Текст книги "Мухи"

8
Пират и Сверчок

Они позавтракали хлопьями и шоколадным молоком. Закатали рукава и с энтузиазмом принялись за работу. Звонок в дверь (Ай, бляха, надо поменять эту верещалку!) застал их смешивающими известь и синьку.

Саша бросилась открывать. Протиснулась мимо затора из мебели.

В тамбуре стоял папа, рядом – бородатый и румяный здоровяк. Усы подкручены, огромный живот упакован в тельняшку, багровый шрам над бровью – вылитый пират.

– Привет, крестница!

– Дядя Коля?

– Превосходная память! Посторонись!

Пират втащил в коридор звенящий бутылками пакет. Мама скрестила руки на груди, театрально насупилась.

– Девять утра, Николай.

– Право, Тань! Это топливо.

– Вот, подмогу привел, – сказал папа. – Лучший в мире клейщик обоев.

– Обоемэн. – Крестный подмигнул улыбающейся Саше.

Он действительно плавал: добирался до Нью-Йорка, Исландии, Мексики. Но не пиратствовал, а мыл посуду на круизном лайнере. Его байки про кругосветное путешествие никогда не повторялись, даже повествуя об одном и том же инциденте, он выворачивал сюжет в новое русло.

Дядя Коля постоянно попадал в анекдотические ситуации. Пьяный мог очутиться в чужом городе. Или прыгать из окна любовницы в одних трусах. Отметину на лбу ему оставил обманутый муж – саданул табуреткой.

– Мне неудобно, – виновато сказала мама. – Вы не обязаны.

– Неудобно, Тань, когда… – дядя Коля понизил голос, зашептал маме на ухо и завершил громким басом: – Из жопы!

Мама отмахнулась, втянула щеки, чтобы не рассмеяться.

– Кушать будете?

– Не заслужили еще! Слууушайте…

Он повертелся, теребя флибустьерский ус.

– Ну и апартаменты! Буржуйствуете, Алексины. Знал бы, топливом посерьезней запасся. Муху покажете?

– Идем.

Дядя Коля откупорил пиво – конечно, зубом. Долго и сосредоточенно рассматривал рисунок, прямо как посетитель Эрмитажа перед шедевром живописи.

Наконец взял шпатель и несколькими вдохновенными движениями дорисовал какашку.

Саше захотелось его расцеловать.

Они взялись за дело, дружно, под шуточки мужчин.

Родители прибрали в гостиной, застелили пол и грунтовали стены. Саша с крестным белили в спальне потолок. Саша поражалась выносливости дяди Коли. Он слезал со стремянки лишь для того, чтобы хлебнуть пива.

В детстве Саша мечтала сбежать на корабле. Бороздить океаны, побывать на всех континентах. Пусть и посудомойкой – она бы драила тарелки до блеска.

Дядя Коля стирал носки в Индийском океане. Дрался с сутенером на Гаити. За пьянку его высадили в Осло (иногда, под настроение – в Киото или Париже). А она… что она вообще видела за свою жизнь?

– Расскажи про Майами.

– Да что рассказывать? Дыра дырой. Я про сменщика тебе рассказывал?

– Не помню.

– Это в первый день было. Поставили меня на кубрик. Объяснили, что да как. Говорят, твой напарник бухой, спит сейчас, в восемь проснется и тебя сменит.

– Ты ей про проституток рассказываешь? – спросила мама.

– Ты за кого меня принимаешь? – обиделся дядя Коля. – Короче, Сань. Пашу я, пашу и периодически заскакиваю в холодильник. Комната – больше вашей. И там кушетка, а на ней мужик лежит. Прохлаждается. Ну, лады, с похмелья в холодке – самое оно понежиться… Смочи-ка. – Крестный подал Саше валик, она покатала его по поддону с раствором. – И вот. Часы тикают, восемь вечера. Я – вежливо так – земеля, смена твоя. Он спит. Ну, я ж не зверь, понимаю, что худо человеку. Через полчаса снова говорю: уважаемый, пробуждайся, я заманался горбатиться. Ноль реакции.

– И что?

– Что-что. В девять психанул, стал его трясти, а он дрыхнет, гад. Я злой, иду на кубрик, а там паренек заспанный, говорит: прости, братан, проспал я, за это тебе на час дольше поспать дам. Я говорю: не вопрос, но кто тогда в холодильнике спит? А он ржет: так это труп. Пассажир из второго класса крякнул, инфаркт. Ну и его в холод положили до следующего порта.

