Текст книги "Пригов. Пространство для эха"

Максим Гуреев
Пригов. Пространство для эха

© Гуреев М., текст 2018

© Попов Е., предисловие, 2018

© Пацюков В., послесловие, 2018

© Гуреев. М., фотографии, 2018

© Долгин А., фото, 2018

© Оформление. ООО Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Предисловие
Это наш Пигов

Я, когда с Приговым познакомился в 1980 году, совершенно не знал, кто он такой. Ибо был он тогда полностью сформировавшимся продуктом андеграунда, где считалось хорошим тоном сказать: «Стихи твои, товарищ, такое дерьмо, что их можно даже и в журнале «Юность» напечатать». Я же только-только в андеграунд был низвергнут после кратчайшего (7 месяцев 13 дней) пребывания в Союзе советских писателей и только-только осваивал это новое для меня пространство.

Исторически сложилось так, что мы с Д.А. тогда крепко подружились не только на почве взаимных занятий литературой и сопутствующего этому процессу навязчивого внимания КГБ к нашим скромным персонам, но и потому, что жили мы по московским меркам рядом. Он в Беляево, я в Теплом Стане, встречались чуть ли не ежедневно.

Мало кто знает, что в 1984 году Д.А. крестился в православную веру и я стал его крестным отцом в прямом смысле этого слова. Отмечу, что Пригову я в крестные не навязывался, он сам меня об этом попросил и был крайне серьезен, торжествен, отнесся к крещению безо всякого там постмодернизма или, упаси бог, концептуализма (мир обоим этим литературно-художественным начинаниям).

Ну а когда уже стало можно и КПСС вдруг объявила «перестройку», то в тогдашней «Литературной газете» состоялась первая официальная публикация стихов Д. А. Пригова, предваряемая, так уж исторически сложилось, моим кратким предисловием, где были слова о том, что Пригов, которого считают родоначальником московского концептуализма, в моих глазах – «всего лишь» крупный русский лирический поэт. Не больше, но уж никак не меньше.

Взгляд, возможно что и варварский, но я до сих пор уверен – верный.

Вот его стихи, написанные им в начале 60-х, задолго до «милицанера», «образа Рейгана в советской литературе», инсталляций и перформансов:

 
Небо с утра позадернуто тучами,
День по-особенному неуютен.
Так вот живу я, как будто бы мучают,
Будто бы жить на земле не дают.
 
 
Кто не дает? Все дают понемножечку,
Этот дает и вот этот дает.
Так проясняется все понемножечку,
Время проходит, а жизнь не идет.
 

Добрый, нервный, нежный, ранимый человек был Дмитрий Александрович, который никогда ни на чем не настаивал. А просто жил. Просто писал. Просто рисовал. Пел советские песни. Танцевал. Играл на саксофоне. Кричал «кикиморой».

Дальнейшее всем известно не меньше, чем сама персона Д.А., которая теперь стала культовой (извините за это расхожее, но точное слово).

Искусство Пригова теперь принадлежит народу. Так теперь будет вечно.

Ведь в литературе каждый занимает свое место или не занимает его вообще.

Пригов – это наш Пригов, это наш Пригов, это наш Пригов, это наш Пригов, это наш Пригов.

И так – до бесконечности. И так теперь будет всегда.

Евгений Попов

20 июля 2018.

Удзано, Италия

Пролог

«К счастью, во мне еще не умер прямодушный и простой паренек из двора на углу Мытной улицы, близ Даниловского рынка».

Д. А. Пригов

Дмитрию Александровичу постоянно снится один и тот же сон: ему шесть лет, и он лежит в больничной палате, потолок которой населяют улетевшие туда простыни. Из застиранных наволочек и пододеяльников они свили себе гнезда и теперь живут в них.

Шестилетний мальчик боится закрыть глаза, чтобы не стать добычей десятилетнего идиота по прозвищу Вагон.

После отбоя, когда во всех палатах выключают свет (остаются гореть только лампы-дежурки в коридоре и на лестнице), Вагон выбирается из-под одеяла и начинает прыгать через кровати. Нередки случаи, когда идиоту не удается выполнить задуманное, и он падает на очередного спящего пациента детского санатория для больных полиомиелитом детей.

