Текст книги "Мухи"

5
Сумерки

У их звонка была отвратительная лающая трель. Квартира неуловимо изменилась, словно стала еще больше. Вечерние тени не скрадывали пространство, а напротив, странно отдаляли стены. В коридоре клубилась темнота, а кухонный свет почти не выплескивался за порожек.

Саша, прислонясь лопатками к холодильнику, прихлебывала квас. Мама доставала расспросами: что за мальчик, где живет, что у него за семья. Снова строили планы, поглощая вкуснейшую запеканку, отбивные и салаты.

В какой-то момент, посмотрев в коридор, Саша обнаружила, что дверь чулана открыта.

Дверное полотно в летней кухне дяди Альберта вечно закрывалось само собой, если его не подпереть.

– Добавки?

– Боже упаси. Я сейчас лопну.

– Ты слишком худенькая.

– Жирная, как свинья.

Дядя Альберт называл ее ласково «худышечка». А маму «Танчик».

«Какой же он был классный», – затосковала Саша.

С состраданием взглянула на маму. Каково это – лишиться любимого мужчины, знать, что он никогда не погладит тебя, не обнимет во сне, не приголубит?

Что он истлел в деревянном обшитом атласом коробе.

Не проходной мальчишка, не Лешка, а именно тот самый, твой-твой-твой мужчина…

Саша помогла маме вымыть посуду и пошла через тенистый коридор, через гостиную, на балкон.

Он походил на корабельную корму, с изогнувшимися под острым углом перилами.

Стульев определенно не хватало. Сидеть, свесив ступни между прутьями, курить – когда мама будет на дежурствах, – выпуская колечки.

Корма целилась в болотце, истончившееся и высохшее русло Змийки. Высоченные стебли качались над лужами, звенели в сгущающихся сумерках насекомые.

«Интересно, – подумала Саша, – если кинуть туда, в гущу камыша, связанную ведьму, комары за ночь высосут всю ее кровь? Пять литров отборной ведьмовской крови»…

Прошлым летом они ходили в поход, и Сашины ноги подверглись массированной атаке комарья. Икры опухли и жутко свербели, вынуждая хныкать. А Леша, вместо того чтобы утешить, заявил при всех, что задолбался терпеть ее капризы. Он и до того говорил ей разные гадости, мол, не хочет ограничиваться одной девушкой, дескать, парень должен иметь много любовниц, а не одну…

«Его бы тоже туда, в камыш», – сказала Шура.

«На часок», – неожиданно согласилась Александра Вадимовна. В гостиной мама включила телевизор. Заиграла тревожная музыка.

Саша вышла с балкона. Шкаф, трюмо, телевизор на тумбе, все было отодвинуто от стен, чтобы не мешать завтрашней поклейке обоев. Но казалось, что вокруг мебели метры и метры пустоты. Люстра источала тусклый желтый свет, не способный истребить полумрак.

У старых квартир свой характер и свои причуды.

На экране молоденький Джонни Депп проваливался в водяной матрас, лился фонтанами клюквенный сироп.

«Кошмар на улице Вязов». Девятилетняя Сашка наткнулась на этот фильм, клацая каналы. Родителей не было дома, она сидела на корточках перед телевизором, словно ее примагнитили, порывалась утопить кнопку пульта, врубить мультики…

Но наблюдала исподлобья, как Фредди потрошит людей. Он ее напугал до дрожи – маньяк с обожженной физиономией и смертоносной клешней. Ее первый ужастик, коих было множество потом, но ни одна «Пила», ни один «Астрал» не внушили ей такого страха.

С потолка сочилась кровь.

Не эта ли смесь страха и восторга побуждала Сашу читать о мрачных готических замках, лабораториях, где побулькивали реторты, галереях и осенних парках?

Ксеня вовсе не читала книг, удивлялась, зачем подруга засоряет мозги.

– Это же так нудно!

– С каких пор ты увлекаешься ужасами? – спросила Саша расположившуюся на диване маму.

Та улыбнулась:

– Дрянь полнейшая. Но ностальгия… Я его в видеосалоне смотрела с мальчиком. Студенческая любовь!

– Красивый?

– Как Аполлон!

– Целовались с ним?

– Чтоб не было страшно, – призналась мама, смеясь.

На экране Нэнси сходила по деревянной лестнице ниже и ниже, в подсвеченную оранжевыми лампами котельную.

