Текст книги "Концерт по заявке неизвестного"

Глава вторая
Старинная французская песенка

1

С мая за кольцевой горели торфяники, и весь город был затянут густой дымкой, навевавшей особенный душевный уют, какой бывает в хорошей компании у костра. Мне было пятнадцать лет, но казалось, что я уже много пережил, много выстрадал, и уже тогда я не строил иллюзий насчет легкого счастья, и все же… Родители мои жили на даче, а я готовился к школьным экзаменам: до вечера сидел за учебниками и только в сумерках вылезал из своей норы – слушал птиц, нюхал цветы, ходил в гости, засиживался там до рассвета, чувствуя в этой новой для меня, «выпускной» жизни что-то взрослое, затеянное всерьез. Я точно знал, что найду свое счастье не среди школьных подруг (в кого хотел, давно перевлюблялся), и с трепетом засматривался на симпатичных незнакомок, которых особенно много попадалось мне на глаза тем летом. Вот только с чем, с какими словами к ним подойти? Я не выглядел мальчиком, умел хорошо говорить и правильно улыбаться, но, конечно, ясно было, что я не конкурент двадцати-, тридцати– или даже сорокалетним ухажерам. А ведь на каждом шагу – на балконах, в подъездах, в парках и на набережных сидели, стояли, ходили, держась за руки, обнимались и целовались мои ровесники. Где они все находили себе пару? Лето шло к середине, а квартира моя все пустовала зря, хотя с невиданным раньше, насквозь пробиравшим меня трепетом счастья я пылесосил ее два раза в неделю в ожидании романтической гостьи.

В середине июля мы всей семьей – отец, мать, бабушка и я – собрались по профсоюзной путевке в Юрмалу. «Пойми, это последняя возможность, последний вагон!» – говорила мать в ответ на мои просьбы оставить меня в Минске. Латвия в ту пору уже почти отделилась, и странным было, что еще работал там этот советский дом отдыха. И хотя мое возможное счастье отодвигалось еще на двадцать четыре дня, я подумал, что и Балтийского моря толком не видел (только уголок в Ленинграде), и в старой Риге не бывал, – так и быть, поеду. Дом отдыха представлял собой несколько ветхих деревянных вилл, отделенных от морского берега полосой соснового леса шириной метров в сто. Из окон наших видно было море, но лес темнел полосатой занавесью, и в комнате было грустно. В первый день я купался и играл в волейбол, назавтра похолодало, и, не зная, чем заняться, целых три дня я просто бродил по Юрмале, а потом стал просиживать с утра до вечера за картами на скамейке у корпуса. Партнером моим был дед Миша из Севастополя, флегматичный ветеран войны, никуда дальше этой скамьи не ходивший, обыгрывавший меня «в дурака» с астрономическим перевесом. Только на пятый день турнира я понемногу начал брать реванш, но именно в этот день мы всей семьей переселились в другой корпус – на лучшее место, без сквозняков. Теперь окна нашей комнаты смотрели на зеленую светлую улицу, на первом этаже, под нами, был кинозал, в котором ежедневно крутили по два-три фильма, но главное, из-за чего я надолго забыл о картах, – здесь работала удивительная горничная.

Вернее, горничных было две. Первая, которую я встретил, была бой-баба за пятьдесят. Корпус наш, хоть и был он намного больше других, Евстафьевна содержала в идеальном порядке: в коридорах и туалетах убиралась по два раза в день, унитазы мыла так, как будто это была гостиница экстра-класса. Но и мы, жильцы, в свою очередь, должны были соблюдать установленные ею правила – от вытирания ног после пляжа до продолжительности пользования туалетом и душем (за соблюдением правил горничная строго следила). Вечерами она вместе с нами смотрела в холле программу «Время» и песенный конкурс «Юрмала», активно обсуждала политические события и исполнителей, к каждому жильцу при этом почти всегда обращаясь по имени (а проживало нас человек сорок). В отдыхе нашем было так много Евстафьевны, что я и не заметил поначалу, что она не единственная горничная у нас в корпусе, пока однажды утром, выходя в коридор, не увидел со спины перетянутую фартуком невысокую фигурку со шваброй, полные, загорелые икры, зеркалом заигравшие в солнечном свете, плеснувшем из моей комнаты, и красивую шею со спадавшими на нее каштановыми прядками. Еще через день я увидел на улице рыжеволосую красавицу лет двадцати и по икрам догадался, кто это.