Свое прозвище Вагон получил неслучайно – хоть ему и десять лет, но на вид ему можно дать и все шестнадцать, у него огромная грушевидная голова, широченные плечи и не вмещающаяся ни в одни больничные шаровары задница.

И вот Дмитрию Александровичу снится, что Вагон подбирается к его кровати, стоящей у окна, придурковато щерится, мол, сейчас перепрыгну этого дохляка, разбегается, но при отталкивании от паркета поскальзывается и падает на него.

Погребает его под собой.

Из книги Д. А. Пригова «Живите в Москве»: «Болезнь разила моих сверстников весьма разнообразными, порой чрезвычайно изощренными способами… Некоторые… лишались разума при полнейшей, удивительной, даже переизбыточествовавшей возможности двигаться и скакать. И они скакали… Помню нависшее надо мной, в непосредственной близости от моего лица, глаза в глаза, нос в нос, дыхание в дыхание, лицо дегенерата… Тяжело, нездорово дыша, он грузно и неуклюже, прямо издевательски медленно, переползал, почти проплывал, как в невесомости, надо мной – недвижным, холодным, еще пуще холодеющим от ужаса».

Дмитрий Александрович кричит во сне, потому что оказывается в бездонном вонючем, пахнущем потом и нестиранными кальсонами подземелье, из которого нет выхода, и в ужасе просыпается.

Светает.

Над Беляево плывет слоистая туманная дымка.

Дмитрий Александрович выходит на балкон, чтобы почувствовать обжигающую прохладу раннего утра конца сентября.

Мысленно он соглашается с тем, что этот сон, видимо, будет преследовать его всегда, что к нему уже давно следует привыкнуть и не делать из его просмотра трагедию, а потому Дмитрий Александрович с удовольствием вдыхает пахнущий антоновкой, прелыми листьями, наполненный шелестом живущих теперь уже на небесах стиранных-перестиранных простыней осенний туман.

Выпускает его из ноздрей.

Выпускает пар изо рта.

Усмехается и качает головой: а ведь эти треклятые простыни и были во всем виноваты.

Тогда, когда лежал на больничной койке и смотрел на них, не отрываясь, наивно помышлял, что они отгонят от него сон и он не проспит нашествие Вагона – слабоумного Паши Звонарева.

Но все получалось совсем по-другому, наоборот получалось – простыни веяли ангельскими крылами, и верхние подвижные веки начинали трепетать, наливались свинцом да и обрушивались на глаза под воздействием всесильного Гюпноса.

Какое-то время можно было еще бороться с этим обрушением, но вскоре мальчик изнемогал совершенно, утрачивал всяческую волю и впадал в призрачный болезненный полусон, который не то что не расслаблял всех его членов, но еще более сковывал их электрическим напряжением. Во всем теле наступал мучительный, доводящий до тошноты тремор, что гудел, как линия высоковольтных передач.

Падение же Звонарева оказывалось разрядом чудовищной мощности, после которого наступала непроглядная тьма, и сердце останавливалось.

И это уже потом парализованную часть тела обкладывали горячим парафином, из которого медсестра казашка Темирбулатова лепила фигурки «Айголек», «Тазша бала», «Кулегеш» и «Айдар косе».

Показывала их маленькому Диме и улыбалась.

Из книги Д. А. Пригова «Живите в Москве»: «Приходила вышеупомянутая капустообразная нянечка, отгоняла супостатов, приводила в порядок разбросанные вещи и мои перепутанные недвижные члены. Обкладывала обжигающим парафином всю мою левую пораженную сторону, через то абсолютно нечувствительную к самым грубым касаниям, болезненным уколам огромной грязной иглой и к этому самому горячему, прямо раскаленному парафину. Прикрывала легким протершимся полушерстяным одеялом и садилась рядом. Она почему-то избрала меня своим любимцем – Господи, единственный раз кто-то избрал меня своим любимцем! Отдал предпочтение! А может, я заслужил? А? Ведь умненький был. Кудрявенький. Белокуренький. Смиренный и тонкий до синевы… я – тростиночка! кузнечик хромоногий! щепочка судеб исторических! тараканчик задымленных и небольших кухонь московских коммуналок! зайчик! мышка полукормленная! птенчик невесомый! цыпленочек! котеночек! тушканчик послевоенный! акридик повысохший!»