Пока она воевала с Крюгером, Саша застелила постель, надела домашнюю футболку и завалилась в кровать. Пружины подстроились под ее спину, узнали хозяйку. Саша потянулась, зевнула. Снова представила, где будут висеть полки, где – храниться конспекты. Настольная лампа, девичьи побрякушки, плюшевые звери добавят уют, растопят черствое сердце квартиры.

Она взяла телефон, загрузила свой профиль в социальной сети. Кто-то предлагал ей дружбу.

Роман Вещук. Знакомая добродушная улыбка на аватарке, знакомые кудри.

Ба, да это же наш историк.

Поставил лайки под десятком ее фотографий.

Саша усмехнулась, набросала сообщение:

«Как ты меня нашел?»

Рома не замедлил с ответом:

«Не так много Саш Алексиных. Чем занимаешься?»

«Привыкаю к новой спальне».

Она прошлась по его альбомам. Практика, универ, поход в горы. Рома увлекался пейнтболом и рыбалкой, в аудиозаписях (плюсик в книгу плюсиков) обнаружились «Duran Duran» и «Агата Кристи».

Его страничка прошла проверку.

Капнуло сообщение:

«У тебя есть любимый писатель?»

«Эдгар По».

«Ого! Такие девушки существуют?»

«Флиртуешь?» – хмыкнула Саша.

Мама выключила телевизор, крикнула из-за дверей:

– Солнышко, я спать!

– Спокойной ночи, ма.

Она тоже погасила свет и залезла под одеяло. Еще час переписывалась с Ромой: о музыке, кино, учебе…

«Вот и первый приятель здесь», – подумала она, откладывая телефон. Рома пообещал завтра показать окрестности.

Саша зевнула, устраиваясь поудобнее. В темноте едва различались силуэты нераспакованных коробок, мебели.

В детстве она молилась перед сном, повзрослев – забросила. Но сегодня захотелось поблагодарить того, кто наверху. Спасибо, если ты существуешь. Пускай нам будет хорошо, пожалуйста.

Веки тяжелели, она подумала сонно, что за отодвинутым от стены шкафом может кто-то таиться, какой-нибудь Крюгер. Там, в проходе, за гардеробом.

Она укрылась с головой, спряталась под одеяло и вскоре увидела луну в темноте.

Луна была круглой

(здесь всегда полнолуние, – подсказал на ушко встревоженный шепот)

и огромной, точно она вплотную приблизила к земле свой плоский щербатый лик, в кратерах и моренах. Ее мертвенного света хватало, чтоб озарить каждую трещинку на красно-буром фасаде, каждую черепицу двускатной крыши.

Саша стояла в десяти метрах от дома, и ветерок трепал подол ее футболки, ткань клеилась к телу. Голые ноги. Босые ступни. Сочная трава покалывала пятки, доставала до щиколоток. Сорные злаки вытеснили цветы с клубы, сама клумба исчезла под зеленым мерно колышущимся морем, чьи волны подступали к зданию, и кругом ничего не было, кроме трав.

«Сон», – подумала Саша.

Трехэтажный дом нагонял уныние. Фрукты барельефа сгнили, почернели плоды, виноград высох, превратился в изюм. Пропали антенны. Отражая лунный свет, стекла мерцали, и, хотя было тепло, по коже Саши поползли мурашки. Встали дыбом волоски на руках.

Из квартир, из продолговатых окон подъезда, из фонаря под кровлей на нее смотрели незримые жильцы.

Краем глаза она уловила какое-то движение у турника, обернулась. Сорняк шевелился. Ветер, просто ветер.

Она снова посмотрела на дом, и сердце сжалось в груди, желудок скрутило.

В оконных проемах метались огоньки, как помехи на экране телевизора, потрескивающий хаос черточек и зигзагов.

Подъездная дверь распахнулась, там, в портале

(стоял человек в полосатом свитере, с обожженным лицом, похожим на пиццу, с усмешкой на расплавившихся губах, его кожа тянется, как сыр, поля его шляпы скрывают глаза)

никого не было.

Саша попятилась, ноги разгребали полынь и медуницу, колючий, жалящий чертополох.

Луна нависла громадиной над болотом.

Хррр…

Хррр…

Заскрипело, Саша подумала, что дом сейчас кинется на нее, как изголодавшийся зверь. В портале

(Фредди щелкал лезвиями перчатки, скреб отточенными стальными когтями по наличнику, волдыри вздувались на его морде, как белок жарящейся побулькивающей яичницы, лопались, и из ран тек гной)

коптилась тьма.