Саша рассмеялась.

– Постой, постой… – Дядя Коля смотрел в окно со своего наблюдательного поста. – А это кто еще?

– Где?

Саша оперлась о подоконник.

Окна спальни выходили на пустырь и заросли рогоза. По протоптанной тропинке шла к дому пышнотелая молодая женщина с плетеной сумкой на сгибе локтя. Шла, должно быть, с пляжа: бейсболка защищает светлые волосы от полуденных лучей, под мышками завязано узлом парео. Ткань оставляет открытыми верхние половинки массивного бюста, покачивающегося при ходьбе, и бедра – толстоватые, по мнению Саши.

– Какая фея, – причмокнул дядя Коля.

«Где-то я ее встречала»…

Саша мысленно убрала темные очки.

– Это же официантка из «Водопоя».

– Ван момент! – Крестный кинулся в коридор, споткнулся о порог, ругнулся. Хлопнула дверь.

– Куда он? – спросил папа. – Он так только за бабами бегает.

– За бабой, – сказала Саша.

Дядя Коля возвратился через десять минут, запыхавшийся и довольный. Поелозил дисплей мобильного:

– Сохранить!

– Дала номер? – восхитилась Саша.

– Как мне откажешь! Что ж вы, братцы, с соседями не раззнакомились? Инночка аккурат над вами живет.

– Не до того нам, Коля. – Мама примерила к стене обрезок обоев.

– Ничего святого, – пожурил крестный.

В три Саша сходила за продуктами. Купила колбасу, сыр и лепешки. Позвонила Ксеня. Похвасталась, что уезжает в Крым на пять дней.

– Вот змея! Я, значит, в ссылке, а подруга на море резвится.

– Ага, с моей родней порезвишься!

– Море, – застонала удрученно Саша.

– Я тебе сувенирчик привезу, рыбка.

Кругом было поле, казалось, оно нигде не заканчивается. Нет ни Речного, ни города, ни прочих городов. Океаны, Японию, Америку выдумал дядя Коля, чтобы развлечь крестницу.

Степь, и безоблачное небо, и бурый дом. Ветер шуршит пыреем. Она невпопад вспомнила прочитанное недавно стихотворение Уолта Уитмена. Трава – это прекрасные нестриженые волосы могил. Красивый и печальный образ.

В четырнадцать она сама писала стишки, любовь-морковь, весна-зима. Слава богу, бросила.

Саша сбавила шаг у лавочек. В окне маячил дядя Коля, советовал родителям, как резать обои.

«Хорошие люди меня окружают, – подумала она и чуть не прослезилась. – А вдруг эти несчастья – идут в придачу к хорошим людям?»

Солнце румянило плитки подъездного пола, но углы берегли густые чернильные тени. Темнота, как паутина, налипла под потолком, на розетках и балках. Саша направилась к ступенькам. Слух уловил жалобный писк.

Она замерла на полпути, вглядываясь вглубь вестибюля. Снаружи щебетали сверчки. По розовой шпаклевке скользили блики. Но там, где железные ступеньки спускалась в полуподвал, было черно. Шагнешь туда и исчезнешь в перевернутой нефтяной луже.

Между двумя лестницами сидел котенок. Шерстка в катышках, тоненькие лапки неуверенно упираются в бетон.

Он посмотрел на девушку и слабо мяукнул.

– Малыш, это ты плакал?

Сердце сжалось. Саша нагнулась, подобрала бедолагу. Он почти ничего не весил.

– Где твоя мама?

В хрупкой груди стучал моторчик.

– Идем, поищем ее.

Разноцветная кошка откликнулась на первое кис-кис. Выпрыгнула из кустов, стала ластиться к ногам.

– Ты что же, свое дите не кормишь?

Саша подсунула ей малыша. Кошка обнюхала его, дернула хвостом. И заскребла землю вокруг, поднимая пыль. Так закапывают экскременты животные. Вдоволь накопавшись, кошка продефилировала к газону.

– Мать называется! – вспыхнула Саша. – Что ж с тобой делать-то?

Котенок запищал, словно просился на руки.

– Ты кто? Ты мальчик? Мальчик!

Она погладила по тощей спине, по выпуклому позвоночнику.

