Текст книги "Сергей Довлатов. Остановка на местности. Опыт концептуальной биографии"

 Асетрина 2

Но вернемся к событиям университетской бытности нашего героя образца декабря 1959 года. Все происходило тогда словно бы в каком-то мглистом питерском тумане, в забытьи, без мыслей о последствиях, когда существовало только сейчас, а завтра зависело от исправности будильника.

Итак, знакомство с Асей Марковной Пекуровской[9]9
  Ася Пекуровская, первая жена Довлатова, эссеист, литературовед


[Закрыть] под лестницей на филфаке ЛГУ.

Короткая беседа о достоинствах фокстерьера чистых кровей.

Спонтанное возникновение темы с переводом учебного текста с русского на немецкий.

Сам перевод.

Наблюдение за этой неприступной, загадочной, молчаливой, хладнокровной девушкой, не выпускающей из рук сигареты.

Внутренний возглас: «Конечно же, она – Асетрина!»

Обещание Аси дождаться Сергея, пока он отнесет перевод экзаменатору.

И она сдержала это обещание.

Из книги Аси Пекуровской «Когда случилось петь С.Д. и мне»:

«Если попытаться описать мое отношение к Сереже с первого дня нашего знакомства двумя словами, то словами этими должны быть: немое восхищение. Со временем утратив восхищение и досконально изучив Сережин театральный репертуар, я все же была далека от того, чтобы сделать шаг в сторону. Даже замышляя побег, что случалось с учащающейся периодичностью, мысль о побеге диктовалась не желанием избавиться от Сережи, а скорее необходимостью что-то изменить в порядке вещей, защититься от его тайных пыток, которые, по слепоте, не свойственной мне впоследствии, с Сережей как таковым не ассоциировались».

По сложившейся традиции, Сергей повел знакомить свою новую избранницу с мамой. Норе Сергеевне, что и понятно, Ася категорически не понравилась. Не отступая от своих правил, она сразу же дала ей ироническую (не без язвительности) характеристику, но Сережа, что называется, «не повелся» и проявил настойчивость, которая в марте 1962 года закончилась свадьбой.

Этот семейный обряд Асетрина описала тоже довольно саркастически: «На нашей свадьбе, сыгранной в ключе патриархально-поминальном… присутствовало несколько кем-то оповещенных гостей, включая Нору Сергеевну, захваченную, кажется, врасплох и с большим опозданием… Хотя брачной ночи по контракту не предусматривалось, в ритуал свадьбы был включен утренний променад по Невскому проспекту с необозначенной целью, которая, как известно, оправдывает средства. При встрече с первым же вступившим с ним в контакт знакомым Сережа театрально вскинул руки в направлении моей персоны и, улыбаясь своей чарующей улыбкой, произнес заготовленный для этого случая афоризм:

– Знакомьтесь, моя первая жена Ася, – тем самым оставляя за собой место на Олимпе новых пороков: – Я буду женат дважды, и оба раза счастливо».

По воспоминаниям друзей Довлатова, он был влюблен неистово, даже безумно, то есть так, как и подобает творческому человеку, примеряющему на себя образ литератора, прозаика и поэта.

Боязнь потерять Асю, в чем признавался сам Сергей, вдруг выявила в нем черты, о которых он раньше, вероятно, и не догадывался – он стал ревнив, подозрителен, назойлив, невыносимо заботлив. Постоянные сердечные муки доводили его порой до исступления, но при этом они были ему необходимы для поддержания внутреннего творческого экстаза, когда рутина повседневной советской жизни не просто отходила на второй план, а вообще превращалась в ничто. Эта болезненная, истерическая свобода виделась единственно возможный способом существования, все же остальное было предательством и компромиссом.

«Я без конца думал о (ней)… Жил без единой минуты равнодушия. А, следовательно, без единой минуты покоя. Я боялся ее потерять. Если все было хорошо, меня это тоже не устраивало. Я становился заносчивым и грубым. Меня унижала та радость, которую я ей доставлял. Это, как я думал, отождествляло меня с удачной покупкой. Я чувствовал себя униженным и грубил. Что-то оскорбляло меня. Что-то заставляло ждать дурных последствий от каждой минуты счастья»

(Сергей Довлатов, «Филиал»)

В это время Довлатов окончательно бросил университет, совершенно не понимая, как в таком состоянии можно сидеть на лекциях, готовиться к семинарам по латыни или штудировать «Калевалу» в подлиннике.