Справа зашуршало, вспучилась кочка, другая. Земля шла горбами. Турник накренился.

Саша бросила взгляд на дом, почуяв новые перемены.

На скамейке сидели дети, мальчик и девочка. Не те, что встретились ей в реальности днем. Они были старше, лет двенадцати-тринадцати, у девочки уже очерчивалась грудь под холщовой рубахой.

Саша не смогла закричать, словно рот набили травой.

Детям отрезали головы. Отрезали, а потом перешили: телу в женской рубахе – голову мальчика, телу в штанишках и старомодной курточке – девичью кудрявую голову.

Рваные раны сшивали грубые стежки толстых нитей.

Жертвы жуткой операции были живы… то есть двигались и бормотали.

Из посиневших губ вырывалось что-то вроде «куча», «куча». Опухшие лица, глаза, будто намалеванные на веках.

Они вытянули перед собой руки, тыльной стороной ладоней к луне, поднимали и опускали, словно бы предлагали выбрать из четырех зажатых в кулаках спичек одну сломанную.

Сашина нога запуталась в переплетении корешков.

Пейзаж, дом, мертвые бормочущие дети – все опрокинулось.

И Саша проснулась в холодном поту, хлопая ресницами, не понимая, где находится.

6
Под обоями

После улицы Первомайской центр города – не самого шумного, провинциального, – показался центром мегаполиса. Полуденный, вязкий, он удивил скоплением народа, будто Алексины прожили в изоляции несколько лет. Вот навязчивые торговцы на рынке, вот туристы, фоткающие старинные храмы, вот парочки нежатся за столиками кофейни.

Отсюда совсем близко до их бывшего жилища…

Саша растягивала удовольствие, долго изучала ассортимент магазина. Спорила с мамой, немного расстроилась, что на шикарные виниловые обои не хватит средств. Отмахивалась от розового цвета: никакой пошлости!

– Бамбук или сакура? – прикидывала мама.

– Для кухни? Бамбук! Будем как две панды.

В гостиную, посовещавшись, они выбрали светло-желтые флизелиновые обои с ненавязчивым орнаментом. Однотонные, под дерево, в спальню.

Весьма довольные, выпили какао. Не терпелось помочь квартире избавиться от прежней кожи, обновиться.

Автобус понес по объездному шоссе, выплюнул их, последних пассажиров, возле «Водопоя».

Навьюченные пакетами, они пошли через мост. Между опорами журчала вода, трепалась прибитая к камням рубашка. Берег был замусорен бумажками, алюминиевыми банками, кусками кабеля. Среди хлама юркнула изумрудная ящерица. Квакнула на камне бородавчатая жаба. Пучеглазая, как ведьма.

– Надо до понедельника уложиться, – сказала мама. – По-стахановски.

Саша спросила, кто такой Стаханов, и мама стала объяснять. А ветер пригибал непомерно высокую траву, кивали шесты хмеля, тропинка отпочковалась от микрорайона, потекла по полю. Саша срывала травинки и жевала сочные стебельки. Всюду была жизнь: лягушки, ужи, улитки на ветках кустарника, мошкара, низко планирующие стрекозы.

И лишь трехэтажный дом казался чем-то чуждым в этом непоседливом жужжащем и щебечущем мире. Молчаливый, грозный, вколоченный в пейзаж, как порыжевший гвоздь.

Саша смотрела на его полукруглые фронтоны, на оконные оси, разделенные пилястрами, на римский нос ризалита и лепное убранство.

И дом смотрел на Сашу всеми пятнадцатью глазами фасада. Запавшими бельмами квартир, линзой чердака, окнами подъезда, застекленными в форме сот.

Ночью все это рябило и переливалось.

Во сне.

Саша замешкалась, вспоминая подробности кошмара. Мутировавшую луну, ощутимое кожей присутствие в глубине портала. Кочки. И подростков на лавочках. Мертвецов.

У мамы был толстенный толкователь снов, но и в нем вряд ли нашлись бы «дети с перешитыми головами».

Раньше ей не снилась такая чепуха.

Такая страшная чепуха.

Из-за дома доносился смех ребятишек. Кошка мылась на скамейке. Будто они попали во вчерашний день.

– Чего ты, солнышко?