В темной части вестибюля что-то заскрипело. Сделало шаг снизу вверх, по чугунным ступенькам.

Саша полминуты смотрела туда, но звук не повторился.

– Ма…

– Что, солнышко?

– Вот… – Она показала находку.

– Этого еще не хватало!

– От него кошка отказалась. У нас молоко есть?

– Есть, – вздохнула мама.

– О, какая животина! – сказал идущий в ванную папа. – Без кота жизнь не та. Будет ваших мух ловить.

Саша погрела молоко, наполнила крышку из-под консервации. Котенок вылакал все и потребовал добавки. Наевшись, сделал лужу под столом, но Саша успела ее вытереть до прихода мамы.

– Как тебя зовут? Сеня? Нет, не нравится? Ммм…

В окно влетала монотонная сверчковая трель.

– Сверчок?

Котенок опрокинулся на спинку и подставил ласкам живот.

– Сверчок, – улыбнулась Саша.

К вечеру дядя Коля выдул пять литров пива, он был благостен и велеречив. Спальня преобразилась, муха упокоилась под обоями. На стене висели полки, у окна стоял компьютерный стол. Такой спальне обязательно нужны тотемы: плюшевые мишки, зайцы, куклы.

Мужчины ушли, отужинав напоследок.

Мама прибирала со стола, улыбка блуждала на ее губах. Сверчок дремал возле холодильника.

– Как тебе комната, доча?

– Я бы жила в такой.

– Покрасим батареи, купим люстры… и до ванной дойдем.

Саша глотнула остывший чай.

– Слушай, а почему ты не вышла замуж за дядю Альберта?

Улыбка не исчезла с маминого лица, но стала грустной, и взор подернулся дымкой.

– Я боялась, что он изменится. Мужчины меняются после ЗАГСа.

– И папа?

– И он. Не обязательно в худшую сторону. Но что-то в них пропадает. Отмирает, а вместо него возникает нечто другое. Я так любила Альберта и не хотела, чтобы он изменился ни на йоту. Это очень глупо, доченька, из-за этой блажи у нас отняли дом. Идиотский пример, не для подражания.

– Ты же все равно была счастлива? – Саша пытливо изучала маму. – Без свадьбы?

– Каждый день. Пять лет и семь месяцев.

Они вымыли посуду и просто сидели на кровати вдвоем, смотрели на обои и потолок, и сквозь них, вдаль.

9
Бамбук и соль

Благодаря полуциркульному проему над дверным полотном Алексины заранее знали, что к ним идут визитеры. Звуки шагов глухим эхом отдавались от бетона. Но гам им не докучал, в подъезде обитали исключительно бесшумные граждане. Изредка проскочат по лестнице соседские детишки, и опять дом погружается в тишину.

– Осенью застеклим, – сказала мама и, взобравшись на самый высокий стул, зашторила проем марлей – от комаров. Комары и мошки сидели под подъездными сводами, набивались в гипсовое кружево карнизов.

Топ, топ, топ…

– Папа с утра пораньше?

– Надеюсь, нет. И так стыдно перед Вероникой.

Саша отложила ножницы, которыми резала обои, и направилась в коридор. Завизжал звонок.

– Не глухая!

Она распахнула двери и тут же отпрянула за стену, натянула футболку на бедра.

– Ты что здесь делаешь?

– И тебе привет, – сказал Рома. Он загорел на даче, нос шелушился, шея покраснела.

– Девять утра!

– Кто там, доча?

– Рома.

– Пускай заходит.

– Ага, щас.

Она оставила узкую щель и говорила, прижавшись к ней губами:

– Ремонт у нас.

– Так я помогать пришел! – Рома улыбался так, что практически любой бы пустил его в свой дом клеить обои.

– С дуба рухнул?

– С мамой твоей познакомлюсь.

– Знакомы уже.

– Я преследую личную выгоду. Чем раньше ремонт закончится, тем раньше вытащу тебя на пляж.

– Доча, почему ты гостя в прихожей маринуешь?

– Ну же! – Рома поднял руки в молитвенном жесте.

– Заходи, – разжалобилась Саша. И метнулась в спальню. Она надевала джинсы и поправляла прическу, а за стеной гость мило болтал с мамой.

– Чай, кофе, варенья?

– Я позавтракал, спасибо.

– Вы, значит, с Сашкой учиться будете вместе?

