Книга: Совок и веник (сборник) - Максим Кантор

«… как всегда стесняются дети родителей» - да ладно? Я своих родителей никогда не стеснялся! Я не всегда был с ними согласен, но в любом возрасте любил и уважал их!

«Мои сверстники хотели бунта, но непонятно какого и во имя чего… И самое обидное, наши протесты подкреплялись оглушительным невежеством». – Да, это мне знакомо:)

«Слова «совесть», «честь», «правда» - выдержали заморозку и были предъявлены обывателю свеженькими. Однако обыватель увидел относительность этих прекраснодушных понятий». – Ещё бы! Обыватель – это, по сути, буржуа. Сначала превратили людей в обывателей, а потом думали, что они ухватятся обеими руками за честь и совесть! Вот уж нет! Обыватель – это и есть человек без чести и совести. Пионер, комсомолец, коммунист имели убеждения, знали, что́, как и зачем. А обыватель кроме своей шкуры ничего знать не хочет, да и не может. Обывателя в полном смысле человеком назвать нельзя.

Однажды Борхес описал рай как бесконечную библиотеку. Интересно!

Читаю Кантора и удивляюсь – интеллигентная семья, папа, бредящий Библией, Платоном и Марксом, а сам Кантор пишет такие дешёвые стихи и совершенно жуткую книгу рассказов «Дом на пустыре», создающую ощущение, что он воспитывался исключительно зеками! Вот как это уживается в одном человеке?

Кантор пишет, что в их семье не стеснялись патетики, а стеснялись, наоборот, цинизма, а сам теперь пишет откровенно циничные вещи. Почему??

С огромной любовью и нежностью Кантор пишет об отце – это хороший знак.

«Если отец говорил о человеке, тратящем жизнь на приобретение благ, он презрительно кривил губы, поднимал брови и удивлённо спрашивал: «Неужели этот человек вещист?» Слово «вещист» - звучало как пощёчина. Служить вещам, быть рабом вещей – то был худший приговор, который звучал в нашем доме… Жизнь была подчинена одному закону: порядок только в бумагах и книгах – остальное неважно. Всю свою жизнь папа просидел за одним и тем же столом, залитом чернилами, на одном и том же стуле, с продавленным сиденьем. Ножка у стула была треснута и замотана синей изоляционной лентой, на этом шатком стуле отец проводил по пятнадцать часов в день».

Довольно откровенное признание. Почему не побоялся его высказать Кантор? Или это теперь считается нормой? Читаем: «Прежде – в глухие брежневские годы – независимых художников не выставляли, были разве что полуподпольные выставки. Независимые (то есть независимые от признания властью, но зависимые от мнения иностранных знатоков и авторитетов в своей среде) создавали собственные правила, позволяющие учредить иерархию внутри своей социальной страты. Необходимыми компонентами биографии были коллективные манифесты, групповые независимые выставки, иными словами – участие в альтернативном художественном обществе. Никто не собирался быть вполне изгоем, хотя иные и называли себя изгоями. Вовсе выпасть из социума не хотели, нет, перетекли из одной общественной страты в другую, столь же строго оформленную. Как во всякой иерархированной среде, довольно быстро критерием стала не сама работа – но лояльность к среде». – По-моему, избыточно честно и избыточно ясно. Речь идёт, по сути, о том, что зарубежная буржуазия выращивала внутри СССР «гнёзда» своих агентов, которые выдавались за художников (как в данном случае), за музыкантов (как в случае с группой «Аквариум» и т.п.), за писателей, поэтов и т.д. На самом же деле речь шла не об искусстве как его понимал, скажем, Гоголь. Речь шла о политическом влиянии, то бишь, о будущей возможности качать из России нефть бесплатно. То есть, это было построение буржуазной сделки – не больше, не меньше. «Подпольные» писатели и художники не были ничем лучше официальных советских писателей и художников. Как правило, они были хуже. Но дело не в этом. Дело в том, что их функцией было разрушение СССР. Их использовали как втёмную, так и в открытую дельцы Запада, чтобы решить свои «деловые» задачи. Я столько лет пытался найти истинную причину предательства, а она была проста: люди, которые не надеялись добиться «успеха» в среде официальной «поп-культуры», попытались добиться «успеха» в среде, формируемой заграницей. И не в том было дело, что они ненавидели большевизм и противостояли ему, - нет! Они просто были мещанами и хотели «делать деньги». Хотели, чтобы под попой было ещё мягче. Плевать им было на Мировую революцию, на справедливость, на искусство, на борьбу, - они просто обделывали свои мещанские делишки.

А дальше ещё честнее! И это мне уже нравится по-настоящему! «Художники так называемого андеграунда вспоминают подпольные выставки как события героические. Время это достаточно успешно мифологизировано, участники рассказали много потрясающих воображение историй, почти все эти рассказы – лицемерие и враньё. Героического было крайне мало. Практически вся энергия уходила на дикое пьянство, хвастовство, полуночные посиделки, общение с иностранными корреспондентами. Никакого академически продуманного труда в те годы не существовало, более того, само понятие труда было извращено. Трудом стали называть одномоментную акцию – вопль, свист, линию, небрежно проведённую по доске. Выставляли недоделанные, среднего качества, наспех намалёванные работы, девяносто девять процентов которых не имело никакого смысла». – Хорошо, верно?! Дальше автор пишет ещё более интересные и саморазоблачительные вещи, но не могу же я выписывать всё!

«Не правды алкал новый нонконформист, но признания рынка». – Вот какие откровения выдаёт Кантор о своих соратниках – художниках начала 1980-х.

«Настоящий художник может говорить только на собственном языке, он не умеет говорить на языке заёмном». – Да! Отлично!

Кантор заставляет меня понимать, что искусство однажды попало в лапы дельцов, то есть, людей, по определению не имеющих с искусством ничего общего. Эти дельцы стали производить эрзац, выдавая его за истинное творчество. Они, по сути, искусство убили. Вернее, убивают в людях верную оценку искусства. Само искусство убить нельзя, как нельзя убить Бога, а вот запутать людей – можно. И они запутывают. И цель их не послужить дьяволу, а просто заработать денег. Им почему-то хочется иметь деньги.

«Постепенно получилось так, что понятие искренности (а соответственно, и особого художественного языка, который по определению явление первичное, то есть искреннее) было из искусства удалено вовсе. Официальному искусству данное свойство не присуще, но и оппозиция с ним распрощалась». – Да! Вот почему мне не удавалось найти искренности в современном искусстве – её там просто нет! Как же я сам раньше не понял этого, ведь это было так очевидно!