– Ничего. – Она поправила челку. Перешагнула латинскую надпись.

– А вот и вы! – На подоконнике сидел отец.

Саша подумала, что, хотя родители и были ровесниками, отец выглядел лет на пять моложе матери. Подтянутый и жилистый, с мальчишескими ямочками на щеках. Его жена, Ника, была настоящей красавицей – ухоженная, изящная, еще сильнее похорошевшая после родов. Ксеня видела ее фото и сказала, что полностью понимает Сашиного отца.

– Да у нее же жопа, как орех, – прокомментировала прямолинейная Ксеня. – Душу бы продала ради такой сраки.

Папа спрыгнул с подоконника.

– Ты что тут делаешь? – удивилась мама.

– Невтерпеж, белить хочу. Дай побелить что-нибудь, а?

– Вероника-то не обидится?

– Она меня к вам и спровадила, – папа взвесил в руке сумку, – и варенье передала. Айвовое.

– Круто, – сказала Саша.

– Но сначала белить! – с напускной строгостью ответил отец.

Они включили радио, чтобы было веселее. Папа притащил из чулана стремянку и тазы. Саша испытала дежавю, она уже проживала этот день, солнечный, напоенный ветром из открытых окон, с родителями, перешучивающимися за работой.

Часть мебели вынесли в коридор, часть – застелили полиэтиленом. Папа забрался на стремянку и орудовал щеткой, удаляя шероховатости. При этом он подпевал поп-звездам, даже тем, чьи песни слышал впервые. Фальшивил папа отчаянно. Мама меняла мыльный раствор и передвигала поддон. Параллельно счищала обои.

– Потолок гладкий, – сказал отец, – весь мел убирать не придется. Увлажним и начнем!

Саша решила сэкономить время. Облачилась в дырявые джинсы и линялую футболку. Наушники, плеер – стахановка готова к рекордам!

Специальный раствор не понадобился, обои сдирались легко, податливо. Толстая трехслойная шкура: под виноградными усиками – фиолетовые спирали, под ними – золотистые узоры. Саша старалась не порвать бумагу, содрать махом от карниза до карниза. Увлеклась, в монотонной возне было что-то приятное, как соскабливать загар. Она нащупывала стыки, рвала, и шкура поддавалась, треск заглушала музыка.

«Полковнику никто не пи-шет»…

На полу сворачивались бумажные клочья. Обнажалась желто-белая штукатурка. Янтарные кляксы клея. Рисунок.

Что-то вроде щеточки высовывалось из-под обойной полосы, тонкие черные линии на желтом. Саша нахмурилась. Прервала музыку.

Из гостиной пела «Abba» и вокализировал отец.

Девушка завозилась со шпателем, к ногам падали куски обоев. Фрагмент за фрагментом она открывала рисунок. Словно выцарапанный наконечником чернильной ручки. В рытвинах сохранилась краска.

Саша отступила к кровати. Стукнулась об изголовье. Полиэтилен зашуршал.

– Мам, пап!

Сердце громко стучало в груди.

– Мама!

– Что такое?

– Идите сюда.

Родители вошли в спальню, посмотрели на дочь, на граффити.

– Вот так сюрприз, – сказал папа.

Это не было детской мазней. Это вызывало ассоциации со средневековыми гравюрами или иллюстрацией в учебнике анатомии. Да, именно анатомии почему-то, хотя рисунок изображал насекомое.

Муху.

Она сидела на стене, здоровенная особь, размером с шестилетнего ребенка. Лапки-щеточки надежно держались за штукатурку. Хоботок посасывал высохшее пятно клея. Тот, кто нацарапал ее, был одаренным гравером. Художником с большой буквы. Время пощадило картину. Четко выделялись жилки на крыльях, фасеточные глаза были как настоящие.

Много лет она пряталась под обоями.

Татуировка на теле дома.

– Талантливо, – сказала мама.

– Гадко, – произнесла Саша. – Гадостная гадость.

Муха ей не понравилась. На обложках некоторых ее книг были изображены скелеты и вампиры – это было нормально. Но огромная муха на стене! Рядом с кроватью!

– Фу.

– Не делай из мухи слона, – сказал папа. – Вдруг перед нами неизвестный шедевр знаменитого художника?

– Сумасшедшего художника.

– Зато нет известковых потеков и грибка.

«В морковный гроб не влезла бы», – отметила Шура, сверля взором муху.

– Все равно мы ее заклеим, – сказала мама.