Сказать, что она стала моей эротической мечтой, – значит ничего не сказать. Она стала моей мукой. Раньше при виде настолько красивых девушек я говорил себе: все впереди, парень, а пока порадуйся тому, что и ты когда-нибудь дождешься своего! Но на этот раз никакие заклинания не помогали. Я пробовал запираться в туалете, но, едва проходили отведенные на посещение кабинки три минуты, перед глазами тотчас вставал призрак Евстафьевны, и я не мог сосредоточиться, чтобы добиться хоть какого-то выхода неуемной энергии, которую рождала во мне эта девушка. Комната горничных была на первом этаже, с отдельным входом с улицы, и поскольку горничная эта не смотрела вместе с нами программу «Время» и не ходила с властным видом по коридорам, ища повода завести разговор, я ума не мог приложить, как вообще к ней подступиться и что сказать дальше обычного «здравствуйте»… Так и не придумав ничего оригинального, я решил за ней следить. Как-то после уборки она ушла к себе в комнату, а я сел читать книгу на скамью, так, чтобы видеть ее дверь. Не будет же она целый день там сидеть? Хотя… После бурной ночи самое время для крепкого сна… Мне мерещились уже какие-то длинноволосые двадцатилетние парни, прижимающие ее к стене на какой-нибудь дискотеке в Дзинтари… Итак, я просто сидел и смотрел в книгу, когда из корпуса вышла моя бабушка и села рядом со мной. Стоял ясный, но не жаркий день, один за другим из корпуса выходили постояльцы. Вот показалась и, к досаде моей, тоже села на скамейку Евстафьевна.

– А что, Евстафьевна, пойдете эротический фильм сегодня смотреть? – с улыбкой спросил, проходя мимо нас, отдыхающий.

– Ну, это больше для молодого поколения! – ответила Евстафьевна, указывая на меня. Я засиял.

– Куды? У пятнаццаць гадоў? – парировала бабушка. – Хай у кнiгу глядзiць!

И тут на крыльце показалась она. Я нырнул в книгу. Черт дернул вас всех здесь собраться!

– Вот Кристинке моей, племяннице, шестнадцать, – сказала Евстафьевна, с улыбкой глядя на нее (а она шла и совсем не смотрела на нас), – а я уже ничего не могу ей запретить.

«Всего шестнадцать!» – застучало у меня в голове.

– У шаснаццаць у канцэ вайны я ўзраслейшая за цяперашнiх трыццацiгадовых была, – вздохнула бабушка. – А ты вучыся, малец, – бабушка потрепала меня по волосам, и непонятно было, имела ли она в виду, что моя доля не в пример лучше, раз я хожу в школу и отдыхаю на море, в то время как она в моем возрасте мерзла в партизанских землянках, или, наоборот, что от нынешних непростых времен можно ждать чего угодно.

Племянница Евстафьевны была уже далеко, когда, просидев с заинтересованным видом две бесконечные минуты, я чинно поднялся и, не отрывая глаз от книги, пошел в противоположную сторону, чтобы, выйдя из бабушкиного обзора, со всех ног припустить боковыми улицами к железнодорожной станции.

Районы Юрмалы один за другим растянулись вдоль берега на несколько километров, связанные между собой железной дорогой, по которой электрички ходили тогда каждые 15–20 минут, и, чтобы добраться куда бы то ни было за пределами своего района, нужно было идти на вокзал. Проще говоря, из дома отдыха вообще больше некуда было целенаправленно идти – и я не ошибся, ожидая увидеть Кристину на станции. Из разговора Евстафьевны с бабушкой я успел уловить, что обе они, тетя и племянница, живут в Риге, и теперь предполагал, что Кристи (как я ее про себя стал называть) едет или куда-нибудь в центр города, например, в Майори (возможно, на встречу со своим парнем), или домой в Ригу. Я прохаживался по перрону так, чтобы она могла меня видеть, а потом сел в вагон на такое место, чтобы видеть ее. Куда я еду? Зачем преследую ее? На что вообще надеюсь, если через две недели все равно уеду и не увижу ее больше никогда? В тот день я не спрашивал себя об этом – как любой человек не задается вопросом, зачем он ждет счастья, если рано или поздно умрет…