Дмитрий Александрович возвращается в комнату, садится к небольшому детскому столику, украшенному хохломской росписью, наудалую разрисованному красными сочными ягодами рябины и земляники на черном фоне, и начинает по памяти набрасывать шариковой ручкой портрет Вагона.

Вообще-то, тогда в послевоенном детстве у всех дворовых были свои прозвища-тотемы, которые придумывались, вероятно, для того, чтобы скрыть свое настоящее имя и не навлекать на него гнев Божий.

И вот прошло столько времени, а все эти клички помнятся – Свинья, Жердь, Толяка, Козырь, Кочура, Жаба.

Постепенно на листе бумаги облик идиота трансформируется, обрастает подробностями, вернее сказать, артефактами, более относящими его к классу земноводных – чешуей, змеиной кожей, вытянутым, нанизанным на острый хребет телом, которое заканчивается длинным перекрученным хвостом, перепонками между пальцев, узловатыми локтями, наконец, головой, совершенно лишенной всяческой растительности.

Да это уже и не Вагон никакой, а, например, Иосиф Бродский или Владислав Ходасевич, Марина Цветаева или Борис Гройс, Владимир Сорокин или Евгений Попов, Илья Кабаков или Лев Рубинштейн, Михаил Горбачев или Борис Ельцин, Владимир Путин или Григорий Явлинский, Виктор Степанович Черномырдин или Владимир Вольфович Жириновский, Егор Гайдар или Анатолий Чубайс, ну и Дмитрий Александрович Пригов, наконец.

Вымышленные существа, которых еще в начале 50-х годов ХХ века в своем «Учебнике по фантастической зоологии» описал Борхес, сменяют друга, создавая полнейшую иллюзию движения, которое, впрочем, не приводит к перемещению в пространстве, но к видоизменению отдельно взятого существа, личности, обретающей таким образом возможность видеть себя, проявлять себя в различных ипостасях и коченеть таким образом.

Затянувшееся оцепенение нарушает ворвавшийся через открытую балконную дверь вой сорванной автомобильной сигнализации, которой Дмитрий Александрович отвечает четко и громко:

«Во мне есть несколько разделенных существований, которые вполне сводимы, но степень их свободы друг от друга достаточно велика. Да, я – натура не цельная, что просвещенческая антропологическая модель считает недостатком. Но мне повезло, что подоспела постмодернистическая культура, которая сейчас заканчивается и в пределах которой пытаются отыскать некую новую цельность. Постмодернизм возник достаточно давно и просуществовал достаточно долго, и именно в нем я состоялся как творческая личность. А новое мне не в укор, я занял определенную нишу и в ней существую. Пускай другие продалбливают другие ниши…»

Сигнализация затихает, но после подобной звуковой интродукции, надо думать, половина дома 25 на улице Академика Волгина уже проснулась.

Слышно, как кто-то сверху ругается, а снизу чихает, у подъезда греет машину, а в парадном гремит мусоропроводом.

Дмитрий Александрович тем временем завершает портрет Паши Звонарева по прозвищу Вагон, откладывает его в сторону, освобождая тем самым место для новой работы, и выходит из комнаты.

Родина электричества

1986 год

«Среди лета, в июле месяце, когда я так же, как обычно, вернувшись вечером с работы, уснул глубоко и темно, точно во мне навсегда потух весь внутренний свет…»

Андрей Платонов

– Пожалуйста, назовите свои имя, фамилию и отчество.

– Пригов Дмитрий Александрович.

– Когда и где вы родились?

– Пятого ноября тысяча девятьсот сорокового года в Москве.

– Какими заболеваниями страдали в детстве?

– Полиомиелитом.

– Раньше приходилось к нам обращаться?

– Да и сейчас не я к вам обратился…

– И все же.

