Текст книги "Пригов. Пространство для эха"

Улыбнулся и вспомнил, как лет пять назад чуть не отравился чернильной пастой.

Тогда всю ночь провел за работой, сидя за детским столом, украшенным хохломской росписью, – штриховал пространство, точка за точкой, штрих за штрихом погружая его во мрак, ввергая в хаос, который согласно космогонии является первичным состоянием Ойкумены, бесформенной совокупностью материи и пространства, некоей бездной, из недр которой являются божества, не могущие ни видеть, ни слышать, ни говорить.

Работа продвигалась медленно, и казалось, что время остановилось, вернее сказать, полностью зависит от того, когда картина будет завершена, и лишь после этого оно (время) продолжит свое движение.

Однако до завершения было далеко.

Напряжение нарастало.

Черная дыра, изображенная на бумаге, как бы затягивала в свои недра, и попытка закончить работу была своего рода сопротивлением этому затягиванию, всасыванию в фиолетовую пустоту.

Дмитрий Александрович от напряжения кусал ручку и даже не заметил, как дошел до стержня. Понял, что произошло, лишь когда паста склеила губы и стало невозможным открыть рот, чтобы возопить от возбуждения и страха. Впрочем, тем самым полностью уподобился медиумам, которые появляются из бездны и не могут ни говорить, ни слышать, ни видеть, но источать великую электрическую энергию.

Тут же побежал к рукомойнику и принялся отмывать лицо, испытывая при этом крайнюю дурноту от терпкого химического запаха ядовитой чернильной пасты, которая вместе с водой стекала в раковину.

В ту минуту, когда почувствовал этот химический запах на запертых устах, испугался даже не смерти от бытового отравления, а того, что не сможет выкрикнуть в разверзшую перед ним пустоту заранее приготовленную мантру:

 
Вымерли все на «я», на «я», на «я», на «я», на «я»…
Вымерли все, вымерли, вымерли, вымерли, вымерли, вымерли…
На «я», на «я», на «я», на «я», на «я», на «я», на «я»…
Все, все, все, все, все, все, все…
Вымерли, вымерли, вымерли, вымерли, вымерли…
Все вымерли, вымерли…
Я
Я один остался
Один-одинешенек.
 

Из книги Д. А. Пригова «Живите в Москве»: «Однажды, оставшись один в классе, я долго искоса поглядывал на чернильницу, укрепленную в специально для нее образованном отверстии в парте. Незаметно для самого себя я каким-то неведомым способом, даже не передвигая ног, словно подплывая, вернее придвигаемый самим сдвигавшимся в том направлении пространством, стал приближаться к ней. В невменяемом состоянии плавным движением правой руки я вынул чернильницу из ее логова и опрокинул в себя… Я взвыл и стал биться об пол, выблевывая из себя отвратительную лиловую жидкость… Какими-то рывками меня вынесли в коридор, понесли на спине вдоль него, по лестнице вниз, на нижний этаж, в вестибюль уже опустевшей школы… Из меня лезла кровавая пена и густая желчь, неравномерно раскрашенные лиловыми разводами… С тех пор один взгляд на чернила, даже воспоминания о них моментально передергивают меня».

2007 год

Дмитрий Александрович подходит к рукомойнику, снимает рубашку и начинает умываться до пояса холодной водой, от которой вздрагивают мышцы спины и живота.

Рукомойник находится на первом этаже Дома студента на Вернадского, более известного как ДСВ.

60-ваттная лампа накаливания отражается в зеркале, вмурованном в стену над раковиной, а под потолком ветвятся провода, намотанные на керамические пробки изоляции.

Дмитрий Александрович щедро орошает лицо, шею, грудь, набирает в ладони ледяную воду и через плечо выплескивает ее на спину, результатом чего становится возникновение на кафельном полу внушительных размеров лужи. Затем тщательно вытирается белым вафельным полотенцем.

