Текст книги "Стратегия Левиафана"

2.

Невозможно признаться в любви к Марксу без того, чтобы быть заподозренным в агрессивных наклонностях. Например, поклонников Бисмарка не корят за расстрел Парижской коммуны; но славить Маркса без того, чтобы тебя обвинили в голоде Поволжья, – трудно. Произносишь имя, а в глазах собеседника: а как же ГУЛАГ и экспроприация собственности? Надо открещиваться от сталинизма, отрицать концентрационные лагеря, критиковать последователей, которые учение Маркса извратили, – вместо ясного утверждения «я – марксист» образуется застенчивое объяснение причин, по которым ты (вопреки доводам прогресса) склонен извинять тоталитаризм. Теория идеолога либерализма Поппера, обвиняющая марксизм и гегельянство в возникновении сталинизма и фашизма, внедрение единого понятия «тоталитаризм» и использование этого понятия для определения любого общества, в котором свобода индивида ограничена коллективом, сделала разговор нелепым. С внедрением этого нейлонового, легко растяжимого и внеисторического термина возник эффект знаменитого вопроса Карлсона, заданного Фрекен Бок: «Перестала ли ты пить коньяк по утрам?» Ответа на вопрос о генезисе тоталитаризма не существует; можно лишь сказать, что коньяк утром никогда не пили, а следовательно, не могли перестать его пить – иными словами, поскольку единое понятие «тоталитаризм» суть спекулятивно и в истории культур единого «тоталитаризма» вообще не существует, то и теория открытых/закрытых обществ несостоятельна.

Тем не менее для спасения репутации Маркса старательно разводили личности самого автора «Капитала» и его последователей.

Приводить слова Маркса о том, что он сам «не марксист» – странно: Христос и не может быть католиком, а Сезанн – кубистом. Однако тот факт, что Христос не католик, не отрицает того, что католики верят в Христа; и кубисты вдохновлялись Сезанном, хотя сам художник про кубизм не слыхивал; нелепо отрицать, что марксизм, т. е. учение, основанное на работах Карла Маркса, имеет отношение к Марксу. Маркс сформулировал ряд ясных положений (история, выраженная в классовой борьбе, например), которые можно разделять. Сравнение фанатичных последователей Маркса с инквизиторами – мол, именем Христовым творили зло, но учение Христа от того не хуже – тоже не убеждает. Спаситель переместил бесов из людей в свиней, а свиней низринул в море, – но инквизиторы не обладали способностями трансгрессии, а потому жгли непосредственно людей; да, Христос ясно говорит про геенну огненную, но вам скажут, что Маркс не Бог, чтобы избирательно карать. Главный упрек Марксу состоит в том, что он взял на себя миссию пророка, возбудил паству, а пророчество не сбылось. Конечно, не все обещания Христа исполнились; а саддукеи, например, считали, что Иисус преувеличивает степень родства с Богом. Разумеется, учение каждого из конструкторов Запада было искажено: Бисмарк пришел бы не в меньший ужас от Гитлера, чем Сезанн от Малевича, а Маркс от Троцкого. Однако каждому приходится отвечать за свои собственные пророчества.

После короткого опьянения марксизмом наступила пора скепсиса, исторический цинизм сочли отрезвлением.

История – так было принято считать, пока мода на Маркса не вернулась в связи с последним кризисом капиталистического общества, – науку Маркса опровергла. Считается, что социализм покончил самоубийством, характер труда изменился, рабочий класс (как он был описан Марксом) более не существует. Экономисты недавнего времени (в пору еще цветущего финансового капитализма) любили опровергать частности экономической теории Маркса – показывали ее анахронизм. Теоретические положения опровергали фактами: компьютеризацией, кредитной экономикой, демократией на местах. Было принято говорить о новом изобретении – о «бескризисной» капиталистической экономике, о perpetuum mobile преумножения богатств, и социологи клялись, что циклическое развитие общества устранили навсегда – теперь путь лежит только вперед и вверх.

