Текст книги "Пригов. Пространство для эха"

Послесловие

5 июля 2007 года деканат МГУ отказал Дмитрию Александровичу Пригову в проведении перформанса «Вознесение» в «Доме студента» МГУ на проспекте Вернадского.

Представленное выше описание перформанса есть предположение, вариант того, каким его в своем воображении рисовал Дмитрий Александрович или кто-либо из его участников и случайных свидетелей.

«В зимние вечера он иногда делал ненужные вещи: башни из проволок, корабли из кусков кровельного железа, клеил бумажные дирижабли и прочее – исключительно для собственного удовольствия».

Андрей Платонов

Текстология

Москвадва

Д. А. Пригов «Малопонятный отрывок из того же самого повествования»: «Ну, да, да, печален наш город в этот смутный слабый момент суток. Краткий промежуток времени, когда угасающие лучи остатнего света растворяются в подступающей и обступающей темноте… Еще ведь не поднося часы к самым глазам, видишь – где-то ровно около двадцати часов по московскому времени. Достаточно, достаточно времени предпринять что-то кардинальное».

…например, навестить известных русских писателей и поэтов, которые жили в Москве в XIX—XX веках, причем совершить подобного рода перформанс об эту предзакатную пору, которую в своем «Упыре» Алексей Константинович Толстой описал следующим образом: «Улицы были уже почти пусты, лишь изредка раздавались на тротуарах поспешные шаги или сонно стучали о мостовую дрожки извозчиков».

Миновав проходные дворы Арбатской части, Дмитрий Александрович выходит на Малую Молчановку и оказывается перед одноэтажным деревянным особняком с мезонином, что зажат между двумя доходными домами. Здесь с 1829 по 1832 год жил юный Миша Лермонтов у своей рачительной и строгой бабушки Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, о которой историк литературы Павел Александрович Висковатов говорил: «По рассказам знавших ее в преклонных летах, Елизавета Алексеевна была среднего роста, стройна, со строгими, решительными, но весьма симпатичными чертами лица. Важная осанка, спокойная, умная, неторопливая речь подчиняли ей общество и лиц, которым приходилось с нею сталкиваться. Она держалась прямо и ходила, слегка опираясь на трость, всем говорила «ты» и никогда никому не стеснялась высказать, что считала справедливым… Строгий и повелительный вид бабушки молодого Михаила Юрьевича доставил ей имя Марфы Посадницы среди молодежи».

Разумеется, фамусовская Москва вызывает ропот, но и в то же время безграничное понимание невозможности перечить, потому как это почитается за бунт, а бунтовщикам, как известно, место на виселице.

Например, на виселице, установленной в июле 1826 года на кронверке Петропавловской крепости.

15-летний Миша Лермонтов выходит во двор дома, который снимает его бабушка, и садится на скамейку.

Елизавета Алексеевна подходит к окну и смотрит, чем занимается ее внук – сейчас он просто сидит на скамейке и болтает ногами.

Дмитрий Александрович тоже сидит на скамейке во дворе дома на Малой Молчановке и внутренне рассуждает о том, что совершенно невозможно понять, каким образом эти славные детишки с румяными щеками, эти трогательные, нежные и невинные существа, которые прижимают к груди плюшевого мишку или поросеночка какого-нибудь, со временем превращаются в сатрапов, извращенцев, злодеев и лютых убийц. Не все конечно, но многие.