Общежитие МГУ на Вернадского имеет дурную славу. В 80-х почему-то именно здесь путем выхода из окон сводили счеты с жизнью студенты-гуманитарии. Неразделенная любовь, алкогольный угар, экзистенциальный кризис, политические мотивы.

Второкурсник филологического факультета из КНДР Куанг Пак выбросился из окна, когда обнаружил, что потерял значок с изображением Ким Ир Сена, который все северокорейские студенты были обязаны носить на лацкане форменного пиджака темно-синего цвета.

Пятикурсница философского факультета Ирина К. выбросилась с лестничной площадки ДСВ, узнав, что человек, которого она любит, изменил ей с ее же подругой.

Первокурсник исторического факультета Андрей В. покончил с собой после несданной зимней сессии, выйдя с 16-го этажа общежития, поняв, что то, чем он занимается на факультете, ему чуждо и отвратительно.

Студент четвертого курса филологического факультета Константин П. выпал из окна ДСВ, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения.

Студентка четвертого курса филологического факультета Екатерина А. выбросилась из окна после несданного во время летней сессии экзамена.

Дмитрий Александрович надевает белую рубашку с длинными рукавами и выходит в вестибюль общежития, где его уже ждут несколько человек, а также здесь возвышается специально для того принесенный огромный бельевой шкаф старого советского образца – двухстворчатый, украшенный аляповатой резьбой и совершенно неподъемный.

Все окна и двери в вестибюле открыты, потому что на улице стоит невыносимый зной, однако проветрить это гигантское бетонное пространство нет никакой возможности, и в помещении все равно весьма жарко.

Д. А. Пригов «Начало какого-нибудь длинного повествования»: «Жара стояла удивительная. Премного удивительная. Вообще, леты здесь отменные. Знойные. Не мне вам рассказывать. Бывало, идешь плавно извивающейся ложбиной, натуральным, почти тропическими способом заросшей аж по самые брови, до верхнего просвета, исчезающего где-то там, в пропадающих высотах. А оттуда льется нестерпимый зной. Жара. Пекло. Господи, вынести бы!»

Далее события разворачиваются следующим образом.

Дмитрий Александрович громко сообщает собравшимся, что сейчас начнется его вознесение в шкафу на 22-й этаж «Дома студента», во время которого он, останавливаясь на каждом этаже, будет читать свои стихи, постепенно возвышая свой голос над Москвой. Для той надобности он будет открывать дверцы шкафа и вторить собственному голосу, который будет звучать из многочисленных динамиков, расставленных по всей общаге.

На недоуменные вопросы собравшихся, что означает этот таинственный перформанс, отсылающий его участников и зрителей к Вознесению Господню, Дмитрий Александрович улыбается и поясняет, что таким образом он, будучи запертым в шкафу – символе узилища страстей, будет соотносить свой поэтический голос с потусторонним сакральным голосом, звучащим повсюду. Восходя все выше и выше по лестнице, которая еще со времен Древней Церкви была воплощением стремления к гармонии и духовному совершенству, он будет неустанно размышлять об общажном быте, который является общим уделом с первых минут нашего бытования в Москве.

Постепенно лестничные марши с их традиционным запахом пива и мочи, дешевого курева и мусоропровода преобразятся в открытое всем ветрам пространство крыши ДСВ, откуда можно будет взглянуть на сияющий и прекрасный мир, увидеть его электрические огни и вздохнуть полной грудью.

После этого пояснения Дмитрий Александрович входит в шкаф и закрывает за собой его дверцы, а четыре молодых человека мощного телосложения при помощи специальных ремней поднимают шкаф и начинают его вознесение по лестнице на 22-й этаж «Дома студента» на Вернадского.

Из динамиков разносится знаменитое:

 
Уж лучше и совсем не жить в Москве
Но просто знать, что где-то существует
Окружена высокими стенами
Высокими и дальними мечтами
И взглядами на весь окрестный мир
Которые летят и подтверждают
Наличие свое и утверждают
Наличие свое и порождают
Наличие свое в готовом сердце —
Вот это вот и значит – жить в Москве.
 

В шкафу темно и жарко.