– Рядом.

– Присмотришь за ней, если что.

– В обиду не дам!

– Твой дедушка в первой квартире живет?

– Ма! – раздраженно воскликнула Саша. – Что за допрос!

– Нельзя и с молодым человеком побеседовать!

Из кухни косолапо выбежал котенок, потерся о напольный карниз.

– Ой, какая прелесть! А ты говорила, у вас домашних животных нет.

– Вчера появились.

– Это не факт, что он останется, – заметила мама.

– Как зовут?

– Рабочее название: Сверчок.

– Ему подходит!

Рома гладил вертлявого котенка, тот норовил спрыгнуть с рук.

– Покажешь муху?

Саша вспомнила, с каким удовольствием она залепила рисунок, фасеточные глаза, и тоненькие прожилки крыльев, и начерченную крестным какашку.

– Нет ее уже, заклеили.

– Эх, жаль.

Рома отпустил Сверчка, тот посеменил в ванную.

– А вы классно поработали. Гостиную не узнать.

– Ты что, бывал тут?

– Пару раз. Тетя Галя, Галина Дмитриевна, просила ей телевизор настроить.

– Это, наверное, старушка, что жила в квартире до нас? – услышала мама обрывок разговора.

– Да, бывшая учительница. Славная женщина, они с дедушкой дружили. Теперь ему совсем скучно.

– А что с ней случилось?

– Умерла. Сердце.

– Давно?

– В ноябре, по-моему.

– Умерла в квартире? – Сашу интересовало, выносили ли Галину Дмитриевну угрюмые санитары, замотав в простыни, как ветошь, как желтые осенние листья.

– В больнице.

– И что, у нее наследников не было?

– Без понятия. Кстати. – Рома вынул из заднего кармана сложенную пополам газету. – На третьей странице дедушкина статья про ваш дом, тебе будет любопытно.

Саша вскинула брови:

– Газета «Вестник старины»?

Рома засмеялся:

– Такое себе названьице, да?

– В детстве я считала, что фраза «тряхнуть стариной» обозначает что-то неприличное.

– А разве нет?

Саша положила газету на тумбочку и спросила:

– Ты не шутишь? Будешь нам помогать?

– Какие шутки? Взамен на пляж.

– Я подумаю.

Рома снял рубашку, остался в майке с британским флагом. У него были жилистые руки, мышцы играли под коричневатой кожей, когда он выносил в коридор холодильник и стол.

«Ничего так», – сказала Шура.

«Приятный юноша», – вторила ей Александра Вадимовна.

Рома сразу нашел общий язык с Сашиной мамой. Посыпались расспросы: кто твои родители, почему именно история, сложно ли учиться.

«Какой хороший мальчик», – взглядом сигналила мама.

«Кто бы сомневался».

За три дня они сделали столько, сколько не надеялись сделать за пять. Кухонные стены были вымыты и отшлифованы. Потолок побелен. В период увлечения Японией Саша читала, что мадаке, сорт бамбука, вырастает за сутки на сто двадцать сантиметров. К пяти их кухня превратилась в бамбуковую рощу. Не заколосился злак лишь на торцовой стене, между полками и шкафами. Плитка неплохо сохранилась. Плывущие по кафелю лодочки и зеленая рябь волн отлично гармонировали с бамбуковыми обоями.

Поменять смеситель, подлатать подоконник, и можно фотографировать кухню для журналов. Рубрика «Уютная жизнь в степи».

– Что мы тебе должны? – спросила мама.

Рома прожевал пряник:

– Отпустить со мной дочь на речку.

– Не вопрос!

– Я вам что, разменная монета?

Сверчок спал на ее коленях, впившись коготками в джинсы. Шевелилась занавеска, и сетка вентиляционного отверстия похлопывала, как раненый голубь крылом. В окна проникал сладкий запах полевых цветов с примесью тины.

– Завтра в десять, – не терпящим возражения тоном сказал Рома. Он встал со стула, шагнул в коридор. И полетел головой вперед. Что-то хрустнуло, взвизгнула испуганно мама. Всполошившийся котенок соскочил с рук.

– Ром? – Саша бросилась к поверженному парню.

Он лежал на полу и хихикал.

– Пороги! Как я про них забыл, у дедушки такие же были, мы их выбили.

– Ты не ушибся?

– Не, норм. – Он помассировал локоть.