Известен случай, когда Нора Сергеевна тайком от Сережи ходила к завкафедрой финно-угорской филологии, профессору Зинаиде Михайловне Дубровиной и со слезами просила помочь ее сыну. Но как тут поможешь, когда после этого разговора на кафедре Довлатов больше не появился? Он перевелся на русское отделение.

Дмитрий Дмитриев вспоминал:

«Я видел, что Сережа в нее был очень сильно влюблен и пользовался взаимностью. Но их любовь была основана на противостоянии и потому стала нелегким испытанием для обоих. Сережа очень ревновал Асю (она пользовалась большим успехом) и заставлял ее, в свою очередь, ревновать. Оба они мучились и переживали, хотя я не могу сказать, чтобы Сергей плакал у меня на плече. В этом смысле он был человек очень скрытный».

Однако Ася играла по другим правилам.

На сцены, которые ей закатывал молодой супруг, она реагировала холодно и надменно, всякий раз напоминая Сереже, что замужество – это его идея, что она человек абсолютно «небрачный», что ее никогда не интересовала семейная жизнь, что, наконец, она просто по-дружески уступила его настойчивой просьбе выйти за него.

Впоследствии Асетрина скажет так: «Он привёл делегацию во главе с Игорем Смирновым, которая пыталась объяснить, почему мне необходимо выйти за Довлатова. А поскольку мне было абсолютно неважно, выходить или не выходить замуж, и поскольку считалось, что Довлатов мною обижен (но я точно знаю, что никакой обиды я ему не нанесла), то я подумала: если ему это так нужно, выйду за него».

Затем страсти утихали, и они снова были вместе, поражая всех своей красотой, изяществом и стилем.

Однако проходило время, и безумие возвращалось.

Масла в огонь добавляла Нора Сергеевна, которая не уставала повторять, что подобный брак не может быть долговечным, и госпожа Пекуровская и ее сын не пара.

Также ситуацию осложняло и то обстоятельство, что к литературным опытам своего мужа Ася относилась скептически (кстати, поэтическое и тем более прозаическое творчестве Иосифа Бродского Ася Марковна тоже невысоко ценила). Да, она находила его человеком талантливым, незаурядным, ярким, но никак не писателем. Конечно, это задевало Сергея, и без того сообщая их непростым отношениям мучительного напряжения.

В конце концов произошло то, что и должно было произойти, – Асетрина сообщила Сереже, что уходит от него.

Все очень просто.

Пришла домой, тогда они жили вместе с Норой Сергеевной в коммуналке на Рубинштейна, и сообщила об этом.

– Я ухожу.

– Почему?

– Потому что полюбила другого.

– Этого не может быть!

– Может.

Тогда Сергей закрыл дверь комнаты, где происходило выяснение отношений, на ключ, достал из-за шкафа, видимо, специально припасенное к такому случаю ружье и взвел курок. По словам Довлатова, тема самоубийства его не прельщала на современном этапе, а вот убийство интересовало куда больше.

Очередные уговоры остаться и не уходить результата не дали, и тогда он выстрелил.

Читаем в книге Аси Пекуровской «Когда случилось петь С.Д. и мне»:

«Все это длилось вечность, после чего прогремел выстрел, и в одно мгновение мы оба оказались с головы до ног покрыты штукатуркой.

Первым, что я услышала, оправившись от шока, были шаги Норы Сергеевны, находившейся все это время на кухне. Из-за двери послышался ее голос: «Сережа, немедленно открой», – и ответный голос Сережи: «Ключ выпал в окно». Спустя некоторое время, в течение которого ни я, ни Сережа не произнесли ни звука, опять раздались шаги за дверью, и мертвую тишину нарушил звук поворачиваемого в замке ключа. На пороге появилась Нора Сергеевна, которая, не утруждая себя разглядыванием представших перед ней привидений, быстро приблизилась к Сереже и, встав на цыпочки, наградила его пощечиной».

Все в этой сцене, от начала и до ее завершения, соответствовало кинематографическим законам итальянского неореализма – Роберто Росселлини, Лукино Висконти, Джузеппе Де Сантис, который был хорошо знаком советскому зрителю.

Экспозиция – героиня сообщает, что уходит, потому что любит другого.

Завязка конфликта – герой не может в это поверить и хочет остановить героиню.

Саспенс – замкнутое пространство комнаты, заряженное чеховское ружье в шкафу, дрожащие руки и безумные глаза (крупно).