Шкаф покачивается на руках носильщиков, как на волнах.

Здесь и сейчас самое время задуматься над тем, что делаешь тут, между землей и небом, будучи оторванным от тверди, но еще не достигнув горних небесных селений.

Дмитрий Александрович сам отвечает на собственный вопрос так: «Образ сидящего в шкафу, в скорлупе, в футляре, в шинели давно известен. Некий укрытый, ушедший из мира сего человек подвала и андеграунда, тайного подвижничества – укрытый от внешних взглядов труд души и духа. Как тот же Святой Иероним в пещере, куда, наконец, проглядывает возносящий его к небесам луч высшего произволения.

Так же, наконец, дождался и своего часа вознесения на 22-й этаж человек в шкафу за все свои страдания, муки, потерпленные от мира, как награда за необъявленные духовные подвиги.

Соответственно, поручить это вознесение высшие силы не могли простым работникам подъема и перемещения простых физических и плотских тяжестей на разные высоты и расстояния. Для них это был бы рутинный нефиксированный скудно или щедро оплачиваемый физический труд. Нет, высшим силам на то потребны непрофессиональные руки тех, для кого это, в свою очередь, стало бы подвигом и трудом не мышц, но души и духа».

Святой Иероним в пещере.

Святой Иона во чреве кита.

Святой Маркелл в выгребной яме.

Святой Гермоген в темнице.

Святой Симеон на столпе.

Святой Климент в изгнании.

Святой Кирилл в пещере.

Акакий Акакиевич в шинели.

А Беликов в футляре.

Потусторонний сакральный голос входит в шкаф, в котором сидит Дмитрий Александрович, заполняет лестничные марши, перекатывается эхом по коридорам общежития.

Сейчас в ДСВ почти пусто, потому что его обитатели разъехались по домам или на практику, а абитуриентов в основном селят в Главном здании на Ленгорах. Стало быть, по коридорам общаги на Вернадского бродят редкие представители студенческого сообщества.

На пятом этаже процессия останавливается в очередной раз, чтобы Дмитрий Александрович мог вместе со своим голосом прочитать «Вирши на каждый день»:

 
Когда я размышляю о поэзии, как ей дальше быть
То понимаю, что мои современники должны меня
Больше, чем Пушкина, любить
Я пишу о том, что с ними происходит, или происходило,
или произойдет – им каждый факт знаком
И говорю им это понятным нашим языком
А если они все-таки любят Пушкина больше, чем меня,
так это потому, что добрый и честный: не поношу его,
не посягаю на его стихи, его славу, его честь
Да и как же я могу поносить все это, когда я тот самый
Пушкин и есть
 

На лестничном марше между пятым и шестым этажами стоит молодой человек, весьма своим внешним видом напоминающий Александра Сергеевича, и курит трубку.

Однако в этой весьма неожиданной и оригинальной визуальной интерпретации своих поэтических слов Дмитрий Александрович усматривает какую-то концептуальную ошибку, какое-то ключевое несовпадение. Разумеется, усматривает в щель, возникшую в результате открывания створок шкафа.

Сам себе задает вопрос: «Что тут является лишним? Пушкин на лестничной площадке? Шкаф как образ Кувуклии или ковчега со свитком Завета? 22-этажная бетонная общага или, наконец, трубка в руках «солнца русской поэзии»?»

Конечно, трубка!

Разумеется, трубка!

Потому что трубка допустима лишь в руках Даниила Ивановича Ювачева, более известного как Даниил Хармс, Константина Федина, Константина Симонова, наконец, в руках Сартра или Жоржа Сименона, а в руках Александра Сергеевича дозволительны лишь тяжелая трость или дуэльный пистолет.

Молодой человек с внешностью Пушкина – темные курчавые волосы, длинные бакенбарды, эфиопский профиль, пронзительный взгляд и неопрятные длинные ногти – оказывается студентом четвертого курса филологического факультета и пишет диплом по Хармсу – «Литературный дискурс и метаязыковая игра “пушкиниста” Даниила Хармса».

