёл назад, Климков неприязненно посмотрел вслед ему и задумался. Он считал Якова человеком пустым, ставил его ниже себя, и было обидно видеть Зарубина щегольски одетым, довольным.

«Донёс на меня. Если я рассказал про Дудку, так я – со страха. А он – зачем?»

И, угрожая Якову, он мысленно воскликнул:

«Погоди! Еще увидим, кто лучше!..»

Когда он спросил в трактире Николая Ивановича, ему указали лестницу наверх; войдя по ней, он остановился перед дверью и услыхал голос Петра.

– Карт в игре – пятьдесят две… В городе, в моём участке, тысячи людей, и я знаю из них несколько сотен. Знаю, кто с кем живёт, кто где служит. А ведь люди меняются – карты всегда одни и те же…

Кроме Петра и Саши, в комнате был ещё третий человек. Высокий, стройный, он стоял у окна, читая газету, и не пошевелился, когда вошёл Евсей.

– Какая дурацкая рожа! – встретил Евсея Саша, упираясь в лицо ему злым взглядом. – Её надо переделать – слышите, Маклаков?

Читавший газету повернул голову, осмотрел Евсея большими светлыми глазами и сказал:

– Надо…

Возбуждённый, с растрёпанной причёской, Пётр спрашивал Евсея, что он видел, и чистил себе зубы гусиным пером. На столе стояли остатки обеда, запах жира и кислой капусты раздражал Евсею ноздри, вызывая острое чувство голода. Он стоял перед Петром и бесстрастным голосом рассказывал то, что сообщил ему дворник. С первых же слов рассказа Маклаков заложил руки с газетой за спину и, наклонив голову, стал внимательно слушать, пошевеливая светлыми усами. И на голове у него волосы были тоже странно белые, как серебряные, с лёгким оттенком желтизны. Чистое лицо, серьёзное, с нахмуренным лбом, спокойные глаза, уверенные движения сильного тела, ловко и плотно обтянутого в солидный костюм, сильный басовый голос – всё это выгодно отводило Маклакова в сторону от Саши и Петра.

– Дворник сам вносил чемоданы? – спросил он Евсея.

– Не сказал.

– Значит, не он вносил. Он сказал бы, тяжелы или легки. Вносили – сами! – заметил Маклаков. И добавил: – Вероятно – это литература. Очередной номер.

– Надо сказать, чтобы не медля делали обыск! – проговорил Саша и скверно выругался, грозя кому-то кулаком. – Мне нужно типографию. Достаньте шрифт, ребята, я сам устрою типографию, – найду ослов, дам им всё, что надо, потом мы их сцапаем, и – у нас будут деньги…

– План не вредный! – воскликнул Пётр.

Маклаков посмотрел на Евсея и спросил его:

– Вы обедали?

– Нет…

Кивком головы указывая на стол, Пётр скомандовал:

– Ешь скорее!

– Зачем же угощать объедками? – спокойно спросил Маклаков, шагнул к двери, открыл её и крикнул: – Эй, обед…

– Ты попробуй, – гнусил Саша Петру, – уговорить этого идиота Афанасова, чтобы он дал нам типографию, которая была арестована в прошлом году.

А Маклаков смотрел на них и молча крутил усы. Внесли обед, и вместе с лакеем в комнате явился круглый рябоватый и скромный человек. Он благожелательно улыбнулся всем и сказал:

– Сегодня вечером в зале Чистова – банкет революционеров. Трое наших отправляются туда официантами – между прочими – вы, Петруша.

– Опять я! – вскричал Пётр, и его лицо покрылось пятнами, постарело, озлобилось. – За два месяца третий раз лакея играть! Позвольте же!.. Не хочу!

– Об этом вы скажите не мне!

– Соловьев! Почему именно меня всегда назначают лакеем?

– Похож! – сказал Саша, усмехаясь.

– Назначено трое! – повторил Соловьев, вздохнув. – Пива бы выпить?