Кульминация – выяснение отношений с криками, угрозами и рукоприкладством.

Выстрел мимо цели.

Фарсовая развязка и непременная пощечина, которую получает главный герой от третьего персонажа сцены (в данном случае Норы Сергеевны), выступающего в роли своего рода третейского судьи.

А потом было бегство в Мурманск, куда улетел в изрядном подпитии, там продал пальто, чтобы купить билет в обратную сторону, затем возвращение в морозный Ленинград и слова: «Теперь боюсь идти в таком виде домой – мама испугается».

Испугается и спросит:

– Ты действительно продал свое пальто, Сережа? Ты будешь ужинать? – И прибавит: – Мой руки, проходи к столу.

Именно в это время вопрос об его отчислении из университета был решен положительно.

«В январе напротив деканата появился список исключенных. Я был в этом списке третьим, на букву «Д». Меня это почти не огорчило. Во-первых, я ждал этого момента. Я случайно оказался на филфаке и готов был покинуть его в любую минуту… На следующий день я прочитал фельетон в университетской многотиражке. Он назывался «Восемь, девять… Аут!». Там же была помещена карикатура. Мрачный субъект обнимает за талию двойку, которой художник придал черты распущенной молодой женщины.

Мне показали обоих – художника и фельетониста. Первый успел забежать на кафедру сравнительного языкознания. Второго я раза два ударил по физиономии…» —

из повести Сергея Довлатова «Филиал».

Слухи о том, что Сергей «хочет записаться в армию» и идти служить в «войска НКВД» вохровцем на север, довольно быстро распространились по городу.

А ведь если бы застрелил тогда Асетрину из ружья, то вполне мог направиться по этому же адресу – Республика Коми, в качестве OOPа (особо опасный рецидивист, убийца).

Не привелось, слава богу…

Попытки Норы Сергеевны и Доната Исааковича как-то повлиять на ситуацию с отчислением сына из ЛГУ ничем не закончились.

И вот – утренний воркутинский прибывает на станцию «Чиньяворык» Княжпогостского района Республики Коми.

Построение прибывших срочников проходит тут же на разъезженной лесовозами привокзальной площади, а затем в колонне по двое начинается выдвижение к месту службы.

Мимо медленно, враскачку двигаются бараки путевых рабочих, паровозные колонки, уходящие за горизонт телеграфные столбы, ЖД-линии на лесобиржу и на лагпункт.

Как тут не вспомнить Николая Васильевича Гоголя – «в жизни все меняется быстро и живо… в один день, с первым весенним солнцем и разлившимися потоками».

Вот уже воистину!

Еще вчера, казалось бы, кипели эти шекспировские страсти в пределах Обводного канала, а теперь на рядового Довлатова глядят десятки рыбьих глаз, в которые тоже придется смотреть, не отрываясь, не зажмуриваясь, и видеть бельма, жидкие белесые ресницы, подрагивание век, на которых набито пороховое «не буди».

Сережа потом узнает, что для того, чтобы нанести такую татуировку, заключенному под веки загонялось «весло» – алюминиевая ложка, чтобы случайно не проколоть глаза иглой. Те, кто носили такую наколку, были, как правило, особо опасными рецидивистами, способными на все.

Дальнейшие детали эпического расставания Довлатова с Пекуровской можно обнаружить в переписке Сергея с отцом.

«Я не жалею о том, что ушел из университета, не жалею, что попал в армию, пусть хоть и в эти войска, даже, в конце концов, не жалею, что была Ася, только жалко, что время уходит и в результате нельзя сказать, что у меня была очень уж хорошая юность», – читаем в письме от 25 февраля 1963 года.

Время и расстояние, как известно, лечат.

Отсюда, с караульной вышки лагерного периметра многое виделось уже не таким вопиющим и неистовым, обиды забывались, а за истерики и скандалы было стыдно.

Конечно, Сергей писал Асе.

Она отвечала ему нечасто.

Рассказывала, что восстановилась в ЛГУ (во время пика конфликта с Довлатовым она отчислилась с вечернего отделения филфака, на котором училась, по собственному желанию), что серьезно занимается, что ни в чем его не винит.

Эти строки, конечно, вызывали бурю эмоций. «Я с ужасом убеждаюсь, что во всем виноват я», – повторял про себя неоднократно, а затем вновь и вновь вспоминал все подробности их разрыва, выстраивал их последовательно и приходил к убеждению, что развод неизбежен. Причем не как возмездие, а как акт примирения и взаимного уважения.