Никакого иного философа не опровергали с таким удовольствием – ни Аристотеля, ни Канта не старались уличить в несоответствии реалиям сегодняшнего дня (хотя это сделать несложно). Желание уличить Маркса связано с тем, что его сочинения имеют для людей не умозрительный, но сугубо прикладной характер; ведь философ сказал, что хочет «изменить мир»! Отрицая или прославляя Маркса, гражданин осуществляет выбор линии поведения по отношению к себе подобным. Можно считать, что категорический императив Канта также формирует стиль поведения, но в Канте нет директивности: автор императива постоянно указывает на экстерриториальность человека, а экстерриториальность допускает в числе прочего и нежелание следовать императивам.

С Марксом – иначе. Одной из особенностей его философии является отрицание экстерриториальности человека: речи о возделывании своего сада быть не может; каждый работает в общем вертограде – этим объясняется как ураганное распространение учения, так и его глобальное отрицание; и то, и другое безудержно.

Есть две стихотворные строчки, передающие эту аффектацию марксизма. Первая принадлежит Маяковскому, это призыв всех людей на борьбу: «А у которого нету рук, пришел, чтоб и бился лбом бы» – именно так, истово, из последних сил, отдавая все свое существо борьбе, надлежит следовать марксизму. Вторая цитата – строка советского диссидента Галича: «Бойтесь того, кто скажет: ”Я знаю как надо“, кто скажет: ”Тому, кто пойдет за мной, рай на земле награда“». Назидательности и директивности: «я знаю, как надо» – Марксу простить не смогли, тем более что развитие событий не всегда совпадало с его прогнозами.

Тем больший ажиотаж вызвало то, что пузырь «бескризисной» экономической модели лопнул. Неужели немецкий еврей все-таки прав? И взоры растерянной общественности обратились к оплеванному пророку. Уж слишком напористо он говорил, вот если бы он был вежливым, мы бы послушали.

Марксу действительно присущ безапелляционный назидательный тон, оскорбительный для мещанина, чувствующего себя самодостаточным; уже в ранних работах Маркс говорит так, как говорили Отцы Церкви. Тоном утверждения очевидной истины говорил и сам Христос – это оскорбляло книжников, имевших основания полагать, что они тоже знакомы с предметом. Маркс уже в возрасте семнадцати лет написал (сочинение на тему выбора профессии), что хочет, как Христос, служить всем людям сразу, сообразно намерению формировались и амбиции. Это ошеломляющее по претенциозности заявление; среди интеллигентных людей не принято делать такие. Эту претензию Марксу не простили книжники (читай: софисты, читай: экономисты, читай: обыватели) сегодняшнего дня. Критика Маркса – Хайеком, равно как критика Христа – первосвященником Каиафой базируется на принципиальном различии понимания гносеологии: то, что является знанием для Каиафы, для Христа не является знанием вообще; то, что образует референтную группу аргументов Хайека, для Маркса – набор несущественных слов.

Очевидно, что Маркс и Христос оперируют иным представлением об истине, нежели их оппоненты. В случае Христа тезис общеизвестен: «Не человек для субботы, но суббота для человека», в случае Маркса дело обстоит точно так же. Особенность историософского (это заезженное слово, ставшее пустым; в данном случае слово «историософский» обозначает такой подход к историческим фактам, который формирует категориальное суждение о реальности) анализа Маркса в том, что он использует лишь те категории, которые добываются из самой истории. Эта фраза звучит парадоксально, поскольку философская категория – понятие, вообще говоря, идеальное; однако Маркс добывает категории опытным путем (об этом методе А. Зиновьев написал работу «Восхождение от абстрактного к конкретному», Г. Лукач посвятил этому методу много страниц). «Абстракции сами по себе (цитата из ранней работы Маркса «Немецкая идеология») не имеют ровно никакой ценности. Они могут пригодиться лишь для того, чтобы обеспечить упорядочение исторического материала». Процесс формирования категорий и оснований исторического суждения – именно этому посвящен первый том «Капитала» – имеет ту особенность, что действительности и истории не существует отдельно от нашего сознания. Само сознание, сам процесс мышления также является компонентом той самой реальности, которая должна стать основанием для выработки суждения о реальности.