Рассуждения эти, по мысли Дмитрия Александровича, носят весьма банальный характер, но все же они имеют право на существование:

 
Разве зверь со зверем дружит —
Он его спокойно ест
Почему же эти люди
Меж собой должны дружить
 
 
А потому что они люди
Бог им это завещал
Ну конечно, коли нету
Бога – так и можно есть
 

И еще одно рассуждение на эту тему:

 
Жил на свете изувер
Вешал, жог он и пытал
А как только старым стал
Жжет его теперь позор
 
 
А чего позор-то жжет? —
Ведь прожил он не бесцельно
Цель-то ясная видна
Значит тут нужна поправка:
жизнь дается человеку один раз и надо
прожить ее так, чтобы не жег позор за
годы, прожитые с позорной целью
 

Можно лишь предположить, что чего-то они недополучили, чего-то им было недодадено, или, напротив, они получили слишком много и не смогли справиться со всем богатством и разнообразием даров. Кардинальные добродетели – благоразумие, справедливость, умеренность и мужество – воспринимали за нечто само собой разумеющееся, даже и не предполагали при этом, что существуют их антиподы – глупость, ложь, невоздержанность и трусость. Заблуждались, совершали непростительные поступки, пребывая при этом в полнейшей уверенности в своей правоте.

Когда Миша понимает, что бабушка перестала следить за ним из окна (чувствует это каким-то немыслимым образом, интуиция-интуиция), он встает со скамейки, делает несколько отвлекающих кругов по двору, затем подходит к старой липе, растущей в глубине сада, и извлекает из тайника, устроенного в дупле древнего дерева, нож, подаренный ему конюхом Василием Бажановым, который принимал участие в Бородине и битве при Малоярославце.

Дарил и рассказывал маленькому Михаилу Юрьевичу, как ходил на француза в штыковую, как потом сидел весь забрызганный кровью, едва живой, спал на земле.

Миша смотрит на нож и воображает себе:

 
Отделкой золотой блистает мой кинжал;
Клинок надежный, без порока;
Булат его хранит таинственный закал
Наследье бранного востока.
Наезднику в горах служил он много лет,
Не зная платы за услугу;
Не по одной груди провел он страшный след
И не одну порвал кольчугу.
 

Перекладывает нож из руки в руку:

 
Но скучен нам простой и гордый твой язык,
Нас тешат блестки и обманы;
Как ветхая краса, наш ветхий мир привык
Морщины прятать под румяны…
Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!
Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?..
 

Почему-то всегда, еще со школьных лет, Дмитрий Александрович был уверен в том, что Лермонтов победил Пушкина.

Не в смысле кулачного единоборства или стрельбы на пистолетах, разумеется (и тот и другой были, как известно, убиты на дуэли Жоржем Шарлем Дантесом и Николаем Соломоновичем Мартыновым соответственно), но в смысле поэтического противостояния, когда 37-летний Александр Сергеевич и 26-летний Михаил Юрьевич сходились посреди Арбата, в районе Николы на Песках, и декламировали друг другу свои стихи.

С одной стороны, Александра Сергеевича хотелось защитить от молодого корнета лейб-гвардии Гусарского полка, а с другой – примирить их.

Может быть, именно с этой целью Дмитрий Александрович и написал своего «Евгения Онегина Пушкина», чтобы это примирение произошло хотя бы внутри текста. Для той надобности все пушкинские прилагательные он поменял на классические лермонтовские «безумный» и «неземной», и известный всем со школьной скамьи текст получил совсем иное звучание:

 
Его безумным появленьем
Безумной нежностью очей
Безумным с Ольгой поведеньем
Во всей безумности своей
Она безумная не может
Безумная понять, тревожит
Ее безумная тоска
Словно безумная рука
Безумно сердце жмет, как бездна
Безумная под ней шумит
Безумно Таня говорит
Безумье для него любезно
Безумие! Зачем роптать!
Безумие он может дать!
 

И далее:

 
Стихи безумны сохранились,
Так вот безумные они:
Куда безумны удалились
Безумные златые дни…
Что день безумный мне готовит?
Его мой взор безумный ловит.
В безумной мгле таится он,
Безумно прав судьбы закон:
Паду ль безумный я пронзенный,
Или безумная она
Минует…
 

После завершения воображаемой поэтической дуэли Александр Сергеевич и Михаил Юрьевич расходились с миром.

Лермонтов возвращался на Молчановку.

Пушкин же шел в дом Хитрово, где его за рукодельем поджидала жена – Наталья Николаевна Гончарова.