«Побыстрее бы».

Саша насупленно изучала рисунок.

«Да ладно тебе, – сказала Александра Вадимовна, – какой-то жилец передал привет из тридцатых или двадцатых годов. Невинная шалость».

Осенью она гуглила статьи о мухах. Мухах-некрофагах, которые заводятся в мертвых животных и мертвых людях. Откладывают свои личинки. Питаются падалью. Она о многом читала осенью, как одержимая: о червях, стадиях разложения и похороненных заживо. Это был ее извращенный способ постигнуть смерть.

– Не филоним, девочки! – прервал ее мысли папа.

Прежде чем вернуться к обоям, Саша сфотографировала рисунок. А потом шпателем разрезала муху пополам. Акт вандализма, от которого ей стало гораздо легче. Очередная попытка перечеркнуть прошлое. Не позволить тем мухам поселиться в ее новой жизни.

– Какая муха вас укусила? – Папа сыпал остротами, грунтуя потолок. – Хватит мух ловить.

Саша содрала последний клок обоев и крикнула:

– Па, ты назойливый как муха.

– Моя дочь! – засмеялся отец.

На ум пришел еще один фразеологизм: дохнут как мухи. Но Саша не произнесла его вслух.

В два заявился служащий Интернет-компании, установил модем. Посетовал, что Алексины живут на краю света. Пока сохла грунтовка, мама приготовила обед. Папа ел за обе щеки, и Саша заподозрила, что по части стряпни Вероника проигрывает маме.

Работа спорилась. Ударными темпами Алексины белили потолок, сменяли друг друга на верхотуре. Шуруя валиком, Саша воображала себя Сальвадором Дали.

Папа подначивал маму внизу. Никто бы не понял, что они в разводе.

– Сань, тебя там мальчик зовет.

Она спрыгнула со стремянки.

– Косынку сними, – шикнула мама.

Саша скинула бандану, взъерошила волосы. На щеках и лбу красовались белые точки.

Под балконом стоял Рома. Улыбался фирменной улыбкой славного парня. От таких без ума будущие тещи.

– Я за тобой. На обещанную экскурсию.

– Ой, у нас тут ремонт…

– Иди, иди, – сказал папа из гостиной, – работы осталось чуток.

– Ну ладно. – Саша сверилась с часами: – В семь зайдешь?

– Договорились! – засиял Рома.

Мама и папа многозначительно ухмылялись, и она швырнула в них тряпкой.

На улице постепенно спадала жара. Солнце катилось к горизонту. Тучи комаров жужжали над болотом.

Саша приняла душ. Заскочила в спальню. Муха с подрезанными крыльями сидела на своем месте. Жирная черная тварь. Мстительные глазки схоронились в тени от форточки. Сама муха словно стремилась переползти в тень по штукатурке.

Саша вспомнила чернушный детский стишок:

 
Рану вскрыл, а там начинка —
Очень жирная личинка.
 

Муха-цокотуха, позолоченное брюхо. Цокот подкованных мушиных лапок. Гибрид, муха-теленок, карабкающаяся к потолку. И фильм был, где такой красивый брюнет снимался, немного похожий на дядю Альберта.

Саша продемонстрировала рисунку средний палец.

Ушла, а через минуту тень полностью скрыла муху.

7
Прогулка

Для вечерней прогулки Рома выбрал брюки и футболку-поло. Вид у него был официальный, в равной степени нелепый и милый.

«На свидание он, что ли, вырядился?» – подала голос Шура.

Рома был не один, а с подружкой.

– Кто эта красавица? – ахнула Саша.

– Это Кортни. Поздоровайся, Кортни.

У его ног сидела мохнатая собака, белая, с коричневыми подпалинами. Длинноносая морда излучала радушие.

– Можно?

– Конечно. Она не кусается.

Саша опустилась на корточки, погладила собаку по холке. Взъерошила густой мех.

– Хорошая девочка! Хорошая!

Кортни заколотила хвостом по земле. Ткнулась мокрой кнопкой носа в ключицу Саши, лизнула шершавым языком.

– А что за порода?

– Я полагал, что покупаю щенка немецкой овчарки. Но – как видишь, меня бессовестно обманули.

Если в роду двортерьера Кортни и были немецкие овчарки, то не раньше третьего колена.

– Овчарка, овчарочка!

Собачий хвост вращался, как пропеллер Карл-сона.