– Нет, не приходилось.

– Хорошо, – на какое-то время врач замолкает, чтобы начать производить некие таинственные записи в медицинскую карту, которая больше похожа на блин.

Странно, но Дмитрий Александрович привык, что медицинская карта должна быть толстой, она должна быть не помещающимся на столе Талмудом, романом-эпопеей «Война и мир», исчерканным чернильными строками, неоднократно переклеенным бумагой и пластырем, с торчащими из него пожелтевшими справками и направлениями.

По крайней мере, так было в его детской поликлинике на Красина, куда он, уже учась в школе, ходил вместе с матерью, вернее, куда они брели через Садовое кольцо, он на костылях, горбились под порывами ветра, вздрагивали от автомобильных клаксонов, мать держала его за плечо, чтобы он не потерялся (хотя куда он мог деться – инвалид), оглядывались по сторонам, неотрывно смотрели, дабы удостовериться, что за ними никто не идет следом.

Нет, никто не шел тогда.

Сейчас же Дмитрий Александрович неотрывно смотрит на свои руки, сложенные на коленях, и думает о том, что у него короткие пальцы и круглые, напоминающие чайные блюдца ладони. Например, когда он аплодирует, то у него получается глухой чавкающий звук, как это бывает, когда со всей силы наступаешь резиновым сапогом в мелкую лужу, из которой тут же и выдавливаются пузыри в форме мутных подслеповатых глаз неведомой рептилии.

Переводит взгляд на подоконник, на котором стоит алюминиевый электрический чайник.

– А что вас сейчас беспокоит, Дмитрий Александрович? – врач откладывает в сторону медицинский блин.

– Переворот на Гаити беспокоит, убийство Улофа Пальме и, пожалуй, достижение кометой Галлея своего перигелия во время визита в Солнечную систему, кстати, второго по счету в ХХ веке, – и вновь натыкается взглядом на свои ладони, которые ползают друг по другу.

– Интересно, – врач придвигается к столу, – Дмитрий Александрович, скажите, а вы мнительный человек?

– Думаю, что да.

– А в чем это проявляется?

Дмитрий Александрович неожиданно наклоняет голову направо, почти ложится ухом на плечо, и может показаться, что он прислушивается к чему-то, что звучит внутри него. Затем, выждав, когда боль в затылке станет невыносимой, резко меняет положение головы. При этом рот его сохраняется открытым, но не выпускающим из себя ни единого звука. Гудение крови в затылке нарастает, отчего спина инстинктивно распрямляется, словно наполняется сжатым воздухом, словно готовится вытолкнуть наружу заранее приготовленные слова.

И вот, когда голова возвращается в исходное положение, происходит извержение:

– Наверное, это проявляется в том, что я прислушиваюсь к себе, к своим воспоминаниям, к звучащим внутри меня страхам, голосам… хотя, впрочем, и не только к голосам – к болям, неизвестным ранее ощущениям, к возникающим из мелочей переживаниям, постепенно переходящим в яростное возбуждение… А еще меня начинают заботить детали, отдельные, не связанные друг с другом предметы, они пугают меня, потому что их количество растет, и от этого я свирепею, но не в общеизвестном смысле, а в смысле творческого неистовства, даже экстаза, когда необходимо весь этот вал, поток, это стихийное бедствие отразить в тексте или в рисунке. Я понятно выражаюсь?

– Вполне. – Врач встает из-за стола, подходит к подоконнику и, уже совершенно приготовившись взять чайник, чтобы наполнить его водой из рукомойника и поставить греться, произносит: – Мне не понятно другое, любезный Дмитрий Александрович…

– Что же?

– Какое отношение перечисленные вами события имеют к вашему творческому экстазу, как вы изволили выразиться? Ну все эти перевороты на Гаити, гонка вооружений, борьба за мир, убийства… Вижу, что они будоражат ваше воображение, но с какой точки зрения они интересуют вас – с событийной, с политической, с гуманитарной или общечеловеческой?

– Исключительно с точки зрения уходящего времени и соответствия ему слова.