Разумеется, активную роль во всех этих событиях играла Нора Сергеевна.

Сережа писал отцу:

«Подозреваю, что мама специально не отдает «свидетельство о браке», чтоб Ася не захватила вероломно нашей фамилии. Хочу сказать, что я сделаю все для того, чтоб Ася не чувствовала никакой обиды на маму или на тебя, и на меня тоже. Это не «реставрация отношений», а попытка вести себя по-джентльменски. Я Асе написал письмо (короткое) о разводе, она не ответила.

Больше писать не буду, но обязательно пошлю новогоднюю открытку.

Мы все о разводе выясним сперва, а потом уже, переговорив с Асей, начнем действия… Одно время у мамы мелькнула мысль, что я раздумал разводиться с Асетриной. Это произошло из-за моего скверного характера, да и из-за маминого. Она, как ты догадываешься, стала обливать грязью мою супругу, приписывая ей даже уж такие качества, как сильный еврейский акцент.

Как всегда в таких случаях, я очень заверещал, т. к. я Асю, вообще-то, жалею…».

Однако постепенно эта жалость (к Асе и к самому себе) вперемешку с мучительными воспоминаниями становилась все менее существенной, менее объемной и болезненной. Все это уходило дальше и дальше, и даже когда Довлатов перевелся в Ленобласть (казалось бы, ближе к дому, ближе к месту недавних страданий и умопомрачительных событий), осколки прежней несчастной жизни, читай «несчастной любви», стали еще менее различимыми на фоне уходящего за горизонт леса и лагерной колючки, отрезавшей этот черный лес от земли.

В Ленинград Довлатов вернулся со странным чувством.

Об этом предельно точно сказал друг Сергея, прозаик Валерий Попов:

«Когда Сережа был в Коми, здесь его представляла его блистательная жена Ася, а потом в городе появился немножко задавленный армией Довлатов. Ничего особенного в нем тогда не наблюдалось, за ним довольно быстро утвердилась роль неудачника, увальня. Казалось, что он бежит в конце двадцатки. Предсказать его блистательный взлет было совершенно невозможно. Он писал какие-то средние рассказы на уровне фельетонов, что-то кому-то показывал».

Да, все изменилось безвозвратно.

Ася Пекуровская уже не была его женой (официально они разведутся только в 1968 году, а через два года у них родится дочка Катя), Сережа полностью выпал из литературной обоймы и безрезультатно пытался вписаться в нее вновь, а за спиной у него были три года советского лагерного ада, которые не могли не изменить его характер, да и мировоззрение в целом.

Приглашение в литературную группу «Горожане» пришло как нельзя кстати, однако опубликоваться в рамках этого неофициального литературного объединения так и не удалось.

И тогда Довлатов принимает решение – он выходит на работу в многотиражную газету Кораблестроительного института «За кадры верфям» (статью о тунеядстве в те годы никто не отменял). При этом мысль вернуться в университет не оставляет его, и тогда же он пишет заявление на имя декана факультета журналистики, профессора А. Ф. Бережного.

«В 1962 году я был отчислен по собственному желанию с третьего курса филологического факультета и призван в ряды Советской армии. После демобилизации в 1965 году я был восстановлен на заочном отделении филфака. Я работаю в редакции многотиражной газеты, хочу стать профессиональным журналистом и приобрести специальность на факультете журналистики. Я прошу перевести меня на второй курс факультета журналистики и заверяю деканат в том, что все задолженности будут мною ликвидированы в максимально короткий срок. С. Довлатов».

Получает положительный ответ, но 27 мая 1968 года история повторяется – студента Довлатова Сергея Донатовича отчисляют с третьего курса заочного отделения факультета журналистики за неуспеваемость и систематические прогулы.

На этом была поставлена точка в университетской эпопее Сережи.

А его «свирепый» (кстати, это он сам так говорил) замысел попытаться поступить в Литературный институт имени Горького в Москве так и остался замыслом, со временем совершенно растерявшим всю свою «свирепость» и актуальность.

Итак, работа в ведомственной многотиражке.

Круг очерченных перед штатным корреспондентом Довлатовым задач был таков – писать о Кораблестроительном институте, о студенческой жизни, о выступлениях ректора, о профсоюзных и партийных собраниях, о работе подшефных подразделений, наконец, о трудовых успехах и буднях.