Знаменитый раздел первой главы «Капитала», посвященный товарному фетишизму (тот самый раздел, про который Ленин говорил, будто его невозможно понять, не освоив предварительно Гегеля), является основанием для философского понимания политэкономии Маркса – Маркс использовал термины политэкономии как философские категории, в этом особенность данной книги. Политэкономия – есть реальность капиталистических расчетов; философия – абстрактное категориальное мышление; Маркс их сопрягает. Можно пояснить этот метод на примере картин Сезанна. Как известно (постулировано многократно), Сезанн трактует природу на основе куба, конуса и шара, геометрическими умозрительными формами измеряется зримый мир.

Эти формы – суть категории мышления; однако категории эти привнесены в холст не механически (как то будут делать кубисты), но извлечены методом наблюдений из самих изображаемых предметов: из дома, из облака, из дерева. Художник изображает дерево посредством того, что находит геометрическую классическую форму, к которой это реальное дерево стремится, и в дальнейшем исходит из того, что уточняет саму умозрительную форму – а реальное дерево рисуется как бы попутно. Сезанну принадлежит чрезвычайно парадоксальная и вместе с тем исключительно точная характеристика своего метода «по мере того как пишешь (масляными красками. – М. К.), рисуешь». Как прикажете числить данный метод – по ведомству идеализма или материализма? Веками художники наносили на холст рисунок, который заполняли цветом, Сезанн предлагает делать это одновременно.

Для сравнения: классик Пуссен использует идеальный канон для изображения неидеальной реальности, интерпретирует реальность в связи с умозрительными правилами; он сначала рисует основу, потом ее раскрашивает. Импрессионисты следуют тому впечатлению реальности, которое осталось на сетчатке глаза, – они пишут цветные пятна и рисунка не знают, потому что глаз рисунка не способен увидеть, рисунок – это абстрактный закон.

Сезанн же формирует умозрительное правило изображения реальности, исходя из того закона, который содержится в самой реальности, – это метод, постоянно уточняющий сам себя. Иными словами, картина Сезанна сама становится частью природы, растет как дерево, но растет осмысленно.

Теперь представьте себе критику Сезанна, осуществленную с позиции импрессиониста, который скажет, что в лучах заката крона дерева теряет четкий контур, и этот факт восприятия отменяет законодательную форму конуса, в который крона вписана на картине. Импрессионист будет настаивать, что фактом реальности является его «видение», импрессионизм будет уверять, что Сезанн всего лишь «видит» иначе, нежели он, и Сезанн вменяет свое частное видение как общий закон.

Живописец академический (болонской, предположим, школы) скажет, что существует закон изображения дерева: следует рисунком передать его типическую форму, потом найти цвет, соответствующий природной окраске листа, затем соединить результаты в едином предмете. Импрессионист (эмпирик) и академист (метафизик) будут критиковать диалектику Сезанна бесконечно – и оба будут правы; но к сезанновскому методу их критика отношения не имеет.

Сезанн открыл иной метод изображения – как и Маркс открыл иной метод философского описания реальности – именно потому, что его намерением было «оживить Пуссена на природе», и важным в данном предложении является каждое слово. Критику марксизма трудно поверить в то, что Маркс отнюдь не желал внедрить «диктатуру пролетариата», диктатура совсем не является его целью.