– Сколько ей?

– Три года.

– А у меня кошка была, Муся.

Они пошли по тропинке. Кортни семенила впереди. Обнюхивала кусты и норовила ринуться за мотыльками в осоку.

– Умерла?

– Машина сбила.

– Ух! Я вообще кошатник. Но когда мне эти аферисты принесли Кортни, я растаял.

– Понимаю тебя.

– Как ваш ремонт?

– Сейчас.

Она вручила Роме телефон:

– Гляди.

– Ого.

– Это было в моей спальне под обоями.

– Как наскальная живопись, – присвистнул он.

– Или гравюра.

– Да, напоминает того немецкого художника, который рисовал черно-белых всадников апокалипсиса. На букву «д».

– Не помню.

– Вдруг она стоит миллионы? Находка века!

– Ну да. В любом случае я ее немного повредила.

– Вандал! Сидела себе мушка десятилетиями, никого не трогала…

В гаражах тренькала гитара. На плитах подростки пили пиво. Женщина выбивала ковер, и пыль улетала в поле. Высотки Барби чинно сгрудились, закрыли свою сердцевину от степных ветров.

– Мой дом такой старый?

– Конец девятнадцатого века. Дед был в восторге, когда удалось ухватить в нем квартиру. Он сходит с ума по разным древностям.

Из окон бубнил телевизор, доносились песни и смех. Ребята, ведомые Кортни, прошли между зданиями. Дворы микрорайона Речной были опрятными, чистыми. Цветники, беседки, свежевыкрашенная голубятня. На лавочках старухи обмахивались листьями каштана. Мужики забивали козла, стучали по столику костяшками домино. Переругивались женщины.

– Вон мой подъезд.

– Здесь классно, – сказала Саша. И подумала: ну почему нельзя было поселиться на сто метров ближе?

– Итак, – тоном лектора произнес Рома, – ваш дом изначально строился как многоквартирный. Под ключ – это называлось «доходные дома».

– Почему на отшибе?

– Не забывай, что тут были деревни. Минеральный источник и яхт-клуб. Дачи вдоль берега… пацаны до сих пор ходят с металлоискателями, ищут фундаменты, подвалы. Начало города.

– Водопой, – кивнула Саша.

– В яблочко.

Кортни облаяла пекинеса и требовала поощрения. Саша потеребила ее за ухом.

– И все же: многоквартирный дом среди деревень.

– Причуда владельца. Он был промышленником, кажется. Лучше у дедушки уточнить.

Асфальт умыли из шланга, и пахло, как после дождя, озоном. В кольце высоток приютился детский садик. Шуршали кроны вязов и тополей.

С Ромой было комфортно, он оказался отличным собеседником. Умел и выслушать, и увлечь историями. Саша воочию представила друзей, которых он описывал: весельчака Серегу, тугодума Мишку.

Они обогнули Речной по кругу и вышли мимо котельной

(раз, два, три, Фредди в гости жди)

наружу.

Побрели по аллее. Кортни писала на подорожник и облаивала воробьев. Рома убрал с тротуара жука-рогача, депортировал в траву, чтобы не раздавили прохожие. В книге плюсиков появился жирный плюсик.

– Район планировали расширять, но грянул кризис. Комбинат едва не обанкротился…

Из-за деревьев выплыла серая коробка станции. От пустой платформы отходила электричка болотного цвета.

«Отсюда мне предстоит ежедневно мотаться в вуз».

– Ты привыкнешь, – Рома будто прочел ее мысли, – к тому же в дороге можно полистать конспекты. Я так к сессии готовился.

Он помог ей пересечь полотно, взобраться на пригорок. Вдали, за равниной, серебрилась река. Справа виднелся комбинат, южнее – город, оплетенный рельсами и объездной трассой. Над лугом порхали яркие бабочки.

Мчала последняя электричка.

– Речной? – пробурчала Саша. – Скорее Полевой.

Кортни увлеклась собственным хвостом, закрутилась юлой.

– Не самая умная псина, – смутился Рома.

– Перестань ее оскорблять! – возмутилась Саша. – Сам ты неумный.

Они сели на нагретый солнцем камень.

– В реке купаются?

– А как же! И пляж неплохой.

Саша нащупала сигареты, щелкнула зажигалкой.

– Ты давно куришь?

– Не одобряешь курящих девушек?

– Просто тебе не идет.