В целом, как видно, работа достаточно необременительная, вполне позволяющая писать для себя.

«Итак, я поступил в заводскую многотиражку, – читаем в сборнике «Соло на ундервуде». – Одновременно писал рассказы. Их становилось все больше. Они не умещались в толстой папке за сорок копеек…»

Но каковы были перспективы этой деятельности?

Вопрос, на который Сергей мучительно искал ответ.

Лев Лосев отвечал на него коротко:

«Никакой перспективы эта работа не дает. Из многотиражной газеты путь в лучшем случае шел в большую журналистику, а там уже было не отсидеться в окопе: нужно было бы всерьез писать о прелестях социалистического общества. В кругу Довлатова карьера профессионального журналиста не в почете – никто из молодых писателей к ней не стремится: цена относительного благополучия слишком высока. «Кодекс поведения» гораздо более жесткий, нежели у шестидесятников; черное пьянство и всякие иные формы морального разложения допускаются и даже приветствуются, участие в официозном паскудстве – клеймо».

Скорее всего, это понимал и Довлатов… А меж тем пропасть между миром, в котором вращалась Асетрина, и жизненными обстоятельствами, в которых оказался Сергей, росла. Более того, Довлатову представлялось, что, окунувшись с головой в то, что называется империей, заглянув ей в глаза, он так и не смог вынырнуть обратно, так и остался в тех дебрях, где чувствовал себя нужным, самодостаточным, сильным.

А здесь, в Ленинграде, ему приходилось довольствоваться вторыми ролями (как с двоюродным братом Борисом), заискивать перед звездными литературными ровесниками, носить по журналам рукописи и получать отказы, пользоваться любой возможностью, чтобы напомнить о себе не только как о балагуре, шутнике и собутыльнике Сереже Довлатове, но как о писателе.

Меж тем история с неслучившимся сборником «Горожан» получила свое неожиданное продолжение.

Один из организаторов литобъединения Борис Вахтин, писатель, драматург, философ, познакомил Сергея со своей мамой – Верой Федоровной Пановой, писателем, лауреатом трех Сталинский премий, а также со своим отчимом – писателем, участником войны Давидом Яковлевичем Даром (отец Бориса – Борис Борисович Вахтин, журналист, был расстрелян в 1938 году).

Пожалуй, как раз такого взвешенного, спокойного общения с умудренными опытом литераторами так не хватало Сереже именно в этот период его жизни.

Узнав о той ситуации, в которой оказался Довлатов после возвращения из армии, Вера Федоровна предложила Сергею работать ее литературным секретарем, и он, разумеется, согласился (Панова жила в знаменитом доме Ленэнерго на Марсовом поле, ее соседом был писатель Юрий Герман).

Участие в судьбе начинающего литератора принял и Давид Яковлевич.

Дело в том, что еще в 1948 году он организовал в Ленинграде при ДК Профтехобразования литературное объединение «Голос юности», которое в разные годы посещали Виктор Соснора и Александр Кушнер, Дмитрий Бобышев и Юрий Мамлеев, Глеб Горбовский и Владимир Марамзин.

Конечно, под свою опеку Дар взял и Довлатова.

Именно он в 1968 году пригласил Сергея в Дом писателей выступить на одном из литературных вечеров, организованных секцией молодых прозаиков СП Ленинграда.

Это было первое публичное выступление Сережи.

Людмила Штерн[10]10
  Людмила Штерн, журналист, переводчик, эссеист, кандидат геолого-минералогических наук


[Закрыть] вспоминала:

«– Сегодня я хочу представить вам Сергея Довлатова, – сказал Дар, раскуривая трубку. В душную комнату поплыл голубой запах капитанского табака. – Довлатов – мастер короткой формы. Он пишет уже несколько лет, но пока нигде не печатался, и это его первое публичное выступление. Подозреваю, что он очень волнуется. Поэтому я прошу вас сидеть тихо, не курить, – в зале раздались смешки и аплодисменты, – и не прерывать чтение остроумными репликами. Начинайте, Сергей.

Сережа открыл папку и перевернул несколько страниц. Сидя в первом ряду, я с удивлением заметила, как сильно дрожат у него руки.