Пролетариат объективно стал в некий исторический момент тем классом, который перестал зависеть от продукта труда, соответственно, его развитие должно было обеспечить освобождение всех людей от этой зависимости. Тот факт, что пролетариат в дальнейшем мимикрировал, тот факт, что пролетариата, описанного Марксом, более не существует, не меняет в высказывании Маркса ровно ничего – как не изменит ничего в методе Сезанна закатное освещение дерева или тот факт, что данное дерево спилили. Речь шла не собственно о пролетариате, речь шла не собственно о данном дереве – хотя и о них тоже; это сочетание конкретики и законообразования, то есть то, что отличает диалектику от метафизики, понять непросто.

Смотреть Сезанна так, чтобы видеть, что именно художник нарисовал, – занятие, требующее внимания. Иные снобы-марксисты уверяют, что чтение «Капитала» – захватывающий процесс: мол, читается книга легко, и написана весело; это – неправда. Шутки в тексте имеются, но написана книга тяжело, местами невыносимо скучно, в лучших традициях немецкой философии, пережевывающей один и тот же пункт десять раз. От того, что суть первого тома заключается в выработке философской категории на основании экономического фактора, приходится читать текст внимательно; это утомительное занятие. На свете есть несколько необходимых и скучных книг – это одна из них. Впрочем, даже сравнительно короткую и детективно интересную «Божественную комедию» мало кто дочитал до конца.

Подобно «Комедии» Данте, «Капитал» представляет собой ясную конструкцию бытия. Параллельно с «Капиталом» были созданы иные концепции, по видимости оппонирующие Марксу. Имперская идея (которую представлял Бисмарк), равно как и идея республики (которую представлял Сезанн), также получили диалектическое развитие. Надо сказать, что эти идеи парадоксальным образом дополняют друг друга (например, концепция Луи Наполеона родственна сезанновской), они антагонистичны и комплементарны в то же самое время. В своей совокупности эти идеи представляют нам историю западной цивилизации.

3.

Противоречия экономической теории Маркса отметили все: главной экономической переменной для него был труд, а не цены; поскольку на рынках происходит обмен не количества труда, но товаров с их ценами, приходилось увязывать количество труда, необходимое для изготовления предмета, с ценообразованием; он даже стал изучать алгебру – хотя технический прогресс двигался быстрее обучения. Он никак не мог примириться с тем, что избранный им философский глоссарий – а он превратил экономические термины в понятийный словарь – ускользает из-под контроля. Вообразите, что Сезанн вдруг видит, что яблоки сгнили, а гора Сен Виктуар рассыпалась.

На концепцию в целом это не влияет: античность на природе требуется оживить все равно, но материал работы пропал. Маркс наделил экономические термины категориальными функциями, но технический аспект рынка изменился, и философские категории расшатались. Яблоки на столе можно заменить, экономические показатели спустя столетие вернулись в то состояние, которое исследовал Маркс – стараниями Тетчер и прочих марксистские положения актуализировались; но историческая точность была поставлена под вопрос, более того, оказалось, что точность уже ни к чему: большинству людей учение Маркса явилось в априорной бездоказательной ипостаси. Равно и слово Христа большинством воспринимается в отрыве от толкований Церкви – никто не просит священнослужителя накормить паству пятью хлебами, а разъяснений проповедника мало кто дождется.

Этот смысловой разрыв (принята на веру категория, которая постулирует себя как результат исторического анализа) стал причиной спекулятивного спора о марксизме: как может быть религией то, что по сути своей антирелигиозно?

Отрицать простой факт, что влияние Маркса на человечество сопоставимо с влиянием Христа и Мухаммеда, – невозможно.

Выглядит это утверждение кощунственно, хотя бы потому, что Маркс представил человечеству не религию, но научную систему взглядов. Однако это наука особого рода: будучи подвергнуто критике в техническом аспекте, учение Маркса продолжало существовать в профетической ипостаси, а сегодня чудесным образом восстанавливает и свою научную достоверность. Советская идеология, создавшая из марксизма своего рода культ, способствовала пониманию марксизма как квазирелигии: появлялись работы, указывающие на родство марксизма с иудаизмом (пролетариат играет роль избранного народа и т. п.), а Т. Парсонс писал о родстве пролетарского мессианства с природой Христа (Иисус избег бренной участи, обнаружив божественную природу, а пролетариат преодолеет отчуждение труда, став революционным классом).