Дмитрий Александрович стоит перед этим старинным арбатским особняком и размышляет о том, сколь все-таки верно он написал о поэте в своем сочинении «Игра в чины»: «Александр Сергеевич Пушкин является гордостью русской и мировой литературы. В его произведениях нашли отражение мечты и чаяния русского народа. В своих произведениях он резко критиковал мерзости современного ему строя. Имя Пушкина будет вечно жить в сердцах благородного человечества».

За протокольным слогом, разумеется, скрываются неистовства и беснования, великие поэтические прозрения в Болдино и кутежи в Петербурге.

Романтическое безумие как причина или результат рефлексий, внутренних переживаний и самокопаний в стиле Федора Михайловича, которого Дмитрий Александрович навещает вслед за Пушкиным.

Подъезжает на трамвае к Мариинской больнице для бедных Московского воспитательного дома, что на Новой Божедомке (ул. Достоевского, 2), где в казенной квартире лекаря означенного выше лечебного учреждения и родился Федя.

Дмитрий Александрович подходит к ограде, за которой в закатном полумраке возвышается изваяние извиняющегося, как бы заглядывающего за угол Федора Михайловича работы лауреата двух Сталинских премий скульптора Сергея Меркурова.

Тут Достоевский словно вымучивает ответ на вопрос, как возможно такое, чтобы милого карапуза Федю, некогда прижимавшего к груди плюшевую игрушку, это румяное, ангелоподобное существо спустя годы привяжут к столбу на Семеновском плацу и зачитают приговор о «смертной казни расстрелянием», который, впрочем, в последний момент заменят наказанием в виде каторжных работ.

Вопрос как приглашение к рассуждению о том, что же происходит в жизни на самом деле и какое это имеет отношение к мечтаниям и авторскому вымыслу.

 
Когда ты скажем знаменит —
Быть знаменитым некрасиво
Но ежли ты не знаменит
То знаменитым быть не только
Желательно, но и красиво
Ведь красота – не результат
Твоей возможной знаменитости
Но знаменитость результат
Есть красота, а красота спасет!
А знаменитым быть, конечно, некрасиво
Когда уж ты знаменит
 

Дмитрий Александрович вполне допускает, что тогда, во время казни петрашевцев, Достоевского могли и не помиловать вовсе, но расстрелять, как подобало поступать с «важнейшими преступниками» (Федор Михайлович был отнесен к их числу). Стало быть, так и остался бы он в русской литературе подающим надежды автором «Бедных людей», «Господина Прохарчина» и «Белых ночей», которого неистовый Виссарион Григорьевич называл «новым Гоголем». Потом бы его труп отвязали от столба и закопали бы тут же на Семеновском плацу в наскоро вырытой солдатами яме. И русская литература, вернее сказать, ее психологическое направление, пошла бы по пути, предначертанному еще Лермонтовым в «Герое нашего времени» и доведенному до абсолюта Андреем Платоновым в «Котловане», например.

С грохотом по улице Достоевского проезжает трамвай, добавляя и без того сюрреалистической атмосфере полупустого вечернего города настроение какой-то раздерганности, взнервленности, какого-то нездорового напряжения. Больничная атмосфера.

А еще и больничные запахи. Скорее всего, именно они наложили на юного Федю определенный отпечаток. Он сызмальства как-то с ними сроднился, посему испытывал к узаконенной несвободе нездоровья некое особенное искательство, даже любовь, любил болеть и хранить свой недуг внутри себя, оберегал его, а речи свои в этой связи находил длинными, входящими внутрь головы слушающего и, более того, предполагающими полное им подчинение и сопереживание.

Описывал устами князя Льва Николаевича Мышкина собственную судьбу: «Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей; ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется с ними… Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжелее, как беспрерывная мысль: «Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, – какая бесконечность! И всё это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!» Он говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтобы его поскорей застрелили».