– Дай гляну! – суетилась мама. – Я медработник.

– Нормально все! Синяк в худшем случае.

– Надо лед приложить. Вдруг скол или ушиб.

– Мама, отстань от мужика.

Рома отряхнулся, смущенно улыбаясь.

– Блин.

Порог – полая деревяшка – валялся у чулана. Ощетинился по-щучьи рыжими гвоздиками. Паркет на стыке между коридором и кухней усеяло что-то белое. Светлела линия на том месте, где был порог, как полоса от купальника на загорелой спине.

– Я назад прибью.

– Упаси господь, – сказала мама. – Я сама из-за него чуть шею не свернула.

Саша поддела пальцем белые крупицы на паркете. Поднесла к лицу щепотку.

– Кокаин? – спросил Рома.

Саша лизнула палец, и мама ойкнула:

– Ты что, а если это крысиный яд?

– Это соль. – Саша сплюнула. – Кто-то засыпал соль в порог.

– Ну, – сказал Рома, – старики вечно запасаются продуктами на черный день.

«Здесь хоронят мух и прячут соль в подполе», – промелькнуло в голове Саши.

– Бери завтра велик. Прокатимся.

– Спасибо, Ром.

– Какие проблемы?

Она привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку. Щека покрылась румянцем. Рома, блаженно улыбаясь, попятился в подъезд. И чуть не врезался в идущую по тамбуру женщину.

– Драсте, теть Света.

– Привет, Роман.

Они разминулись, Рома ушел, насвистывая, а женщина приблизилась к Саше. Ей было около пятидесяти, худощавая, элегантная. В руках она держала поднос с выпечкой.

– Не помешаю?

– Нет. – Саша посторонилась. – Входите, пожалуйста. Ма!

– Здравствуйте, – женщина вручила маме поднос, – я ваша соседка, из третьей квартиры. Вот, поприветствовать вас решила.

– Проходите! Мы чай как раз пьем.

– Света.

– Таня. А это Саша.

Мама увлекла женщину на кухню, а Саша уединилась в спальне. Она слышала смех и отрывки разговора, Света рассказывала маме, что ее сын недавно женился и переехал в город, а она, вдова, проживает в гордом одиночестве. Работает секретарем на комбинате.

Саше захотелось, чтобы мама подружилась с соседкой. Дом умело сводил людей.

Книги становились на полки шеренгами. Ирвинг, Байрон, Достоевский, до которого у нее никак не доходили руки. «Преступление и наказание» она прочла в кратком изложении.

«Позорище, – устыдила Александра Вадимовна, – будущая учительница литературы называется».

Саша опустошала коробки. Учебники в ящик, косметику – на трюмо, сувениры – к книгам. Сдула пыль с общей тетради. Секретный дневник. Она перестала вести его осенью, последняя запись касалась похорон бабушки Зои. Бессмысленная трата времени.

Саша кинула дневник на дно гардероба, к пачке сигарет. Замаскировала свитерами.

Девичьи безделушки диктовали комнате характер хозяйки. Саша включила музыку, распахнула окно. Подоконник был отдан под плюшевый зоопарк. Исполинский тигр, папин подарок, поселился за кроватью.

К сумеркам все было готово. Спальня молодой, но немного старомодной леди. «Красотка-ботанка», как говорила Ксеня.

Мама провожала гостью. Обуваясь, тетя Света окинула взглядом проем над дверью:

– Лучше заделайте его. У меня стекло там стояло, но я сына попросила фанерку прибить. А то у нас шутник объявился, видно, с Речного. Заглядывал в эту дыру по ночам.

Когда шаги соседки стихли, Саша спросила:

– А че это она нам с ремонтом не помогла?

Мама рассмеялась.

10
Художник

«Приступая к описанию недавних и столь странных событий, происшедших в нашем, доселе ничем не отличавшемся городе, я принужден, по неумению моему, начать несколько издалека, а именно некоторыми биографическими подробностями о талантливом и многочтимом»…

Саша захлопнула книгу.

«Серьезно? – спросила Александра Вадимовна. – Не осилила и абзаца?»

Она отложила Достоевского. Сходила в коридор за Роминой газетой.

«Статья! Совсем вылетело из головы».

Мама смотрела ток-шоу. Саша устроилась на кровати поудобнее, в очередной раз оглядела спальню, наслаждаясь результатом трудов.