То, что я доехал с ней до Риги, не должно было ее удивить; и в том, что мы пришли с ней на одну трамвайную остановку, можно было еще увидеть случайное совпадение, но то, что я зашел в один с ней трамвай и как бы невзначай со своего места бросал теперь на Кристи томные взгляды, было, конечно, вызовом. Сердце мое бешено колотилось. И она ни разу на меня не посмотрела! На какой-то остановке она вдруг быстро поднялась с места и вышла из вагона, так что я едва успел выскочить через другую дверь. Не глядя на нее, я уверенно зашагал вместе с толпой по переходу, а когда через минуту огляделся, Кристи нигде не было. Сделав небольшой круг по кварталу, я сел на обратный трамвай. И все же я ехал назад с легким сердцем! Не доезжая до вокзала, вышел из трамвая и долго еще ходил по красивым рижским улицам и бульварам, чувствуя себя героем какого-то французского или итальянского фильма, даже что-то пел вслух довольно громко.

С трепетом я теперь ждал новой встречи с Кристи. Она могла не подать виду, что помнит меня (честно говоря, я предвидел именно этот вариант, ведь такие девушки обычно ужасно горды, – только сейчас я понял, что ни разу не видел, например, как она улыбается), поэтому в деталях разработал несколько вариантов стратегии по отношению к ней. Но вот шел уже четвертый день после ее отъезда, а она так и не появлялась. В часы уборки я старался как можно чаще выходить в коридор, да и в остальное время то и дело вертелся возле ее крыльца, – но все напрасно. Как-то вечером, убедившись, что Евстафьевна смотрит программу «Время», с дрожью в руках я постучался к ним в комнату и даже попытался открыть дверь, – дверь была заперта. «Что ж, поработала пол-лета, и хватит… Пора и отдохнуть где-нибудь на юге», – наконец с горечью убедил я себя, и страсть моя так же быстро, как разгорелась, пошла на убыль. Не без интереса я уже поглядывал на скамейку, на которой дед Миша разгадывал кроссворды, – как вдруг на пятый или на шестой день моих одиноких метаний, возвращаясь с пляжа, совершенно неожиданно увидел Кристи, шедшую мне навстречу с ракетками для бадминтона в компании еще одной девушки. И тем более неожиданно она улыбнулась мне – так тепло, так кокетливо, что много лет я еще вспоминал потом эту улыбку. Я улыбнулся ей в ответ, уверенно прошелся до корпуса, потолкался там у крыльца и обходными путями вернулся к пляжу.

День был жаркий, вся Юрмала была на море. Из-за кустов я сразу увидел Кристину с подругой: они играли в бадминтон в одних купальниках, прячась от ветра чуть ли не в тех же кустах, что и я. Подруга была выше и стройнее Кристи, с острыми лопатками и локтями, движения ее были быстрыми и ловкими. Кристи же, наоборот, не показывала акробатических чудес, но в прыжках ее было столько грации, столько музыкальной плавности, что игру ее впору было сравнить с музыкой Баха, в которой без всяких тарелок и литавр смысла и красоты больше, чем в иных бесконечных громострастных симфониях. Подруга прыгала и металась, Кристи отвечала ей тихо и неспешно. Белый, как снег, песок до щиколоток облепил красивые ноги Кристи, ноги не девочки, но взрослой женщины, и мне казалось там, в кустах, что я люблю ее за одни эти удивительные ноги, за одну улыбку, подаренную мне сегодня, за этот зеркальный блеск ее загорелой кожи, – и дела мне не было до того, какой у нее там характер или взгляды на жизнь… Девушки долго играли в бадминтон, потом пошли купаться, а я до ночи бродил по Юрмале. Кристи улыбнулась мне – это было главное.