– Ах вот оно что, – врач подходит к рукомойнику, открывает кран и через носик (потому что крышка уже давно приварилась к корпусу намертво) начинает заполнять чайник водой, – сейчас выпьем чаю, если не возражаете.

– Конечно, не возражаю.

– Стало быть, если я вас правильно понял, мы имеем дело с полистилистикой ваших речевых конструкций, которые, опираясь на цитирование, стилизацию и актерствование, переосмысливают время, доводя его восприятие до абсурда, извлекают некий первосмысл, за которым ничего нет. Пустота!

– Совершенно верно, – выдыхает Дмитрий Александрович. Впрочем, надо полагать, что это не выдох облегчения, а, скорее, знак того, что он с каждой минутой все глубже и глубже врастает в абсолютно непроходимые городские трущобы, в кущи собственных переживаний и воспоминаний. Начинает блуждать в них.

– Когда вы впервые ощутили эту способность в себе?

– Могу лишь предполагать.

– Извольте, – врач втыкает штепсель в розетку и вновь возвращается к столу.

Д. А. Пригов «Начала какого-нибудь длинного повествования»: «Помню, в детстве, вступая в темный тяжко-пахучий арочный проход от освещенной улицы к нашему грязновато-кирпичному пятиэтажному дому в глубине обычного густо застроенного затененного московского двора, я всякий раз невольно оборачивался на обступавшие шорохи и отчетливые звуки преследующих шагов. Кто это?! Что это?! Естественно, все оказывалось моими же собственными торопливыми малолетними шажками, многажды отраженными сводчатыми стенами и возвращенными мне, любезно взлелеянными местной атмосферой, аурой. Возвращались разросшимися до пугающего размера и отчужденности… Все здесь пустынно и огорожено вздымающимися краями густо поросшего оврага-котлована… Народ в округе все больше пожилой – пенсионеры, инвалиды, убогие да покалеченные. Они и населяют местные неказистые постройки. Раньше тут неподалеку в полуразрушенном монастыре дом инвалидов располагался. Подобных полно было по всей стране после войны. Но этот, говорили, особый… Рассказывали, будто здесь из людей электричество пытались получить. Господи, да что из этих истощенных и полностью выпитых существ можно получить?! Тем более такую тонкую и мощную материю, как электричество! Дрянь какую из них – и ту не вытянешь. Правда, иногда над монастырем вспыхивало что-то, на мгновение неярко озаряя всю окрестность».

Алюминиевый чайник начинает гудеть и плеваться кипятком.

Врач встает из-за стола и подходит к окну, за которым синеватые ноябрьские сумерки уже выползли со дна теряющихся за горизонтом Сокольников и нависли над Глебовским мостом через Яузу, по которому едет автобус. Здесь пассажиры приникли к запотевшим стеклам, а черная речная вода уже схвачена по краям грязным ледяным припаем.

Поднимается пар.

От чайника поднимается пар.

Разгораются уличные фонари, плывут друг за другом в этом пару, и откуда-то со стороны Преображенки доносится вой сирен.

Дмитрий Александрович прислушивается и сразу же безошибочно признает в нем вой милицейских машин, что пробираются к фабричному общежитию на Девятой роте.

– Да, места у нас тут беспокойные, что и говорить, – врач выдергивает штепсель из розетки, но чайник еще какое-то время продолжает бурлить и плеваться кипятком. Потом все-таки затихает. Вой сирен тоже постепенно затихает.

– А у нас в Сиротском переулке, это в районе Шаболовки, как-то ограбили сберкассу и убили милиционера. Ну, конечно, понаехали люди в штатском и в милицейской форме, с собаками. Мы все вывалили на улицу, чтобы посмотреть, что будет происходить. А ничего, знаете ли, и не происходило, только собаки лаяли и бросались на толпу, вели себя как-то совсем не профессионально. И в том, что убили именно милиционера, а не вохровца какого-нибудь, кассира или обычного прохожего, было что-то таинственное, загадочное и даже страшное. – Дмитрий Александрович принимает из рук врача стакан чая и, помолчав, добавляет: – По крайней мере, нам так казалось тогда… Благодарю вас.