Дмитрий Александрович смотрит на памятник работы скульптора Меркурова и говорит в запальчивости:

– Но ведь не застрелили же, а отправили в Семипалатинск, где он познакомился с молодым этнографом и путешественником Чоканом Валихановым, чем-то напоминавшим ему Лермонтова. Однако к Пушкину, которого напоминал разве что молодой Айвазовский, имел много большее искательство.

 
Вот Достоевский Пушкина признал:
Лети, мол, пташка, в наш-ка окоем
А дальше я скажу, что делать
Чтоб веселей на каторгу вдвоем
 
 
А Пушкин говорит: Уйди, проклятый!
Поэт свободен! Сраму он неймет!
Что ему ваши нудные мученья!
Его Господь где хочет – там пасет!
 

И вновь Александра Сергеевича, эмоционально восклицающего – «уйди, проклятый!», необходимо защитить от этих нудных мучений, нудных поучений и нравоучений, нудных описаний, нудных семейных историй, долгов и систематического безденежья.

Но как? Вот в чем вопрос, на который Дмитрий Александрович дает следующий ответ:

 
Внимательно коль приглядеться сегодня
Увидишь, что Пушкин, который певец
Пожалуй скорее что бог плодородья
И стад охранитель, и народа отец
 
 
Во всех деревнях, уголках бы ничтожных
Я бюсты везде бы поставил его
А вот бы стихи я его уничтожил —
Ведь образ они принижают его
 

И наконец уже в полной темноте оказывается на Старой Басманной рядом с домом № 23.

Словно бы обращаясь к группе экскурсантов, Дмитрий Александрович сообщает:

– Перед нами родовое гнездо легендарного семейства Муравьевых-Апостолов, судьба младших членов которого, блестящих офицеров, героев войны 1812 года, весьма печальна, даже трагична, что, впрочем, не исключительно для наших российских обстоятельств. Хозяин дома – Иван Муравьев-Апостол, влиятельный сановник, дипломат, литератор. Его сыновья – Матвей Иванович – 20 лет каторги, Сергей Иванович – один из пяти знаменитых повешенных. Не знаю, блуждают ли по этому дому их неупокоенные тени, но образ их навеки запечатлен в великой и неоднозначной истории Государства Российского.

Однако речь о виселице, установленной на кронверке Петропавловской крепости, уже шла. Тогда, в 1826 году, суд великодушно, «сообразуясь с Высокомонаршим милосердием в сем деле явленным смягчением казней и наказаний прочим преступникам определенным», заменил четвертование на повешение.

Из интервью Д. А. Пригова от 2006 года: «В России в отличие от Запада одни времена не отменяют другие, они существуют как слоеный пирог. Можно жить во времени Пушкина – в нем живет огромное количество людей, можно жить во времени Блока или футуристов. Сейчас нарастает еще одно время, следующее за мной, для которого я уже фигура времени прошедшего. Но для 99% тех, кто живет в разных исторических временах, я живу в еще не существующем времени».

Затем, слово бы опережая просьбы воображаемых участников экскурсии по литературной Москве рассказать о том, где проживает сам ведущий этого ночного путешествия, Дмитрий Александрович повествует о том, что «в доме № 25, корпус 2, по улице Академика Волгина, в шестом подъезде, на седьмом этаже, в зеленом и самоотдельном районе Беляево, причем в этой своей самоотдельности могущем даже быть названным герцогством Беляево, сорок лет, в наш необыкновенно мобильный век, ровно сорок лет» он и проживает.

Д. А. Пригов «Почти главная часть какого-либо повествования»: «Они сидели в обычной городской квартире. Темнело. Света пока не зажигали. В почти придвинутом к ним вплотную таком же противоположном неразличимом девятиэтажном крупноблочном доме на том же отмеченном седьмом этаже, как раз напротив, горело прямоугольное кухонное окно. По летней душноватой погоде оно было распахнуто. Виднелся чей-то громадный торс. Приглядевшись, можно было различить безразмерную бабу, свирепо орудовавшую у плиты. До скрупулезных подробностей. До рези в глазах. Кухня освещалась желтоватым равномерным светом голой, подвешенной под самым потолком семидесятипятисвечовой лампы».