В тот момент, когда мимо студента хармсоведа проплывает шкаф, на что он реагирует, надо заметить, совершенно спокойно, в его голове крутятся следующие строки из Даниила Ивановича, над которыми он много размышляет в последнее время:

 
Трудно сказать что-нибудь о Пушкине тому,
кто ничего о нем не знает.
Пушкин великий поэт.
Наполеон менее велик, чем Пушкин.
И Бисмарк по сравнению с Пушкиным ничто.
И Александр I, и II, и III – просто пузыри
по сравнению с Пушкиным.
Да и все люди по сравнению с Пушкиным пузыри,
только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь.
А потому вместо того, чтобы писать о Пушкине,
я лучше напишу вам о Гоголе.
Хотя Гоголь так велик, что о нем и писать-то ничего нельзя,
поэтому я буду все-таки писать о Пушкине.
Но после Гоголя писать о Пушкине как-то обидно.
А о Гоголе писать нельзя.
Поэтому я уж лучше ни о ком ничего не напишу.
 

«Крепкий табачок у студента», – думает Дмитрий Александрович.

«Крепкие ребята, что несут шкаф», – думает курящий этот крепкий табак студент.

«Надо крепко держать ремни, чтобы не уронить шкаф вместе с Дмитрием Александровичем», – думают четыре молодых человека мощного телосложения.

Мысли каждого из участников этой сцены на лестнице между пятым и шестым этажами материализуются в разряды электрического тока, сполохи, даже молнии, озаряющие бледное лицо студиозуса, похожего на Пушкина, вспотевшие лица носильщиков и одухотворенное лицо Дмитрия Александровича Пригова.

Однако расположенные через этаж пожарные краны делают эту затею совершенно безопасной.

Однажды в детстве, когда они жили в коммуналке на Спиридоновке, Дмитрий Александрович стал свидетелем пожара. Горела квартира на пятом этаже в жилом доме треста «Теплобетон». Все знали, что тут живут известные советские ученые – физики, химики, палеонтологи, зоологи, математики. И вот в одной из квартир такого ученого случился пожар. Скорее всего, прислуга недоглядела за керосинкой или керогазом на кухне или ученый, увлекшийся написанием химических формул, забылся совершенно и не обратил внимание на то, что непотушенная папироса упала на ковер и прожгла его.

Одним словом, тогда квартира выгорела полностью. Собравшиеся на улице зеваки наблюдали за тем, как пожарные по раздвижной лестнице поднялись к пылающим окнам, тушили пламя, а затем вошли внутрь и извлекли чей-то обгоревший труп, который тут же в сопровождении милиции увезла машина «Скорой помощи».

Впоследствии, всякий раз проходя мимо этого дома, расположенного на углу Спиридоновки и Спиридоньевского переулка, Дмитрий Александрович невольно поглядывал вверх, на окна пятого этажа, словно ждал, что оттуда выглянет обгоревший мертвец, которого по какой-то причине после пожара оставили на пепелище (то есть одного вынесли, а другого почему-то оставили), и он пролежал здесь многие годы, забытый всеми и превратившийся в конце концов в медиума.

Д. А. Пригов «Маленький дополнительный кусочек»: «Речь шла там о каких-то неведомых и непереносимых для человеков страшенных существах. Собственно, размера они были невеликого и вида неужасающего, как можно было бы себе, по привычке, представить. Так вспоминается. И вспоминается с моментальным содроганием спинной кожи вдоль всего позвоночника, стремительно промерзающего каждым своим отдельным костистым позвоночком. Как бывает при быстром оглядывании темной ночью за спину на звуки показавшихся шагов. Оглядываешься – никого. Отворачиваешься – опять шаги. Оборачиваешься – снова никого. Хоть погибай!»