Врач смотрит на часы, висящие на стене, и думает о том, что его смена вот уже как полчаса закончилась, а он еще в больнице, что он уже не встретит жену на Курской и по этому поводу дома опять будет скандал.

Дмитрий Александрович смотрит на граненый стакан в подстаканнике и думает о том, что, скорее всего, у той злосчастной сберкассы, когда шло ее ограбление, милиционер оказался совершенно случайно, просто объезжал вверенный ему участок на мотоцикле «Урал» с коляской. Услышал какие-то крики, звон разбитого стекла, насторожился, заглушил двигатель, оценил обстановку, принял единственно верное решение и поймал разбойника. И это уже на следующий день он был окружен подельниками грабителя, пожелавшими свести с ним счеты. Нет, он не испугался, но достал из кобуры пистолет ТТ и сделал шаг навстречу своей смерти.

Из книги Д. А. Пригова «Живите в Москве»: «Я с ужасом, но и неким восторженным замиранием сердца ожидал, как он уложит их всех в рядок меткими выстрелами. Потом подойдет, с сожалением склонится над каждым, пощупает пульс на шейной жиле, вздохнет и отлучится, чтобы вызвать санитарную или же прямо гробовую перевозку. Однако он все медлил. Группа сдвигалась вправо… Откуда мне было знать, что в пистолете Милицанера не существовало патронов, так как предполагалось, что он должен парализовать, обезвредить любого одним своим видом, являющим всю силу, волю и величие не одолимого никакими силами государства».

А потом были его похороны на Донском кладбище – венки от сослуживцев, неутешное горе вдовы, оставшейся с двумя детьми, 6 и 10 лет соответственно, залп из самозарядных карабинов Симонова в высокое Московское небо и, наконец, траурные речи, из которых запомнилась вот эта:

 
Он жив, он среди нас как прежде
Тот рыцарь, коего воспел
Лилиенкрон, а после Рильке
А после – только я посмел
 
 
Вот он идет на пост свой строгий
Милицанер в своем краю
И я пою его в восторге
И лиры не передаю…
 

И далее:

 
Когда придут годины бед
Стихии из глубин восстанут
И звери тайный клык достанут —
Кто ж грудею нас заслонит?
 
 
Так кто ж как не Милицанер
Забыв о собственном достатке
На возмутителей порядка
Восстанет чист и правомерн
 

На этих словах воспоминания о похоронах милиционера и заканчиваются, потому что более сказать о нем уже нечего.

Врач допивает чай до дна одним весьма впечатляющим глотком, словно это не чай вовсе, а дорогой армянский коньяк, затем решительно возвращается к столу, распахивает медицинскую карту, делает в ней несколько записей так называемой врачебной скорописью, более напоминающей энигматическое блуждание шариковой ручки в поле желтоватого оттенка бумаги, затем поднимает взгляд на Дмитрия Александровича и произносит:

– Давайте все-таки подведем итог нашей встрече.

– С удовольствием.

– Все это время я общался с очень интересным собеседником, которого отличает неординарный ум и совершенно уникальный взгляд на мир. Не вижу в ваших речах и поступках ничего предосудительного и имеющего отношение к нашему ведомству. Ваше нахождение здесь, безусловно, является ошибкой. Посему прошу вас немедленно покинуть больницу, а все необходимые бумаги будут выданы вам незамедлительно.

Дмитрий Александрович благодарит врача и выходит на лестницу, вдыхает здесь крепчайший запах карболки, а руки его тут же и прекращают движение, холодеют, намертво вцепившись в перила.

Так он стоит какое-то время в задумчивости.

Затем начинает спускаться на первый этаж корпуса, где направляется в регистратуру.

Тут Дмитрий Александрович слышит прелюбопытный разговор, который происходит между гардеробщицей и электриком, восходящим по лестнице-стремянке к потолку для замены перегоревшей лампочки.

– Вот скажи, Сергей Михалыч, какая вода святее – Крещенская или Богоявленская?