Прозвучи это замечание из других уст, оно бы вызвало раздражение. Ее страшно бесила критика со стороны малознакомых людей. Но улыбка Ромы вызвала обратную реакцию: желание быть откровенной.

– Да я балуюсь. Захочу – брошу. Осенью умер близкий мне человек, и я закурила.

Рома положил руки себе на бедра, потом убрал за спину. Спросил:

– Твой парень?

– Что? – Она хохотнула невесело. – Нет. Мамин…

(сожитель)

– …муж.

Рома смотрел на нее выжидающе, и она продолжила:

– Родители развелись, когда мне было десять. Мы перебрались в село, там у мамы был домик. Она в город на работу ездила, она медсестра. Познакомилась с пациентом. Он ее на свидание пригласил. Влюбились… Мне двенадцать исполнилось, мама хибару нашу продала, и мы переехали к дяде Альберту.

– Он был хорошим?

– Лучшим. Как настоящий папа, хотя мой папа… ну, тоже нормальный.

Пепел упал на джинсы, Саша раздавила окурок о камень.

– Дядя Альберт был идеальным. Умный, добрый, смелый. Он пожары в Чернобыле тушил, возле реактора.

– Он из-за Чернобыля, да? Из-за радиации?

– Ага. Рак щитовидки. Он быстро… угас.

– Соболезную. – Рома провел пальцами по воздуху, словно погладил Сашу на расстоянии.

– Мы вчетвером жили. Я, мама, дядя Альберт и его мама, бабушка Зоя. У нее было слабое здоровье, мама за ней присматривала. Уколы, компрессы. Она пережила Альберта на девять дней. Умерла и не успела оформить наследство.

– Зачем наследство? – удивился Рома. – Пять лет жили вместе, квартира вам перейти должна.

– Закон иного мнения. Появились родственнички. Племянница бабушки Зои. Гильдерева Валерия Вячеславовна. А с ней муж, уроженец Палестины, и двое детей.

– И что, – сердито спросил Рома, – отдать жилплощадь какой-то племяннице?

«Она хотя бы племянница, – тихо сказала Шура, – а мы кто?»

– Адвокат подчеркивал, что мама ухаживала за бабушкой Зоей, а Гильдеревым было на тетушку наплевать. Дядя Альберт кузину раза два упомянул мельком. Но она та еще актриса. На заседаниях рыдала, справками сыпала. Муженек ее нанял пронырливых юристов.

– И чем закончилось?

– У дяди Альберта было большое хозяйство, сараи, двор, флигель. Практически центр города. Нам причиталась треть от стоимости всего. Но и за эти деньги мы не могли взять однокомнатную в том же районе. С весны мы жили то у друзей семьи, то в общежитии. А в мае агент по продаже недвижимости предложил этот вариант.

– Суки, – проговорил Рома, – как таких существ земля носит?

– Была бы у меня кукла вуду… – Васильковые глаза Саши потемнели.

– А что за «мазда» припаркована в вашем дворе?

– Папина. Он нам с ремонтом помогает. У него семья, ребенок. Кристина, сестричка моя.

– И что, его жена отпускает? Не ревнует?

– Как видишь.

– Святая женщина.

Они сидели на валуне, болтая. Сгущались сумерки, зажигались огни высоток. Комар ужалил в шею.

– Ай, – почесалась Саша. – Идем, пока нас не сожрали.

На тропинке, связующей микрорайон и Сашин дом, Рома задал вопрос:

– У тебя есть бойфренд?

Сердце екнуло, и щеки зарделись почему-то.

– Был, но мы расстались.

Рома улыбнулся в полутьме.

«Спроси у него о том же», – велела Александра Вадимовна, но Саша молча шагала по щебню, и через минуту Рома известил:

– И у меня нет.

– Кого? Бойфренда? – неловко пошутила она. Юморок в стиле Шуры.

Расставаясь у подъезда, он сказал:

– Завтра я на дачу еду. А послезавтра давай на речку купаться.

– Не выйдет, – ответила она. – Ремонт доделаем, тогда.

– Забились.

Она наклонилась пожелать Кортни спокойной ночи, и собака, изловчившись, облизала ей подбородок.

– Ах ты хулиганка, – рассмеялась Саша.

Папа уехал. Умаявшаяся мама стелила постель. Среди голых стен Саша без сил рухнула на кровать.

Она размышляла о Роме, об их променаде, и мухам не было места в ее голове.