– Я прочту вам несколько рассказов из моего военного прошлого. Я три года служил на Севере… впрочем, зачем я объясняю…»

Умение ничего не объяснять, не оправдываться. Умение выносить на суд читателя, редактора ли текст, который говорит сам за себя. Тут остается лишь, написав его, дать ему тем самым жизнь, полностью доверившись тому, что отныне он самоценен сам по себе, и, если его кто-то не принимает, это вовсе не означает, что он плох.

Урок, который должен выучить каждый начинающий прозаик, если, конечно он знает, чего хочет добиться в литературе.

Сереже Довлатову этот урок давался нелегко.

Из сборника «Блеск и нищета русской литературы»:

«Я начал писать рассказы в шестидесятом году. В самый разгар хрущевской оттепели. Многие люди печатались тогда в советских журналах. Издавали прогрессивные книжки. Это было модно.

Я мечтал опубликоваться в журнале «Юность». Или в «Новом мире». Или, на худой конец, – в «Авроре». Короче, я мечтал опубликоваться где угодно.

Я завалил редакции своими произведениями. И получил не менее ста отказов.

Это было странно.

Я не был мятежным автором.

Не интересовался политикой. Не допускал в своих писаниях чрезмерного эротизма. Не затрагивал еврейской проблемы.

Мне казалось, я пишу историю человеческого сердца. И все. Я писал о страданиях молодого вохровца, которого хорошо знал. Об уголовном лагере. О спившихся низах большого города. О мелких фарцовщиках и литературной богеме…

Я не был антисоветским писателем, и все же меня не публиковали. Я все думал – почему? И наконец понял.

Того, о чем я пишу, не существует. То есть в жизни оно, конечно, имеется. А в литературе не существует. Власти притворяются, что этой жизни нет.

При этом явно антисоветские книги издавались громадными тиражами. Например, произведения Бубеннова, Кочетова или Софронова. Это были книги, восстанавливающие читателей против советского режима. Вызывающие отвращение к нему.

Тем не менее их печатали. А меня – нет.

Наконец я совершенно разочаровался в этих попытках. Я уже не стремился печататься. Знал, что это бесполезно».

Для русской литературы и русского писателя тема насущная, подобная хроническому заболеванию, когда первые вспышки его повергают в отчаяние, на смену которому приходит неисцелимая депрессия, порой доводящая до беспробудного пьянства, сумасшествия или даже самоубийства.

В этой связи вспоминаются рассуждения Константина Николаевича Леонтьева из его сочинения «Мое обращение и жизнь на св. Афонской горе»: «Я ли не умел заинтересовать большинство читателей, обстоятельства ли сложились странно и невыгодно, не знаю; но если в течение 28 лет человек напечатал столько разнородных вещей в повествовательном роде и иные из них были встречены совершенным молчанием, а другие заслужили похвальные, но краткие и невнимательные отзывы, то что же он должен думать? Что-нибудь одно из трех: или что он сам бездарен, что у него вовсе нет настоящего художественного дара; или что все редакторы и критики в высшей степени недобросовестные люди; что даже те почитатели и друзья его, которые на словах и в частных письмах превозносят его талант, тоже недобросовестны и не честны или беззаботны по-русски в литературном деле; или, наконец, что есть в его судьбе нечто особое… Признавать мне себя недаровитым или недостаточно даровитым, «не художником» – это было бы ложью и натяжкою. Это невозможно».

Это как отказаться от самого себя.

Как выключить тормоз себялюбия.

Да, в таком случае силы и возможности станут беспредельными.

Но тогда ты перестанешь быть самим собой.

Это страшно.

Это неизбежно.

Неизбежность непаписанного…

С этими мыслями Сергей переходил Марсово поле, останавливался у цирка Чинизелли, курил.

Оказавшись на Рубинштейна, решал зайти в рыбный магазин.

Давно в нем не был.

Первое, что бросилось в глаза, – мраморная ванная со стеклянным окном-иллюминатором, в которой всегда плескались рыбы, носатые осетровые в том числе, была пуста.

«Видимо, всех выловили и съели, – сразу пришло в голову. – Дождались, когда уснут, взялись за рыбочистку, а голову и хвост сразу отрезали, только кот почему-то не шел, хоть и чувствовал, что его ожидает преизрядное угощение».

Кот прятался тем временем, выглядывал из-за шкафа, упиравшегося в потолок, дожидался, пока огромный, закрывавший тот же самый потолок своей головой человек не преодолеет нетвердой походкой длинный коридор коммунальной квартиры.

– Это ты, Сереженька? – звучало из приоткрытой двери.

– Да, мама, это я.