– Вот видите, Маклаков, – заговорил Саша, – у нас никто не хочет работать серьёзно, с увлечением, а у них дело развивается. Банкеты, съезды, дождь литературы, на фабриках – открытая пропаганда…

Маклаков молчал, не глядя на него.

Заговорил круглый Соловьев, тихо и ласково улыбаясь:

– А я сегодня на вокзале девицу поймал с книжками. Ещё летом на даче заметил я её – ну, думаю, гуляй, милая!.. А сегодня хожу по вокзалу, готовых у меня никого нет, смотрю – она идёт с чемоданчиком… Подошёл, вежливо предлагаю – пожалуйте со мной на два слова. Вижу – вздрогнула, побелела и чемоданчик за спину прячет. А, думаю, милашка моя глупенькая, попалась! Ну, сейчас её в дежурную, вскрыли багажик, а там – «Освобождение», последний номерок, и всякое другое вредное дрянцо. Отвёз девочку в охранное – что делать? Карасики не ловятся – и щурёнка съешь. Едет, личико от меня в сторону отвернула, щёчки горят, а на глазках – слезинки. Но – молчит. Спрашиваю – удобно вам, барышня? Молчит…

Соловьев тихонько и мягко засмеялся, его рябое лицо покрылось дрожащими лучами морщин.

– Кто она? – спросил Маклаков.

– Доктора Мелихова дочь.

– А-а… – протянул Саша. – Я его знаю…

– Солидный человек, имеет ордена – Владимира и Анны, – сообщил Соловьев.

– Я его знаю! – повторил Саша. – Шарлатан, как все они. Пробовал меня лечить…

– Вас теперь один господь мог бы вылечить! – ласково сказал Соловьев. – Быстро вы разрушаетесь здоровьем…

– Подите к чёрту! – крикнул Саша. – Чего вы ждёте, Маклаков?

– А вот он поест…

– Эй, ты, глотай живее! – крикнул Саша Климкову. Обедая, Климков внимательно слушал разговоры и, незаметно рассматривая людей, с удовольствием видел, что все они – кроме Саши – не хуже, не страшнее других. Им овладело желание подслужиться к этим людям, ему захотелось сделаться нужным для них. Он положил нож и вилку, быстро вытер губы грязной салфеткой и сказал:

– Я – готов.

Распахнулась дверь, в комнату, согнувшись, вскочил вертлявый растрёпанный человек, прошипел:

– Тиш-ше!

Высунул голову в коридор, послушал, потом, тщательно притворив дверь, спросил:

– Не запирается? Где ключ?

Оглянулся и, вздохнув, сказал:

– Слава богу!

– Э, дубина! – презрительно прогнусил Саша. – Ну, что такое? Опять хотели бить тебя?

Человек подскочил к нему и, задыхаясь, размахивая руками, отирая пот с лица, начал вполголоса бормотать:

– И – хотели! Конечно. Хотели убить молотком. Двое. Шли за мной от тюрьмы, ну да! Я был на свиданиях, выхожу – а они у ворот стоят, двое. И один держит в кармане молоток…

– Может быть, это револьвер? – спросил Соловьев, вытягивая шею.

– Молоток!

– Ты видел? – с усмешкой осведомился Саша.

– Ах, я же знаю! Они решили молотком. Без шума – р-раз…

Он оправлял галстук, застёгивал пуговицы, искал чего-то в карманах, приглаживал курчавые потные волосы, его руки быстро мелькали, и казалось, что вот они сейчас оторвутся. Костлявое серое лицо обливалось потом, тёмные глаза разбегались по сторонам, то прищуренные, то широко открытые, и вдруг они неподвижно, с неподдельным ужасом остановились на лице Евсея. Человек попятился к двери, хрипло спрашивая:

– Это – кто?

Маклаков подошёл к нему, взял за руку.

– Успокойтесь, Елизар, это свой.

– Вы его знаете?