Зашелестела «Вестником старины». Нужную ей статью разбавляли три зернистых снимка. Первый запечатлел фасад ее дома, второй – мозаику вестибюля, латинское слово «Salve». На третьем был молодой человек с плотно сжатыми губами и хмурым взором из-под густых бровей. Длинные волосы делали его похожим на вокалиста группы, играющей в стиле готик-рок, но фото явно относилось к временам до изобретения электрической гитары.

«Дом без улицы», – называлась статья.

У каждого жилого дома есть адрес, и дом Махонина – не исключение. «Первомайская, д. 1», – утверждает табличка. Вот только, оглянувшись по сторонам, никакой улицы вы не увидите. Не в последнюю очередь дом интересен тем, что, по воле проектировщиков, стоит в поле.

Рис. 1. Занесло же бедолагу!

В Шестине полно зданий старше нашего героя, но это не делает его менее любопытным для краеведов. Он был сдан в эксплуатацию в 1894-м и за более чем вековую историю сохранил свой изначальный облик. Квартиры практически не подвергались перепланировке, затронувшие их изменения незначительны (появилось центральное отопление).

В целом перед нами типичный для той эпохи доходный дом с хозяйскими помещениями в подвале. Конечно, не из числа петербуржских или одесских многоквартирных домов, но по меркам провинции – весьма достойный образец. Малое число квартир – всего шесть, по две на этаже, окупается размерами как жилых, так и служебных комнат. Глядя на его акцентированный ризалитом фасад, на пилястры с причудливыми капителями, метлахскую плитку и фруктово-ягодный орнамент барельефа, легко представить, что происходило здесь в старину. Барышни под зонтиком, идущие в сторону яхт-клуба, усатый джентльмен, взбегающий по парадной лестнице к даме сердца, скрипучие подводы, доставлявшие к черному (теперь замурованному) входу дрова… Ах, что-то я расфантазировался.

Символично, что ближайший сосед доходного дома – микрорайон Речной, одна из самых юных застроек города. На его месте находились бараки, а раньше – деревни Михайловка и Пырьевка, их сожгли немцы в годы оккупации. В народе район издревле называли Водопой. Возле нынешнего комбината располагался небольшой чугунолитейный завод промышленника Якова Махонина, на холме у объездной – часовенная молельня имени Тита Чудотворца, уничтоженная большевиками. Яхт-клуб же, с перерывами, функционировал вплоть до девяностых.

Итак, Водопой не мог считаться совершенной глухоманью, но Махонин рисковал, возводя здесь доходный дом. Гораздо выгоднее было перенести его в город (активно развивающийся) или построить пансионат около источника.

Здание проектировал по индивидуальному заказу Махонина наш талантливый земляк Анатолий Элле. Он приложил свою руку к созданию винокурни (ныне – краеведческого музея), усадеб, железнодорожного вокзала в Варшавцево, больницы на проспекте Щорса и других архитектурных украшений. Узнаваемый стиль Элле – сплав модерна и готики – присутствует и в махонинском доходном доме. Посмотрите на эти балки и балясины!

Рис 2. Такая лепота, и в поле!

Кем же был промышленник Яков Юрьевич Махонин? Информация о его жизни на удивление скудна, не сохранилась даже дата рождения. По всей видимости, ему было около шестидесяти, когда он открыл доходный дом, и около шестидесяти пяти, когда утонул в Змийке. Остается загадкой, был это несчастный случай или самоубийство. Куцые упоминания изображают человека волевого и импульсивного, жестокого к недругам и щедрого по отношению к приятелям. Бытует мнение, что дом он построил не ради заработка, а дабы поселить в нем своих друзей. Вот такой компанейский парень.

В дореволюционных адресных книгах говорится, что после смерти Махонина недвижимым имуществом короткое время владел его пасынок, а затем дом перешел в собственность Общества электрического освещения. Шестин обзавелся торфяной электростанцией и гидростанцией мощностью 50 кВт. Медные кабели протянулись к яхт-клубу и отдаленному дому в рекламных целях: мы зажигаем свет повсюду!

В годы Гражданской войны дом опустел.