Однако если на улице ночью бывает страшно, особенно это было актуально в послевоенной Москве – шпана, вооруженные грабители, сумасшедшие, то в шкафу, наоборот, тихо, уютно и безопасно. Вполне можно вообразить себя находящимся в утробе, покидаешь которую лишь на установленном этаже и в установленном порядке, ощущая прилив сил от осознания того, что твои стихи звучат все выше и выше над городом, что вознесены они сюда не грубой силой мышц, но трудом души и духа.

В конечном итоге это и есть «тотальное искусство» или «тотальное произведение искусства», когда творческая акция рождается из кропотливого, на первый взгляд бессмысленного труда, порой вызывающего у окружающих недоумение и раздражение. Причем речь идет именно о труде, о том, что во французском языке обозначается словом labeur (тяжелый труд), пускай даже и маниакальный порой. Дойти до сути любой вещи, будь то словесная конструкция, орудие труда, консервная банка, телеграфный столб или подшивка старых газет, разложить ее на атомы, на ломоносовские корпускулы, препарировать с умением, усердием и вниманием, четко запоминая последовательность поступков и движений, чтобы после смочь повторить их в обратной последовательности.

Итак, 11-й этаж – половина пути наверх!

Но именно тут до Дмитрия Александровича и участников его вознесения доходят неутешительные вести – в деканате МГУ узнали о творящемся в ДСВ безобразии и требует немедленно прекратить перформанс, а для урегулирования сего вопиющего недоразумения направлен наряд милиции.

Вполне естественно, что во время данной остановки Дмитрий Александрович выходит из шкафа и читает из «Апофеоза Милицанера»:

 
Когда здесь на посту стоит Милицанер
Ему до Внуково простор весь открывается
На Запад и Восток глядит Милицанер
И пустота за ними открывается
И центр, где стоит Милицанер —
Взгляд на него отвсюду открывается
Отвсюду виден Милицанер
С Востока виден Милицанер
И с Юга виден Милицанер
И с моря виден Милицанер
И с неба виден Милицанер
И с-под земли…
Да он и не скрывается
 

После завершения чтения под многоголосье, разносимое динамиками по всему «Дому студента» на Вернадского, Дмитрий Александрович вновь входит в шкаф и закрывает за собой дверцы.

А ведь действительно, запахи пива и мочи, дешевого курева и мусоропровода, кухни и нестираного белья испарились куда-то совершенно, и им на смену пришли благовония горной лаванды и ладана, камфары и сандала.

Вот и в шкафу теперь дышится легко и свободно, как после дождя, а изнурительная жара отступила, и это можно счесть за чудо, за которым, как елки в больнице Ганнушкина на Потешной улице, стоят смертельная усталость, отчаяние, онемение мышц, полнейшее отупение и бесконечная, никогда не прекращающаяся головная боль от напряженной работы.

О чуде надо просить, его надо ждать, его надо заслужить, и тогда оно исполнится.

В «Родине электричества» Андрей Платонов так описывает этот жар ожидания: «Шествие спустилось с верхних земель и теперь шло по праху в долине, направляясь к дороге. Впереди шел обросший седою шерстью, измученный и почерневший поп; он пел что-то в жаркой тишине природы и махал кадилом на дикие, молчаливые растения, встречавшиеся на пути. Иногда он останавливался и поднимал голову к небу в своем обращении в глухое сияние солнца, и тогда было видно озлобление и отчаяние на его лице, по которому текли капли слез или пота. Сопровождавший его народ крестился в пространство, становился на колени в пыльный прах и кланялся в бедную землю, напуганный бесконечностью мира и слабостью ручных иконных богов, которых несли старые, заплаканные женщины. Двое детей – мальчик и девочка, – в одних рубашках и босые, шли позади церковной толпы и с интересом изучения глядели на взрослых; дети не плакали и не крестились, они боялись и молчали. Около дороги находилась большая яма, откуда когда-то добывалась глина. Шествие народа остановилось около той ямы, иконы были поставлены ликами святых к солнцу, а люди спустились в яму и прилегли на отдых в тень под глинистый обрыв. Поп снял ризу и оказался в штанах, отчего двое детей сейчас же засмеялись. Большая икона, подпертая сзади комом глины, изображала Деву Марию, одинокую молодую женщину, без бога на руках. Я всмотрелся в эту картину и задумался над нею, а богомольные женщины расселись в тени и занялись там своим делом.