– Скотина! – раздался раздражённый возглас Саши. – Тебе лечиться надо…

– Вас под вагон конки толкали? Нет? Так вы погодите ругаться…

– Вот, смотрите, Маклаков… – заговорил Саша, но человек продолжал с яростным возбуждением:

– Вас ночью били неизвестные люди? Ага! Вы поймите – неизвестные люди! Таких людей, неизвестных мне, – сотни тысяч в городе… Они везде, а я один.

Успокоительно прозвучал мягкий голос Соловьева и утонул в новом взрыве слов разбитого человека. Он внёс с собою вихрь страха, Климков сразу закружился, утонул в шёпоте его тревожной речи, был ослеплён движениями изломанного тела, мельканием трусливых рук и ждал, что вот что-то огромное, чёрное ворвётся в дверь, наполнит комнату и раздавит всех.

– Пора идти! – сказал Маклаков, дотронувшись до его плеча.

На улице, сидя в пролётке, Евсей угрюмо и тихо заметил:

– Не гожусь я для этого дела…

– Почему? – спросил Маклаков.

– Я – боязливый…

– Это – пройдёт!

– Ничего не проходит! – быстро сказал Евсей.

– Всё! – возразил ему Маклаков спокойно.

На улице было слякотно, холодно, темно. Отсветы огней лежали в грязи, люди и лошади гасили их, ступая ногами в золотые пятна.

Евсей, без мысли глядя вперёд, чувствовал, что Маклаков рассматривает его лицо.

– Привыкнете! – заговорил Маклаков. – Но если есть другая служба – уходите сейчас же. Есть?

– Нет…

Шпион пошевелился, но не сказал ни слова. Глаза у него были полузакрыты, он дышал через нос, и тонкие волосы его усов вздрагивали.

В воздухе плавали густые звуки колокола, мягкие и тёплые. Тяжёлая туча накрыла город плотным тёмным пологом. Задумчивое пение меди, не поднимаясь вверх, печально влачилось над крышами домов.

– Завтра воскресенье! – негромко произнёс Маклаков. – Вы в церковь ходите?

– Нет! – ответил Евсей.

– Почему?

– Не знаю. Так…

– А я – хожу. Люблю утренние службы. Поют певчие, и солнце в окна смотрит. Это хорошо.

Простые слова Маклакова ободрили Евсея, ему захотелось говорить о себе.

– Петь – хорошо! – начал он. – Мальчишкой я пел в церкви, в селе у нас. Поёшь, и даже непонятно – где ты? Всё равно как нет тебя…

– Приехали! – сказал Маклаков.

Евсей вздохнул, печально глядя на длинное здание вокзала, – оно явилось перед глазами как-то сразу и вдруг загородило дорогу.

Прошли на перрон, где уже собралось много публики, остановились, прислонясь к стене. Маклаков прикрыл глаза ресницами и точно задремал. Позванивали шпоры жандармов, звучно и молодо смеялась стройная женщина, черноглазая, со смуглым лицом.

– Запомните эту, которая смеётся, и старика рядом с ней! – внятным шёпотом говорил Маклаков. – Её зовут Сарра Лурье, акушерка, квартирует на Садовой, дом – семь. Сидела в тюрьме, была в ссылке. Очень ловкая женщина! Старик тоже бывший ссыльный, журналист…

Вдруг он точно испугался кого-то, быстрым движением руки надвинул шапку на лоб и ещё тише продолжал:

– Высокий, в чёрном пальто, мохнатая шапка, рыжий – видите?

Евсей кивнул головой.

– Это – писатель Миронов… Четыре раза сидел по тюрьмам в разных городах…

Чёрный, железный червь, с рогом на голове и тремя огненными глазами, гремя металлом огромного тела, взвизгнул, быстро подполз к вокзалу, остановился и злобно зашипел, наполняя воздух густым белым дыханием. Потный, горячий запах ударил в лицо Климкова, перед глазами быстро замелькали чёрные суетливые фигурки людей.