Знаменитый жилец

Предположим, вы никогда не слышали о Викторе Гродте. А как насчет Виктора Гюго? Заинтригованы? Нет, великий французский писатель не посещал наш город, не пивал чаи с Яковом Юрьевичем. Но именно к книге Гюго «Отверженные» нарисовал иллюстрации молодой художник Виктор Гродт. В десятых годах двадцатого века он проживал вместе с матерью в махонинском доме. Рисунки Гродта так понравились издателям, что его пригласили в Санкт-Петербург. Он завел приятельские отношения с Юрием Анненковым. Сам Александр Николаевич Бенуа похвалил начинающего художника и нарек его рисунки «ужасными и чарующими». Но жизнь в столице не задалась. Гродт увлекся алкоголем и морфием, его картины становились все более мрачными. Он терял заказчиков. Последней надеждой был гонорар за рисунки к роману «20 000 лье под водой» Жюля Верна. Но иллюстрации вызвали негодование издателей. Договор был разорван. Разбитый физически и эмоционально, Гродт возвратился к матери на малую родину и в 1916-м свел счеты с жизнью. Он бросился головой вниз в пролет между лестницами доходного дома. Художнику было двадцать пять лет.

Рис. 3. Талант, погребенный собственноручно.

С двадцать шестого года квартиры уплотняли жильцами, дом Махонина переквалифицировался то в санчасть, то в сельскую школу, но чаще пустовал – сказывалось месторасположение. Чудом пережил войну. В шестидесятые вовсю заработал комбинат, и шесть квартир наконец-то снова заселили жильцы. Провели водопровод и газ. Рассчитывалось, что не сегодня завтра город вплотную подберется к Водопою.

И один в поле воин – говорит известная пословица. Самый обычный жилой дом с самой нетривиальной биографией – еще один удивительный артефакт прошлого, который вы можете встретить в нашем городе.

Г. А. Вещук.

Саша оторвалась от статьи и посмотрела на стену, туда, где под обоями таилась муха. Рисунок, который она повредила шпателем, а дядя Коля дополнил своими каракулями.

Пересела за компьютер. Возникло ощущение, что она участвует в расследовании и вот-вот узнает невероятный секрет.

«Виктор Гродт», – вбила Саша в поисковике.

«Виктор Гродт, художник», – уточнила.

Гугл выдал две ссылки на художника Гродта, а дальше предлагал почитать про разных Викторов из Гродно.

Саша щелкнула мышкой.

Мемуары о богемном кабаре «Бродячая собака» были обширны, но Гродт упоминался в них одной строкой, затененный именитыми посетителями кафе: Маяковским, Ахматовой, Мейерхольдом.

«Бывали в „Собаке“ и совсем экзотические, маргинальные личности, например, художник-график Виктор Гродт, молодой люмпен, проявлявший интерес к оккультизму и всему запретному».

Вторая ссылка привела на сайт, посвященный забытым художникам Серебряного века.

Пять работ Гродта и фотопортрет, попавший в «Вестник старины». На трех картинах были персонажи Гюго. Яростный, похожий на безумного монаха, каторжник Жан Вальжан. Малышка Козетта, глазастая, как герои аниме. Агонизирующая Фантина.

Иллюстрации были мрачны, темны и чертовски талантливо исполнены. Сашу заворожили тончайшие линии (прожилки на крылышках мухи), обилие деталей, то, как рисуя плоское, избегая теней, художник добивался объема. Она вновь подумала о средневековых анатомических трактатах, где модели были аккуратно распилены и выставляли напоказ сокровенное. Штрихи Гродта напоминали структуру мышечной ткани, какой ее рисуют в учебниках по миологии.

Персонажи Гюго в версии Гродта могли быть трупами. Забальзамированными, насаженными на шесты.

Но наиболее сильное впечатление произвела следующая иллюстрация. Осьминог, сражающийся с водолазом.

Карандашный набросок вызвал ассоциации с картинками, которые показала ей Ксеня.

– Ты же любишь Японию, – сказала подружка.

На картинках спруты, угри, мурены и миноги спаривались с девушками, и девушки определенно получали удовольствие от происходящего.

– Мерзость! – воскликнула шокированная Саша.

– Мерзость, – прошептала она, глядя, как похотливо сжимает осьминог водолаза.

Подстегнутая морфием фантазия Гродта наделила иллюстрацию жутковатой чувственностью. Присоски моллюска были пухлыми, почти человеческими сосками. Витки щупалец жадно оплетали бедра кричащего водолаза, но кричал ли он только от боли?