Бледное, слабое небо окружало голову Марии на иконе; одна видимая рука ее была жилиста и громадна и не отвечала смуглой красоте ее лица, тонкому носу и большим нерабочим глазам – потому что такие глаза слишком быстро устают. Выражение этих глаз заинтересовало меня – они смотрели без смысла, без веры, сила скорби была налита в них так густо, что весь взор потемнел до непроницаемости, до омертвения и беспощадности; никакой нежности, глубокой надежды или чувства утраты нельзя было разглядеть в глазах нарисованной богоматери, хотя обычный ее сын не сидел сейчас у нее на руках; рот ее имел складки и морщины, что указывало на знакомство Марии со страстями, заботой и злостью обыкновенной жизни, – это была неверующая рабочая женщина, которая жила за свой счет, а не милостью Бога. И народ, глядя на эту картину, может быть, также понимал втайне верность своего практического предчувствия о глупости мира и необходимости своего действия».

В 2005 году во время перформанса «Сизиф» Дмитрий Александрович переливал воду из таза в кружки и обратно, как бы призывая тем самым воду и наглядно показывая, что, по словам Екклесиаста, «все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь».

Так и сейчас призывание 22-го этажа является попыткой доказать, что всякое даже самое дерзкое восхождение неизбежно влечет за собой низвержение и погружение, за которыми последуют новые вознесения, и не будет этому предела до скончания века.

Следовательно, художник, хотя Дмитрий Александрович всегда предпочитал себя называть «работник культуры», должен с радостью и благодарностью принимать удары судьбы, они же – падения, не унывать и не помышлять о смерти.

На лестничной площадке 18-го этажа у открытого окна на подоконнике сидит девушка и смотрит на город. Взгляд ее неподвижен и не предвещает ничего хорошего. Рядом с ней на подоконнике лежит томик стихов Иосифа Бродского.

Поймав на себе настороженный взгляд носильщиков и Дмитрия Александровича, который для той надобности специально приоткрыл створки шкафа, девушка устало улыбается и говорит, что выходить в окно она совершенно не намерена, что она грустна потому, что прочитала стихотворение Бродского «По дороге на Скирос», и кончать жизнь самоубийством у нее нет никакого желания, хотя бы потому что в Петрозаводске, откуда она родом, ее ждут родители, а на пятом курсе философского факультета (сама она психолог) учится ее друг, с которым они познакомились в университетском лагере «Буревестник» под Туапсе и с которым у нее отношения. Да, она наслышана о дурной славе ДСВ, но это уже в прошлом, сейчас все уже совсем не так, и подобные способы свести счеты с собственной жизнью считаются архаичными и неэстетичными.

Пребывая в шкафу, который шаг за шагом, ступень за ступенью этаж за этажом поднимается вверх, Дмитрий Александрович размышляет об эстетическом. Еще будучи студентом Строгановки, он с увлечением посещал спецкурс «“Лекции по эстетике” Гегеля», находя мысль о религиозности искусства и творческих первоосновах религии весьма интересной и продуктивной. По мысли философа, искусство является одной из ключевых степеней самопознания человека в формате его отношения к окружающему миру. Чувственное реализует себя в виде художественного прекрасного, следовательно, абсолютный дух объективирует себя в искусстве чувственного обозримым способом – в формах прекрасного, постоянно пребывая на пути динамического совершенства. Иначе говоря, процесс саморазвития духа в формах искусства являет собой объективный исторический процесс становления самопознания, а также имеет поступательный и восходящий характер.