– Озадачила, так озадачила, – усмехается электрик и упирается руками в потолок, как в небо, совершенно уподобившись при этом сыну Иапета и Климены, брату Прометея, Эпимея и Менетия – Атланту, – думаю, что Богоявленская.

– А вот и нет, Крещенская! Это мне наш поп Сергеев сказал.

– Так и сказал? – доносится откуда-то сверху.

– Да, так и сказал – знай, раба Божия Надежда, Крещенская вода святее, потому что она называется Великая Агиасма!

– Не знал, – Сергей Михалыч держит в руках перегоревшую лампу, потом начинает ее трясти, дабы убедиться в том, что нить накаливания оторвалась от электродов. Так и есть – оторвалась и дребезжит.

– Вот видишь, не знал, а теперь будешь знать, – не унимается гардеробщица.

– А что там еще тебе твой поп Сергеев сказал? – электрик извлекает из кармана новую лампу и, ласково поглаживая ее, вставляет в патрон. Начинает аккуратно завинчивать.

– Он сказал, что Крещенскую воду надо пить натощак, а также сказал, что, обмакнув в ней марлю, можно этой марлей протирать глаза перед сном, и они никогда не будут слезиться.

– Вот оно что, – электрик вновь упирается руками в потолок, – а у меня после того, когда я подолгу смотрю на электрический свет, очень часто глаза слезятся. Мне врач прописал какие-то капли, но они не помогли.

– Делай, что я тебе говорю, и все пройдет, – звучит из недр гардероба.

Наконец, отпустив потолок, электрик приступает к спуску на землю:

– А святая вода не может протухнуть?

– Да ты что, Сергей Михалыч, совсем одурел? Нет, конечно, она ведь на то и святая.

Дмитрий Александрович меж тем уже получил все необходимые бумаги, но он не торопится уходить из больницы, потому что непременно хочет дослушать, чем закончится этот прелюбопытный разговор.

Гардеробщица подходит к выключателю и со словами «сейчас проверим твою работу» нажимает на отполированный сотнями прикосновений эбонитовый тумблер. Щелкает неоднократно, но свет не загорается.

– Не работает, – в голосе звучит недоумение и разочарование одновременно.

К тому моменту электрик уже сложил стремянку и собрался удалиться восвояси, но нет, этому свершиться не суждено.

– Черт, как же так-то? – недоумевает Сергей Михалыч. – Все ж вроде правильно сделал.

– Давай, полезай обратно и почини по-настоящему!

Электрик вновь устанавливает лестницу, делает это крайне угрюмо, и видно, что настроение его уже безнадежно испорчено.

Д. А. Пригов «Открытое письмо (к моим современникам, соратникам и ко всем моим)»: «Друзья мои, как мы неуловимо ускользаем друг от друга по натянутым в неведомых нам направлениях нитям живого времени – и это неизбежно, и это печально, и это прекрасно, так было всегда, так будет, так надо. Давайте же любить друг друга, станем же диамантами сердца друг друга, но не только сердца плоти, а сердца души, сердца духа, сердца созидания и творений духа! Давайте же писать друг про друга, сделаемся же героями произведений друг друга… Все это не должно пропасть втуне для потомков, но должно стать общим, всеобщим достоянием, высокими примерами подражания и тайного удивления».

– Проверяй! – доносится из поднебесья.

Гардеробщица вновь щелкает тумблером переключателя, вследствие чего ярко вспыхивает электрический свет, а Сергей Михалыч с криком летит вниз и падает к ногам Дмитрия Александровича.

Тут же поднимается всеобщая суматоха, в которой слышны крики медсестер, наперебой вызывающих по телефону «Скорую помощь», гул закипающего в регистратуре алюминиевого чайника, далекие голоса рабочих с «Красного богатыря» и с 37-го завода, Федосееве и единоверцев из Никольской общины, пришедших поглазеть на то, как милиционеры арестовывают хулиганов из фабричного общежития на Девятой роте, лай собак, женские вопли.