Саша кликнула на пятую картинку, черновой набросок.

Малейшие сомнения развеялись.

Там были мухи. Но не они являлись центральным персонажем рисунка.

Грифель – с нажимом, остервенело – начертал объятое пламенем демоническое существо. Частично это был автопортрет, в чертах лица узнавался сам Гродт. Он пририсовал себе раскосые глаза. Над головой росли козлиные рога, за спиной – крылья насекомого. Руки были согнуты в локтях и подняты вверх, демон словно кормил с ладоней парящих кругом мух. Вместо ног были мушиные лапки, а грудь усеивали раны, как отверстия на теле суринамской лягушки. Или как крошечные печи, учитывая огонь. В дырах находились младенцы.

В углу рисунка чернела надпись: «Баал-Зебуб».

Саша закрыла вкладку. Ей стало не по себе от того, как таращатся на нее монголоидные глазища чудовища.

Гугл рассказал, что Баал-Зебуб был божеством ассирийцев и вавилонян. Его почитали в Ханаане, Сирии и Финикии. Согласно Ветхому Завету, язычники приносили кровожадному богу жертвы – младенцев, которых запекали в специальных сосудах. Баал-Зебуб (какое мерзкое имя, словно звериный рык) повелевал мухами, символом нечистоты, в том числе духовной.

Будь у Саши талант Гродта, она бы не тратила его на скверных божеств.

– Послушай-ка.

Она перечитала статью из «Вестника старины» вслух, для мамы.

– Ну точно, – резюмировала мама, – а я гадаю, где я видела такую архитектуру. Музей! Окна, как в городском музее.

– Бог с ним, с музеем. Художник, который покончил с собой!

– И что?

– Он жил в нашей квартире.

– Кто тут только не жил за столетье с четвертью.

Мама, в отличие от Саши, не была впечатлена.

«Век назад, – подумала Саша. – Субтильный неудачник, выплюнутый столицей».

Она представила, как Гродт, сгорбившись, царапает на стене муху, а в соседней комнате, быть может, посапывает его мать. Дорисовав, он выходит из квартиры и бредет на третий этаж…

Саша понимала издателей, отказавшихся сотрудничать с художником. Чего доброго, после похотливых осьминогов он бы всунул куда-нибудь и своего Зебуба.

Ток-шоу закончилось. Мама пошла в душ.

Саша выскребла из тайника сигарету. Иллюстрации Гродта не давали покоя.

Она прихватила мусорные пакеты и вынырнула в подъезд.

Во дворе было пусто. Серп луны пропорол мешковину туч. Балом правили комары и жабы.

Девушка зашла за угол, выбросила мусор в контейнер. Двинулась от дома в темноту позднего июльского вечера. Кто-то из жильцов оборудовал у кромки болотных зарослей зону отдыха. Столик, простецкие стулья-пеньки, вокруг – вкопанные покрышки. Примитивный кирпичный мангал с остывшей золой.

Саша села за стол. По его прорезиненной, изрезанной ножом поверхности бежала жужелица. Саша закурила, размышляя о Гродте. Чувствительный человек, он бы обиделся, узнав, как обошлись с его граффити.

Докуренная сигарета полетела в золу.

Саша встала.

Черный вход, замурованный давным-давно, был откупорен. Окна сияли. Не светом ламп, а мечущимися помехами, будто изнутри к рамам приставили барахлящие телевизоры. Белый шум, копошение тысяч светлячков.

«Я же сплю!» – осенило Сашу.

Она вспомнила, что покурила за столиком и вернулась в квартиру, пожелала маме сладких снов, потом переписывалась с Ксеней и Ромой. И вырубилась.

Окна рябили, потрескивали. Дом мерцал, а над ним маячила огромная круглая луна.

Саша попыталась ущипнуть себя, пробудиться. Ей вовсе не хотелось знать, что прячется под аркой черного входа.

Руки не подчинились. Она опустила взор. По сторонам стояли мертвые дети, они держали ее за руки ледяными пальцами. Мальчик с головой девочки и девочка с головой мальчика.

Саша вскрикнула затравленно. И вдруг очутилась перед фасадом дома, прижимающая ладони ко рту. Ладони смердели мертвечиной.

Дети стояли у подъезда почетным караулом. Вытянули руки и трясли кулачками. У них были голоса трухлявых деревьев, замшелых оврагов.