Девушка-психолог спрыгивает с подоконника на бетонный пол, однако неудачно при этом задевает рукой книгу, и томик со стихами Иосифа Александровича Бродского выпадает в окно – тут же начинает кувыркаться в воздухе, размахивать страницами, как не приспособленная к полету птица отряда пингвинообразных, проносится мимо балконов, на которых сушится нижнее белье, мимо открытых в целях проветривания окон, иногда обретает восходящие потоки горячего воздуха и тут же теряет их, минует бетонный, напоминающий палубу авианосца «Адмирал Кузнецов» козырек над входом в ДСВ и падает к ногам прибывшего на место происшествия наряда милиции.

Лейтенант поднимает с асфальта книгу, смотрит вверх, откуда она прилетела, затем перелистывает несколько весьма потрепавшихся за время полета страниц и читает следующее:

 
Я всегда твердил, что судьба – игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако – сильно.
 

Милиционер еще какое-то время крутит в руках эти непонятные, на неведомом ему языке написанные вирши, потом кладет книгу на скамейку, потому что бросить ее в урну для мусора ему не позволяют средняя школа в городе Реутов и МУ МВД им. Владимира Яковлевича Кикотя, что расположен на улице Академика Волгина, и наряд входит в ДСВ.

К этому времени Дмитрий Александрович уже находится на 22-м этаже.

На этой головокружительной высоте шкаф напоминает космический корабль, который через считаные мгновения должен быть выведен на орбиту.

Милиционер нажимает кнопку вызова лифта, ждет, нажимает кнопку еще раз и приходит к пониманию того, что лифт не работает, потому что электрический мотор, находящийся в недрах шахты, обесточен.

Звучит команда:

– На 22-й этаж по лестнице бегом марш!

Наряд распахивает выкрашенную в зеленый цвет дверь на лестничную площадку и оказывается у подножия уходящей к небу бетонной пирамиды, на вершине которой можно разглядеть фигуру Дмитрия Александровича, облаченную в белую рубаху с длинными рукавами.

Д. А. Пригов: «Середина какого-либо повествования, недалеко от начала какого-либо рассказа»: «Места здесь пустынные, нелюдимые. Страшноватые даже. Несколько темно-сизых рубленых изб, веками переходящих от поколения к поколению, ныне заселенных исключительно древними стариками. Трудно поверить, но нет основания и не верить тому, что они про себя, да про все окружающее сказывают. Помнят Великий скандинавский метеорит. А тому уж лет 250 как. Может, и поболе. Так ведь никто записей и не вел, и не ведет. Всякие же углеродные анализы, как мы видим, весьма и весьма недостоверны. Можно, конечно, иронизировать, но они помнят. Неоспоримые приметы и детали приводят, которые не придумаешь. Все до мелочей сходится – направление и время, и размеры, и разброс осколков. И сопутствующее свечение. Звук и голоса. И гигантские знаки, пересекавшие все небо сначала с востока на запад, а потом с севера на юг».

Расположенное на юго-западе Москвы здание ДАС оказывается вовсе и не общежитием обычным, а местом телепортации, схождения различных пространств и энергий. Дмитрий Александрович выходит здесь на крышу, надевает на спину специально приготовленные загодя огромные белые крылья, точно такие, какими их в своем «Благовещении» изобразил Боттичелли, встает рядом с изрядно проржавевшей металлической оградой и читает, обращаясь к раскинувшемуся у его ног городу:

 
Москва, Москва!.. люблю тебя как сын,
Как русский, – сильно, пламенно и нежно!
Люблю священный блеск твоих седин
И этот Кремль зубчатый, безмятежный.
Напрасно думал чуждый властелин
С тобой, столетним русским великаном,
Померяться главою и – обманом
Тебя низвергнуть. Тщетно поражал
Тебя пришлец: ты вздрогнул – он упал!
Вселенная замолкла… Величавый,
Один ты жив, наследник нашей славы.
 

И сразу после этих слов Москва загорается бесчисленным количеством огней, которые переливаются в вечернем июльском мареве, оживает лифт, в коридорах общежития вспыхивают лампы дневного света, а у дежурного в вестибюле на первом этаже включается телевизор, по которому сообщают, что на сессии МОК в Гватемале Сочи был выбран местом проведения XXII зимних Олимпийских игр 2014 года.