Евсей впервые видел так близко эту массу железа, она казалась ему живой, чувствующей и, властно привлекая к себе его внимание, возбуждала в нём враждебное и жуткое предчувствие. В памяти его ослепительно и угрожающе блестели огненные глаза, круглые, лучистые, вертелись большие красные колёса, блистал стальной рычаг, падая и поднимаясь, точно огромный нож…

Раздался негромкий возглас Маклакова.

– Что? – спросил Евсей.

– Ничего! – с досадой ответил сыщик. Щёки у него покраснели, он закусил губы. По его взгляду Евсей догадался, что он следит за писателем. Не спеша, покручивая ус, писатель шёл рядом с пожилым, коренастым человеком в расстёгнутом пальто и в летней шляпе на большой голове. Человек этот громко хохотал и, поднимая кверху бородатое красное лицо, вскрикивал:

– Ехал, ехал…

Писатель снял шапку, кому-то кланяясь, – голова у него была гладко острижена, лоб высокий, лицо скуластое, с широким носом и узкими глазами. Это лицо показалось Климкову грубым, неприятным, большие рыжие усы придавали ему что-то солдатское, жёсткое.

– Идёмте! – сказал Маклаков. – Они, должно быть, поедут вместе. Нам надо быть поосторожнее, приезжий-то бывалый человек…

На улице он нанял извозчика, сказав ему:

– Поезжай за тем экипажем!

И долго молчал, согнув спину и раскачиваясь всем телом. Потом тихо пробормотал:

– В прошлом году летом был я у него при обыске…

– У писателя? – спросил Евсей.

– Да. Поезжай дальше, извозчик! – быстро приказал Маклаков, заметив, что передний экипаж остановился.

Через минуту он соскочил с пролётки, сунул извозчику деньги, сказал Евсею: «Подождите!» – и скрылся в сырой тьме. Был слышен его голос:

– Извините – это дом Яковлева?

Кто-то глухо ответил:

– Перцева.

Прислонясь к забору, Евсей считал замедленные шаги Маклакова и думал:

«Просто это – следить за людями…»

Шпион подошёл и недовольным голосом заговорил:

– Нам здесь делать нечего. Завтра с утра вы оденетесь в другое платье и будете наблюдать за этим домом.

Он зашагал по улице, и в уши Климкова застучала его речь, быстрая, точно дробь барабана.

– Запоминайте лица, костюмы, походку людей, которые будут приходить в эту квартиру. Людей, похожих друг на друга, – нет, каждый имеет что-нибудь своё, вы должны научиться сразу поймать это своё в человеке – в его глазах, в голосе, в том, как он держит руки на ходу, как, здороваясь, снимает шапку. Эта служба прежде всего требует хорошей памяти…

Евсей чувствовал, что сыщик говорит со скрытою неприязнью к нему.

– У вас слишком заметное лицо, особенно глаза, это не годится, вам нельзя ходить без маски, без дела. По фигуре, да и вообще, вы похожи на мелочного торгаша, вам надо завести ящик с товаром – шпильки, иголки, тесёмки, ленты и всякая мелочь. Я скажу, чтобы вам дали ящик и товару, – тогда вы можете заходить на кухни, знакомиться с прислугой…

Он замолчал, снял свою бороду, спрятал её в карман, поправил шапку и пошёл тише.

– Прислуга всегда готова сделать что-нибудь неприятное для господ, её легко выспросить. Особенно женщин – кухарок, нянек, горничных. Они любят сплетничать. Однако – я продрог! – другим голосом закончил он поучение. – Зайдём в трактир.

– У меня денег нет…

– Пустяки!

В трактире он строгим тоном барина спросил:

– Рюмку коньяку побольше и пару пива. Вы хотите коньяку?

– Нет. Я не пью, – ответил Евсей сконфуженно.

– Это хорошо!

Шпион внимательно взглянул в лицо Климкова, поправил усы, на минуту закрыл глаза, потянулся всем телом так, что у него хрустнули кости. А когда выпил коньяк, то снова вполголоса заговорил:

– И хорошо, что вы такой молчаливый… О чём вы думаете, а?

Евсей опустил голову и ответил:

– О себе…

– Что же именно?