В Беляево из центра перебрались в 1965 году.

Три панельных девятиэтажных дома, вокруг которых на километры простирались бескрайние поля, напоминали стоящие на рейде пассажирские лайнеры. Особенно этот эффект усиливался при контрастном предзакатном освещении, когда блики проваливающегося за горизонт светила играли в окнах, находили свое отражение в высокой, почти доходящей до пояса траве, которая двигалась под действием ветра волнообразно.

Дмитрий Александрович любил прогуливаться по этой местности, встречая селян из сохранившихся в окрестности деревень, пасущих скотину или мирно выпивающих на лоне природы.

Бывали случаи, когда парнокопытные разбредались по округе и даже захаживали в подъезды домов, где могли запросто задремать, облокотившись на металлические лестничные перила или примостившись под почтовыми ящиками. Выгонять их приходилось при помощи наряда милиции, который приезжал на традиционной «буханке». Если одни милиционеры выводили загулявших коров и овец на улицу, то другие выдвигались на поиски упившихся до беспамятства и спящих в высокой полевой траве пастухов. Делали это неспешно, с расстановкой, придерживая фуражки вопреки сильному встречному ветру.

Дмитрий Александрович наблюдал за происходящим, стоя на балконе.

Отсюда, с высоты седьмого этажа, ему все было видно очень хорошо.

Куликово

1. И тогда он неспешно выехал на середину поля. Из первых рядов тут же раздались свист и крики, разобрать смысл которых было невозможно. Багатур Челубей криво усмехнулся, затем медленно повернулся в седле в сторону свистевших, снял шлем, широко раскрыл рот, показав всем свои кривые, сточенные, как у старой собаки, зубы, и с резким выдохом рот захлопнул. Причем сделал это с такой силой, что щелчок от удара зубов донесся до стоявших на значительном отдалении от печенега ратников.

Наступила гробовая тишина, в которой Челубей столь же неспешно и даже лениво надел на голову шлем, приподнял правую ладонь и покрутил ей в воздухе, в смысле «где же поединщик?».

Ходили слухи, что все, кто раньше бился с багатуром, были им убиты. Обладая исполинской силой, ордынец специально вооружался удлиненным, значительно более тяжелым копьем, которым он легко управлялся одной рукой. Большинство же поединщиков просто не успевали доехать до Челубея, так как были застигнуты его копьем много раньше, чем им самим удавалось атаковать противника. Опять же страшной силы удар, который, как правило, наносился в грудь, не только пробивал кольчугу или броню, но и ломал грудную клетку. И выжить после такого удара было уже невозможно.

На лице печенега застыла глинобородая полуулыбка, он закатил глаза, нарочито громко, даже со свистом втянул своими плоскими, приплюснутыми ноздрями осенний воздух, показалось, что тут же и захмелел. Конечно, багатура посещали видения, он слушал голоса степных духов и даже разговаривал с ними, испрашивая силы для рокового поединка…

И тогда Дмитрий Александрович говорит:

 
Вот всех я по местам расставил
Вот этих справа я поставил
Вот этих слева я поставил
Всех прочих на потом оставил
Поляков на потом оставил
Французов на потом оставил
И немцев на потом оставил
Вот ангелов своих наставил
И сверху воронов поставил
И прочих птиц вверху поставил…
 

2. На поединок с Челубеем Александр выехал без доспехов, но в схимническом облачении. Это означало, что параман с вышитым на нем изображением Голгофы и перетянутый крестообразно на груди ремнями из сыромятной кожи был единственной броней Пересвета, который, конечно, знал, что копье Челубея длинней и тяжелей его копья. Значит, оно быстрей достигнет его и, скорее всего, войдет в него, но за это время он успеет доехать до печенега и атаковать его.