Проснулся я в пять утра и уже не мог уснуть – пошел на море. Когда вернулся, постояльцы (в том числе и мои родители с бабушкой) запирали комнаты и отправлялись в столовую. В это время обычно начиналась уборка. Я решил подождать немного в комнате, а потом начать вылазки то в туалет, то в душ. Наконец в коридоре стихло, и, приложив ухо к двери, очень близко от себя я услышал звуки, напоминавшие выжимание половой тряпки в ведро. Приняв вид только что проснувшегося человека, я вяло открыл дверь. В двух или трех шагах от меня посередине коридора стояла Кристи, словно знала, что я сейчас выйду.

– Привет! – сказала она, глядя мне в глаза с таким выражением, словно вот-вот готова рассмеяться.

– Привет! – я расплылся в блаженной улыбке и не сразу заметил, что она протягивает мне веник. Я осмотрелся… волны стыда, смеха и счастья разом ударили мне в грудь: по ковровой дорожке от лестницы прямо до моей двери вели густые песочные следы.

– Уж-жас! – неожиданно смело произнес я и тут же активно замахал веником, разбрасывая песок по стенам.

– О боже! – воскликнула Кристи, а я сильнее сжал веник в руке на случай, если она захочет его у меня отобрать: на самом деле я хорошо умел подметать, просто сейчас песчинки так тяжело отделялись от ковра, что приходилось поддевать их ударами веника.

– Дай наловчиться. Где совок? – словно собирая детским способом кубик Рубика, когда, трудясь над одной цветовой полоской, разрушаешь другую, а, собирая другую, разрушаешь третью, но все же если твердо идти к цели, все станет на места, – я просто уже скреб веником ковер, с черепашьей скоростью отгоняя песочные пятна от своей двери.

Тем временем Кристи, домыв пол и разложив дорожку в той части коридора, куда не долетал песок, взяла другой веник и начала быстро сметать в совок каждый мой след с противоположного конца дорожки.

– Сразу видно, что ты живешь там, где море! – сказал я больше в свое оправдание. – Так справляться с песком!

– А сам откуда?

Я ответил.

– Я тоже нездешняя, – сказала она, вскинув на меня улыбку и выдерживая паузу. – Но ты прав, у нас есть море. Я из Таллина.

– Мне казалось, ты из Риги, – пробормотал я.

– Казалось? И ты хотел убедиться в этом?..

Наверное, я покраснел.

– Так почему тогда в Таллин не убегала?

– Я и убежала в Таллин. Но вернулась. Из-за тебя. Давай веник.

Счистив с дорожки остатки песка, она понесла принадлежности в кладовку.

– А у тебя что, нет парня? – чувствуя головокружение, кинул я ей вслед. Из кладовки сквозь смех послышалось:

– Место вакантно!

Заперев коморку и бросив на меня уже серьезный взгляд, она добавила тихо и просто:

– Сегодня мы с подругой едем в Майори. Можешь присоединиться.

Кристи работала горничной с начала лета – ее рижская тетя была кастеляншей дома отдыха. Я от души рассмеялся, когда она очень похоже процитировала Евстафьевну: «Поотделяются завтра все к чертям – ни Юрмалы, ни тети не увидишь!» Кристи тоже засмеялась, но вскоре осеклась: «На самом деле для нас это смех сквозь слезы». А я поймал себя на мысли, что хочу, чтобы и моя республика скорее отделилась. Подругу звали Оля, и она тоже была из Таллина, но сюда приехала в первый раз и всего на три дня. О чем мы болтали в электричке? И когда ходили по променаду в Майори? И когда стояли у открытого концертного зала и слушали, не заплатив за билет, концерт Кати Семеновой? Не один десяток лет прошел с тех пор, сегодня все разговоры с женщинами у меня – это или милая болтовня, или короткий разговор по делу, но тогда в запасе у меня было столько вопросов, которые хотелось поднять всерьез, столько мыслей, чтобы самому отвечать и на эти, и на миллионы чужих вопросов, что сейчас я помню только ритм, только общий настрой той нашей беседы, смеющуюся Кристи и с каждым шагом все больше отдаляющуюся от нас Олю. Сегодня я не расскажу вам ни одного анекдота, а тогда, перед Кристи, я сыпал анекдотами как из решета, устраивал постановки в ролях и сам заливисто смеялся вместе с ней. Оля улыбалась, наверное, больше моим стараниям покорить Кристи, чем самим шуткам, и почти не вмешивалась в разговор, как бы показывая, что добровольно отдает приоритет в общении тому, на общение с кем у ее подруги будет совсем мало времени. Стоял поздний, но еще совсем светлый балтийский вечер, когда мы вышли к пляжу. Из нескольких мест доносилась магнитофонная музыка, на парапете кучковалась молодежь, кто-то смеялся, кое-кто целовался. И, помню, я подумал: как хорошо, что мы живем не в шестидесятые или семидесятые, такие скучные и насквозь предсказуемые годы, а сейчас, в особые времена перемен. От одного этого числительного, «90», веяло какой-то огромностью, неизведанностью, близостью совсем уже нереальной даты, каковой представлялся двухтысячный год, после которого и начнется, казалось, самое главное.