Глаза Маклакова светились мягко, и Евсей искренно ответил:

– Думаю, что, может, лучше бы мне в монастырь поступить…

– Вы в бога веруете?

Подумав, Евсей сказал, как бы извиняясь:

– Верую! Только я – не для бога, а для себя. Что я богу?

– Ну, давайте выпьем…

Климков храбро выпил стакан холодного, горького пива, – оно вызвало у него дрожь. Облизав губы, он спросил:

– Часто бьют вас?

– Меня? Кто? – удивлённо и обиженно воскликнул сыщик.

– Не вас, а вообще – шпионов?

– Надо говорить – агенты, а не шпионы, – поправил его Маклаков, усмехаясь. – Меня – не били…

Он задумался, плечи у него опустились, спина согнулась, по белому лицу скользнула тень.

– Должность наша – собачья, люди смотрят на нас – довольно скверно! – тихонько проговорил он и вдруг, улыбнувшись всем лицом, наклонился к Евсею. – Только один раз за пять лет я видел человеческое отношение к себе. Было это у Миронова. Я пришёл к нему с жандармами, в форме околоточного надзирателя; нездоровилось мне, лихорадило, едва на ногах стою. Принял он нас вежливо, немножко будто сконфузился, посмеивается. Большой такой, руки длинные, усы – точно у кота. Ходит с нами из комнаты в комнату, всем говорит – вы, заденет кого-нибудь – извиняется. Неловко всем около него – и полковнику, и прокурору, и нам, мелким птицам. Все этого человека знают, в газетах портреты его печатаются, даже за границей известен, – а мы пришли к нему ночью… совестно как-то! Вижу я – смотрит он на меня, – потом подошёл близко и говорит: «Вы бы сели, а? Вам нездоровится, как видно, сядьте!» Так он меня этими словами и опрокинул. Сел я. Думаю – уйди от меня! А он: «Хотите принять порошок?» Все молчат, – никто на меня и на него не смотрит…

Маклаков тихо засмеялся.

– Дал он мне хину в облатке, а я её разжевал. Во рту – горечь нестерпимая, в душе – бунт. Чувствую, что упаду, если встану на ноги. Тут полковник вмешался, велел меня отправить в часть, да, кстати, и обыск кончился. Прокурор ему говорит: «Должен вас арестовать…» – «Ну, что же, говорит, арестуйте! Всякий делает то, что может…» Так это он просто сказал – с улыбкой!..

Рассказ понравился Евсею, точно обласкал его и разогрел желание быть приятным Маклакову.

«Хороший человек!» – утвердительно подумал он о сыщике.

А тот вздохнул, спросил себе ещё рюмку коньяку, медленно выпил её, вдруг осунулся, похудел и опустил голову на стол.

Евсею хотелось говорить, в голове суматошно мелькали разные слова, но не укладывались в понятную и ясную речь. Наконец, после многих усилий, Евсей нашёл о чём спросить.

– Он тоже на службе у врагов наших?

– Кто? – едва подняв голову, спросил сыщик.

– Писатель-то…

– У каких – врагов наших?

Евсей смутился, – сыщик смотрел, брезгливо скривив губы, в голосе его была слышна насмешка. Не дождавшись ответа, он встал, кинул на стол серебряную монету, сказал кому-то: «Запишите!», надел шапку и, ни слова не говоря Климкову, пошёл к двери. Евсей, ступая на носки, двинулся за ним, а шапку надеть не посмел.

– Завтра к девяти будьте на месте, в двенадцать вас сменят! – сказал ему Маклаков уже на улице, сунул руки и карманы пальто и исчез.

«Не простился!» – огорчённо думал Евсей, идя по пустынной улице.

Он чувствовал себя худо – со всех сторон его окружала тьма, было холодно, изо рта в грудь проникал клейкий и горький вкус пива, сердце билось неровно, а в голове кружились, точно тяжёлые хлопья осеннего снега, милые мысли.

«Вот – день отслужил я… Кабы я понравился кому-нибудь…»