То есть он попытается сделать то, что не удавалось никому до сих пор – доказать багатуру, что он такой же смертный воин, как и все собравшиеся на этом поле, что только в руках Божиих смерть и жизнь человеческая, что даже и волос не смеет упасть с головы без Божественного произволения…

Дмитрий Александрович окидывает взглядом происходящее и объясняет:

 
А снизу поле предоставил
Для битвы поле предоставил
Его деревьями уставил
Дубами-елями уставил
Кустами кое-где обставил
Травою мягкой застелил
Букашкой мелкой населил
Пусть будет все, как я представил
Пусть все живут, как я заставил
Пусть все умрут, как я заставил…
 

3. Рев над полем нарастал с каждой минутой, особенно его усиливал вой монгольских стрел с костяными свистками на наконечниках. Этот вой степи входил внутрь головы и полностью лишал рассудка. Наверное, с таким нечеловеческим звуком испускали дух тысячи половецких богов – одноглазых, одноруких, безногих, что не умели ни видеть, ни слышать, ни говорить. Однако на смену им приходили другие тьмы уродливых существ в войлочных шлемах с нашитыми на них бубенцами. Они стучали в бубны, куковали, притворялись лешими или обитателями речных глубин, откуда взмыленные лошади пили воду, прижимали уши и водили безумными глазами.

После первой атаки ордынцев переславцы дрогнули и отступили к заросшему густым ельником оврагу, идти в который передовые части темника Мамая не решились.

Дмитрий Александрович размышляет:

 
Так победят сегодня русские
Ведь неплохие парни русские
И девки неплохие русские
Они страдали много, русские
Терпели ужасы нерусские
Так победят сегодня русские…
 

4. Слух о том, что ордынцы прорвали порядки русских, разнесся быстро. Тем более что с пологого холма у деревни Куликово было хорошо видно, как полк правой руки попятился к Непрядве, оставляя за собой сотни убитых, устилая ими кривые вытоптанные перелески и глинистые овраги, и даже подоспевшие на подмогу суздальцы не смогли остановить свирепую ярость монголов.

На смену коннице, невозмутимо печатая шаг, двигалась генуэзская пехота. Полностью повторяя рельеф местности, пехотинцы восходили на многометровые ледникового происхождения валуны и погружались в балки, переходили вброд устланные камнями русла потоков и медленно расползались по почерневшей целине, все более и более врезаясь в русские порядки.

Дмитрий Александрович описывает происходящее:

 
Что будет здесь, коль уж сейчас
Земля крошится уж сейчас
И небо пыльно уж сейчас
Породы рушатся подземные
И воды мечутся подземные
И твари мечутся подземные
И люди бегают наземные
Туда-сюда бегут приземные
И птицы поднялись надземные
Все птицы-вороны надземные…
 

5. Засадный полк замер.

Сотники подняли ладони вверх.

Разнеслась перекличка семи труб.

Словно святой Иоанн Богослов сошел со старинной иконы, отпер уста и произнес:

– Так семь Ангелов Господних вострубили. Первый из них вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и опустились они на землю…

Сотники опустили ладони, тысячи лошадиных ноздрей выпустили струи горячего пара, и движение началось.

Все быстрей и быстрей понеслись навстречу ветви склонившихся над землей деревьев, норовя хлестнуть по лицу, все громче и громче становился рев встречного ветра, что оглушал и перекрывал грохот крови в голове.

А рот открывался, чтобы выпустить нечленораздельные звуки, и можно было захлебнуться в этом густом, насквозь пропахшем осенью потоке.

Вдруг перелесок резко оборвался, и на полном ходу засадный полк Боброка врезался в людское море.