– Ну что, идем? – сказала Оля. – Электричка не ждет. Еще насмотритесь на море.

И, хотя это звучало как: «Перед смертью успеете надышаться», – мы с Кристи улыбнулись друг другу и, словно заряженные ее словами, быстро пошли на станцию.

– Зябко, – по дороге сказала Кристи и посмотрела на меня.

– Терпимо, – ответил я.

На перроне она опять сказала:

– Как же холодно!

Действительно, с вечером пришла прохлада, но что я мог сделать, если сам был в одной футболке?

– Не знаешь, что делают мужчины, когда девушке холодно? – спросила Кристи.

– Разжигают камин, читают стихи… – я попытался отшутиться, но она перебила:

– Девушку нужно обнять, – и уверенно положила мою руку себе на талию… На нашей станции я уже сам обнял Кристи, и так, прижимаясь друг к другу, мы шли до самого корпуса, возле которого она аккуратно высвободилась и, помахав мне рукой, со словами: «До завтра!» – скрылась вместе с Олей за своей дверью.

– Дзе ты бадзяўся? Сабака якi яшчэ не пакусаў спушчаны? – отчитала меня бабушка.

В эту ночь я не смог уснуть.

Заснул только рано утром, когда весь корпус уже шевелился и хлопал дверями, – и вскочил с кровати ближе к полудню, осознав, что проспал время уборки. Ни Кристи, ни Оли не было ни на пляже, ни в столовой, ни на окрестных улицах – не было их, судя по моим наблюдениям, и дома. И хотя, конечно, я понимал, что ничего страшного не случилось, я не находил себе места до самого вечера, бродил по району как неприкаянный, то и дело возвращаясь к дому и заглядывая в окна Кристи. Вчера, во время нашей прогулки, я часто спрашивал себя: «Что же все-таки дальше? А вдруг? Мы окончим школу, я приеду к ней…» Дальше рисовался какой-то ослепительно светлый туман, думать о котором было ужасно приятно, но который рассеивался при первом же трезвом рассуждении. Кристи учила английский язык. «Я точно знаю, что не останусь здесь жить», – признавалась она. Куда мне за ней? В восемнадцать лет она будет невестой, а мне еще грести и грести до взрослого мужчины… Но теперь, когда Кристи исчезла, мне было плевать на здравый смысл, я во что бы то ни стало хотел быть рядом с ней. Подозревая, что они с Олей куда-нибудь ненадолго уехали, я ходил встречать каждую электричку и, наконец, поздно вечером увидел их, возвращавшихся со станции. Обошел сзади, догнал и молча пошел третьим.

– Давно ждешь? – спросила Кристи с сочувственной улыбкой.

– Да просто шел мимо.

– А мы в Ригу ездили, я показывала ее Оле, – сказала она. – Не обижайся, что без тебя: с тобой мы уже там были!

Она посмотрела на меня так, что все мои сомнения в ее расположении как рукой сняло. Мне показалось даже, что взгляд ее говорил: «Погоди немного – и я твоя»…

«Оля, а когда ты уедешь? Завтра или послезавтра?» – вертелось на языке.

– А что в вашей программе на завтра? – спросил я, стараясь придать голосу некую галантность.

– Проводы меня в Таллин, – ответила Оля и добавила, указав на Кристи: – Отвечаешь за нее головой!