Дмитрий Александрович наклоняется к электрику и видит, что глаза его закатились и он уже полностью окоченел. Щупает пульс на шейной жиле, и становится окончательно ясно, что он мгновенно умер от удара электрическим током, и ничто уже не сможет его оживить, ни реанимация, ни потоки Богоявленской воды, изливаемой на труп Сергея Михайловича сердобольной гардеробщицей Надеждой, которая голосит во всю мощь и ширь своего неохватного тела, туго спеленатого сто раз стираным-перестиранным в хлорке белым халатом.

В окно видно, как к корпусу подъезжает карета «Скорой помощи», освещая фарами шеренгу елок, посаженных пациентами больницы.

Елки напоминают стариков, что, особенно зимой, переминаются с ноги на ногу, опираются на посохи, некоторые же курят по старой привычке, а еще вспоминают, о том, что здесь в районе Потешной и Девятой роты было до того, как их переселили в новостройки на Первомайскую. А хорошо ведь было, чего уж там говорить! Например, многие из них держали тут голубятни, потому что были уверены, что голубь есть символ Святого Духа.

Впрочем, в этой уверенности они пребывают и по сей день.

«Скорая помощь» замирает у входа в корпус, и елки тоже замирают, как рота почетного караула, а Дмитрий Александрович идет мимо этого строя, напоминающего расческу, к больничным воротам, над которыми горит прожектор.

Вспоминает, что так и не допил чай.

И это уже потом стало известно, что электромонтера Сергея Михайловича Плаксина похоронили на Черкизовском кладбище недалеко от могилы Ивана Яковлевича Корейши, проведшего в заточении в неподалеку расположенной Преображенской психиатрической больнице 44 года. Также Ивана Яковлевича в Москве знали под именем «студент хладных вод». Откуда возникло это прозвище, сказать трудно. По одной версии, его придумал сам себе Корейша, любивший подолгу смотреть в едва подвижные и мутные воды Яузы. По другой, так его стали называть за проницательный ум и мудрые поучения, которыми он наставлял приходивших его навещать в Преображенскую больницу.

Д. А. ПРИГОВ «15 МУДРЫХ ПОУЧЕНИЙ»:

«1 Живя, живи правильно, вставай утром, работай днем, отдыхай вечером, спи ночью, или вовсе не живи.

2 Работая, работай честно, трудолюбиво, вдумчиво, люби свою работу, или вовсе не работай.

3 Женившись, женись по любви, уважай в жене человека, не гуляй на стороне, обеспечь ей и детям сносное существование, или вовсе не женись.

4 Кушая, кушай суп ложкой, второе – вилкой, пей из стакана, или вовсе не кушай.

5 Воруя, воруй со смыслом, обдумай все заранее, не зарывайся, бери нужное, думай о последствиях, или вовсе не воруй.

6 Предавая, предавай целиком, не оглядываясь, не требуя снисхождения или понимания, или вовсе не предавай.

7 Убивая, убивай сразу, до конца, не рассчитывая на случай, не надеясь на оправдание, или вовсе не убивай.

8 Выбирая, выбирай, или вовсе не выбирай.

9 Протестуя, протестуй, или вовсе не протестуй.

10 Уезжая, уезжай, или вовсе не уезжай.

11 Гуляя, гуляй, ходи, смотри по сторонам, замечай что-нибудь, размышляй о чем-нибудь своем, или вовсе не гуляй.

12 Думая, думай о причинах и следствиях, о сущности и проявлениях, об истине и лжи, или вовсе не думай.

13 Веруя, веруй полностью, не давай себе послабления, не оговаривай причин, или вовсе не веруй.

14 Умирая, умирай сам по себе, а не кому-то там в укор или на пользу, с чистой совестью и с чувством исполненного долга, или вовсе не умирай.

15 Читая эти наставления, читай их осмысленно, не цепляйся за поверхностный смысл, вникай в их тайную суть, или вовсе не читай».

Потом Дмитрий Александрович долго ехал домой в метро, коротая время за просматриванием тех медицинских бумаг, которые ему вручили при выписке из больницы. Впрочем, разобрать здесь хоть что-либо было совершенно невозможно, потому как сшитые скоросшивателем листы формата А4 были мелко исписаны так называемой врачебной скорописью, исполнены энигматического блуждания шариковой ручки.