Авангард почти в полном составе встал на дыбы, некоторые попадали с лошадей, а визг, свист, треск, лязг доспехов, лошадиное ржание и вой ордынских стрел мгновенно превратились в дикую какофонию, в хаос звуков, словно выходящий из преисподней. Чудовищную же картину побоища довершили сотни монгольских шлемов с черепами и рогами, сделанными из человеческих ребер, что метались над живыми и мертвыми, как бесчисленные демоны, побиваемые, но наступающие снова и снова.

Дмитрий Александрович полон сомнений, хотя еще совсем недавно ему казалось, что он ведает все:

 
А все ж татары поприятней
И имена их поприятней
И голоса их поприятней
Да и повадка поприятней
Хоть русские и поопрятней
А все ж татары поприятней
Так пусть татары победят
Отсюда все мне будет видно
Татары, значит, победят
А впрочем – завтра будет видно.
 

6. На резком ветру, доносящем приторные запахи скисающей в ожидании снега земли, заиграли тяжелые великокняжеские хоругви.

И вздрогнула земля, и заходила под ногами, и поплыли суровые лики в дождевом мареве, и заблажили собаки в станах, и надели монголы на шлемы вываренные в соли черепа своих героев, и раздался набатный колокол, и поглотил он рев сотен труб и рогов, и остановил свое течение Дон, и повернула свое течение вспять Непрядва, и встал воевода Димитрий Михайлович Боброк на колени, и начал слушать землю, как налетел ветер, что задвигал кровли деревьев и прижал к земле траву, так и конница тысяцкого Теляка Тургена налетела на сторожевой полк русских, разметала его по полю, завертелась на месте, закружились в страшном танце вываренные в соли черепа великих багатуров. Так поклоняться героям было заведено еще со времен Тимучина, а из черепов врагов делать чаши и пировать на их обезглавленных телах. Ордынцы впадали в экстаз, закатывали глаза, специально резали себе лица ножами, натирали губы сурьмой, слизывали кровь, голосили истошно и пронзительно так, словно общались с идолами, издревле охранявшими степь до самого Дона.

7. Миновав Зарядье, Дмитрий Александрович вышел в Кулишки, где стояла красного кирпича, с покосившейся колокольней церковь Всех Святых, возведенная, по преданию, в память погибших в 1380 году на Куликовом поле. О том, почему эти места, расположенные в распадке между Псковской и Старосадской горками, назывались Кулишками, говорили разное. По одной версии, название произошло от заболоченной поймы Яузы, где якобы водились кулики (куликами также назывались небольшие островки на болоте). По другой, восходило оно к воспоминанию Куликова поля. И наконец, говорили о связи топонима с устойчивым выражением «у черта на куличиках», то есть места, удаленные от центра и пользующиеся дурной славой. Характерно, что именно в 1666 году, когда ожидание конца света достигло на Руси своего апогея, именно здесь, в богадельне Ивановского монастыря, что на Старых Садех (Старосадской горке), объявился началозлобный демон Асмодей, который изрядно искушал насельниц обители, а также духовенство и иных православных христиан. Для борьбы с бесом в Москву из Успенской Флорищевой пустыни прибыл иеромонах Иларион (впоследствии митрополит Суздальский и Юрьевский, сподвижник Патриарха Никона), которому и удалось извести демона.

Потом еще какое-то время Дмитрий Александрович бродил в районе Хитровки и Яузских ворот, по Воронцову полю и улице Обуха, затем на Курской сел в метро и поехал в Беляево, где и работал всю ночь. Вернее сказать, при помощи шариковой ручки набрасывал изображение получеловека-полуслона, полуптицы-полусобаки, полуженщины-полусовы, полуволка-полузайца с вывернутыми назад ступнями по имени Асмодей. При помощи штрихов и пунктира, точек и чередующихся линий пытался нарисовать того, чье видение посетило его сегодня в Кулишках, как раз недалеко от Всехсвятского храма – памятника погибшим на Куликовом поле в 1380 году.

Под утро, однако, осознал, что нарисовал очередной портрет слабоумного Паши Звонарева по прозвищу Вагон, лица которого, впрочем, он совершенно не помнил.