Олин поезд отправлялся из Риги в четыре вечера, и поначалу они с Кристи планировали прогулку по Риге на следующий день, но выяснилось, что завтра по плану была генеральная уборка корпуса, в половине комнат нужно менять постели, а Евстафьевна заболела – лежит в Риге с температурой.

– Так что подключайся, в восемь утра начинаем! – улыбнулась Кристи, уже стоя на своем крыльце.

Предложение ее было скорее шуточным, но я загорелся не на шутку. И хотя опять не мог уснуть почти до рассвета, назавтра в восемь утра вышел во двор, где мне тотчас вручили уличную метлу и специальную палку с гвоздем на конце – поднимать бумажки.

– Вот бы дома так! – пошутил отец, увидев меня с метлой. И особенно приятно было, что все видят, что у меня, прямо скажем, есть девушка, которой я помогаю. При этом я старался, конечно, состроить как можно более серьезное лицо, чтобы не думали, что я тут записался в слуги. За полчаса я дочиста вымел территорию вокруг корпуса и собрал бумажки в лесу до самого пляжа.

– Ты завтракал? – спросила Кристи, когда я поднялся поставить метлу.

«Она и об этом помнит!» У работников завтрак раньше, и они с Олей успели поесть, а я нет.

– Мыть руки и в столовку! – приказ этот звучал скорее как просьба сбавить, наконец, темпы помощи, и я не стал отказываться.

– Силы тебе будут нужны! – бросила она вдогонку.

Когда я вернулся, Кристи взяла меня с собой на обход освободившихся комнат. Уверенными, быстрыми движениями она раздевала матрасы, одеяла и подушки (как в ускоренной съемке мелькали ее налитые, но довольно изящные пальцы с длинными ногтями) и отдавала использованное постельное белье мне – отнести в кладовку. Потом мы обошли те же комнаты со стопками чистого белья, и так же быстро и уверенно она заправила каждую постель. И пока мы работали, щемящее, никогда до этого не испытанное чувство взрослости, и ее, и моей, словно мы были муж и жена, подбиралось к моему горлу таким счастьем, о котором хотелось кричать в окно прохожим. Словно я видел уже все это в каком-то фильме – и залитую солнцем улицу, и старинный красивый дом, и девушку в нем, о которой еще неделю назад я ничего не знал, но с которой сегодня мы уже вместе ведем хозяйство.

После обеда мы пошли провожать Олю. Когда электричка с Олей ушла, минуту или две мы зачем-то еще стояли на перроне. Кристи, всегда до этого излучавшая самоуверенность, закусив губу, долго смотрела вслед поезду, а потом со стеснительной, беззащитной улыбкой сказала:

– Ну, предлагай! Что теперь будем делать?

– Что делать… Что делать… – несколько раз я процитировал Гешу из «Бриллиантовой руки», а потом нашелся: – Айда в бадминтон!

Она бросила на меня хитрый взгляд:

– Ну, пошли.

– Кристин, я думал, мы будем играть на пляже! – сказал я, когда она, вынеся из дому ракетки, отошла от крыльца шагов на двадцать и встала в позу игрока.

– Там ветер, – ответила она, – и солнце печет.

И запустила волан.

– С Олей вы играли на пляже! – отбился я.

Она ударила:

– Тогда был штиль!

– Я научу тебя!

– Чему научишь?

– Играть на ветру.

– Ой, умелец!

– И поплаваем заодно, такая жара!

– Ухх! – она не дотянулась до волана, хотя летел он очень близко. – Ты хочешь всего сразу!

Я осмелел:

– Ну, это еще далеко не все!

Я подобрал волан. Не двигаясь с места, Кристи улыбалась теперь с какой-то особенной хитрецой:

– Хорошо, научи меня играть на ветру.

Забегать за купальником ей было не нужно.

Я надорвал перья волана, и на пляже, не сносимый ветром, он летал как вихрь, с жужжанием пронзая воздух. Стояла прямо черноморская жара, скоро нас потянуло в море; мы чинно поплавали, потом, уставшие, лежали друг возле друга на песке, потом опять играли, при этом особым шиком было отойти друг от друга как можно дальше и бить по волану с остервенением. Наконец я не выдержал: когда после неверного удара воланчик упал посередине и мы оба подбежали к нему (Кристи наклонилась первая), подошел и крепко обнял ее сзади.

– Что ты делаешь? – она резво повернулась.

– Отдай, он мой!

– Фигушки! – она вырвалась, отбежала и взмахнула ракеткой. – Лови!

Несколько раз в каком-то экстатическом порыве я ударил по волану со всей силы, но тут смекнул кое-что и стал нарочно бить слабее.

– Что за хитрости! – крикнула Кристи, стараясь отправить волан дальше. И все же моя брала – расстояние между нами сокращалось, так что под конец я уже какими-то клоунскими движениями посылал волан не дальше, чем на шаг, а потом выбил его и обнял такую близкую Кристи. На этот раз она не вырывалась.

Я никогда ни с кем еще не целовался и девушек прижимал к себе только во время медленных танцев на школьных дискотеках, поэтому теперь для меня все было словно во сне. Я мычал, целуя ее и не находя губ, лизал и кусал лицо, прижимался к ней так откровенно, как еще вчера мог представить только в самых волнующих фантазиях. Людей в эту минуту рядом не было, Кристи водила руками по моим волосам и глубоко дышала, запрокидывая голову, ну точно как в эротических сценах в кино. Не расцепляясь, мы опустились на песок, и я уже мало что соображал, как вдруг получил пощечину:

– Ты что? – сказала Кристи и тут же поцеловала меня в губы. – Меня нужно добиться! Ты дарил мне цветы? Пел серенады под окном?

Она смотрела куда-то в сторону с плохо сдерживаемой улыбкой. «Цветы… Где их брать? Где взять деньги на цветы?..» – проносилось в голове.

– Пел серенады, спрашиваю? – она опять быстро и крепко поцеловала меня в губы. – Пел?! – опять поцелуй.

– Пел, когда ты была в Таллине, – вырвалось у меня. – Ходил по улицам и пел.

– Не верю, спой.

Ну почему все так сложно? В тот день, когда Кристи сбежала от моего преследования, я ходил по Риге и на самом деле напевал детскую песенку, которая прицепилась ко мне тогда и как раз оказалась под настроение.

– Я опозорюсь, Кристин.

– А я с позорниками не целуюсь!

– Ну ладно, – я поднялся и сел возле нее. – Это песенка из мультфильма, ты помнишь ее?

Я любил не только рассказывать анекдоты, у меня хорошо выходили пародии на голоса. И теперь каким-то средним между мультяшным и своим голосом, впрочем, без тени издевки, я пропел:

 
Может, там, за седьмым перевалом
Вспыхнет свежий, как ветра глоток,
Самый сказочный и небывалый,
Самый волшебный цветок.
 

«Ля-ля-ля-ля» и «па-па-па-па-па» мы с Кристи пели уже вместе. Дальше я не помнил слов, и о том, что

 
Тот цветок ищут многие люди,
Но, конечно, находят не все[1]1
  Песня «Волшебный цветок», автор слов – М. С. Пляцковский.


[Закрыть], —
 

Кристи пела уже одна, а я только открывал рот.

– А хочешь, я сыграю тебе свою любимую мелодию? – спросила она.

– Сыграешь? На чем?

– Пойдем!

Она забежала домой за ключами и отперла дверь в кинозал. Когда-то, наверное, это была просто большая комната, которую теперь заставили рядами стульев, а окна плотно зашторили. Мы вошли. Кристи закрыла дверь и чуть-чуть отодвинула одну штору, отчего зал заполнился каким-то пыльным, иссиня-лунным светом. Слева от экрана стояло пианино. Она села, открыла крышку и сыграла красивую, проникновенно-грустную мелодию.

– Это Чайковский, старинная французская песенка, – сказала она.

– Никогда не слышал, но очень круто.

– Ее все играют в музыкальных школах. Самая простая вещь, но мне так нравится!

– Можешь еще раз?

Она исполнила еще раз эту, потом другие пьесы из репертуара музыкальной школы, и даже одну собственного сочинения – она называлась «Море», это море бурлило и умиротворенно колыхалось (и тоже мне очень понравилось), – но больше всего меня впечатлила старинная французская песенка. Я смотрел на узкие плечи Кристи в оборках блузки, на ряды стульев в полутьме, на синие поцарапанные доски пола, по которым свет ручейком бежал сквозь тени дрожащих листьев, и думал о том, что наша с Кристи встреча, и вся наша жизнь, и жизнь всех людей на земле не могут случиться вот просто так, сами по себе, без особенной цели, что какой-то потусторонний свет через миллионы щелей должен пробиваться в наш темный и, в общем-то, довольно несправедливый мир.

– О чем задумались, эмчé? – спросила Кристи, повернувшись на своем стуле.

– Ты когда-нибудь думала о том, что умрешь?

– А ты когда-нибудь думал о том, что родишься?.. Это не я придумала, папа как-то подсказал.

После ужина мы гуляли вдоль моря. Кристи рассказывала о случаях, когда под гипнозом люди вспоминали о своих прежних жизнях и прежних смертях, причем обо всем этом она не просто где-нибудь читала, а знакомый ее отца в Таллине был как раз таким доктором-гипнотизером. Наступали неторопливые балтийские сумерки. Мы сидели на скамье среди высоких кустов и, глядя на чистое, ярко-коралловое, уже наливавшееся темной густотой небо над морем, без устали целовались.

– У меня к тебе два вопроса, – сказала Кристи. – Как тебе кажется, мы хорошо убрали корпус?

– Я считаю, вылизали дальше некуда – работали в шесть рук.

– А замдиректора дома отдыха поставил оценку «четыре».

– За что? Разве что-то было не так?

– Не сказал. Но я знаю: он мстит за что-то тете, у них вражда.

– Ну, тетя, наверное, в долгу не останется.

– Наверное, – грустно улыбнулась Кристи. – Но она приезжает завтра, а генеральная уборка была сегодня, и никто ничего уже не докажет.

– Брось, Кристи (в первый раз я обратился к ней так, глаза ее сверкнули огоньком), ерунда. А какой был второй вопрос?

– Второй?..

– Да.

Она помолчала, глядя в землю.

– Второй… Ты меня хочешь?

Мне захотелось сострить в ответ, что это, мол, вопрос риторический, но с языка уже летело:

– Хочу! Хочу!

Осыпая поцелуями, я сжал ее с такой силой, что, наверное, оставил синяки, но она не сопротивлялась. И когда вскоре мы поднялись (начинало холодать), сказала:

– Я буду ждать тебя у себя в полдвенадцатого.

«За что мне такое счастье! – думал я, поднимаясь к себе. – Вот так оно, наверное, и происходит у всех. Черт возьми, как круто взрослеть!» Я тщательно проделал все, о чем не пишут в книгах и что вырезают в кино, но что мне показалось обязательным в таком случае: сходил в душ, сменил нижнее белье и носки, с пилкой подстриг ногти. В гости идут не с пустыми руками, и тут я с ужасом вспомнил, что единственный магазин в округе закрыт и я не смогу купить даже шоколадки. Я подумал о цветах… Было еще довольно светло, когда, наодеколонившись, надев брюки и рубашку, я сказал родителям, что схожу на полчасика в гости к соседям, а сам вышел на улицу и прошагал несколько кварталов, высматривая участки с забором пониже. В одном месте кусты и деревья так плотно закрывали клумбу от дома, что она казалась почти бесхозной, а забор был такой низкий – стоило только нагнуться, чтобы сорвать цветы. Самые красивые (названий их я не знал) росли в глубине клумбы; перешагнув через забор, я стал аккуратно их срывать и уже собрал довольно большой букет, как вдруг совсем рядом послышался какой-то странный шелест. Пулей я полетел назад на улицу – за спиной раздался грохочущий лай. Перемахнув через забор, я замедлил бег, думая, что нахожусь в безопасности, но пес-великан взобрался на столбик забора и спрыгнул на дорогу. От собак нельзя убегать – об этом я, конечно, знал, но и не мог же оставаться у забора с букетом в руках как олух. Я стал махать букетом, как веником, топать и шикать, одновременно довольно резво пятясь. Но хотя на чужой территории агрессии у пса поубавилось, он все же приложился зубами к моей ноге, так что в назначенное время я постучал в дверь Кристи с двумя дырками в штанах.