Некоторые исследователи (Р. Такер, например) говорили о том, что Маркс прежде всего написал этическую программу, а вовсе не политэкономию; впрочем, Э. Бернштейн говорил именно об отсутствии этической компоненты в революционной идеологии и выражал желание соединить марксизм с Кантом. Но в любом случае марксизм – так казалось – не научное знание, а его субститут.

Известная шутка:

– Карл Маркс – экономист.

– Как тетя Сара?

– Нет, тетя Сара – старший экономист…

Шутка показывает, какое место научная теория Маркса занимала в сознании образованных горожан: ее ценили невысоко. Образованная, секулярная часть городского населения склонна была считать марксизм надувательством: вы что-то говорили о роли пролетариата? И где эта историческая роль? Слово «гегемон» стало бранным, так именовали спившегося сантехника – мол, вот она, надежда марксизма, полюбуйтесь. Считаете заработную плату унизительной? Это потому, что вы не умеете считать сложный процент: обучитесь, и у вас с зарплатой будет все в порядке.

Главным отрицателем марксизма является слой общества, который принято связывать с прогрессом. Так называемый «средний класс» вопреки ожидаемому торжеству пролетариата устоял, не пожелал уступать первенства. Средний класс, являвшийся во времена Просвещения двигателем истории, в течение последнего столетия эволюционировал; менеджеры нового типа сформулировали претензии к Карлу Марксу от имени социальной эволюции. Маркс усомнился в том, что они по-прежнему передовая страта общества – и менеджеры доказывали историчность своего бытия и невозможность иного гегемона. Крайне убедительно упрек в научной несостоятельности марксизма звучал тридцать лет назад, сегодня убедительность упрека поблекла: научные данные, с позиций которых обнаружили невежество Маркса, оказались в свою очередь несостоятельными.

Интерес к Марксу как к ученому оживился, однако это не значит, что не появится новой научной базы, сызнова опровергающей марксизм. Всякое новое опровержение будет основано на конкретике дня – без исторических обобщений; зачем наделять зарплату категориальными функциями, если зарплата приятна именно своей данностью? Именно в отсутствии обобщений и состоит правда среднего класса: мы живем сегодня, для себя и своих детей – зачем нам прожекты будущего? Обыватель воспринимает мир без перспективы: не прижилась ни обратная перспектива иконы, ни прямая перспектива Ренессанса – средний класс нуждается в одномерном пространстве сегодняшнего дня.

Среднему классу мнится, что проблемы мира решаются техническим прогрессом: теперь не надо долбить породу киркой, следовательно, свобода личности возросла. Когда сегодняшний капиталист говорит, что его производственная база иная, нежели у его коллеги XIX века; что метод добывания денег принципиально иной, нежели у владельца мануфактуры; что жизненные силы, которые забирают у рабочих в обмен на заработную плату, не столь критичны, как это было сто лет назад – то капиталисту кажется, что он опроверг «Капитал»; ведь Маркс не знал о современных методах добычи прибавочной стоимости. Этот аргумент похож на тот, что применяли атеисты, ссылаясь на развитие космической индустрии: «Вот Гагарин в космос летал, а Бога не видел». Действительно, Гагарин не видел Бога, а современный бизнес не похож на мануфактуру. Но Бог не живет в космосе, искать Бога там – бесполезно, а Маркс не связывал теорию товарного фетишизма с конкретным методом производства.

Суть вопроса в том, что товаром становится жизненная энергия человека, что время, силы, фантазия индивида отданы отчужденному труду; а в чем выражается этот труд, создающий прибавочную стоимость, – в часах ли, проведенных у компьютера, или в работе на конвейере, это роли не играет. Продукт, поименованный товаром, может быть каким угодно; товаром может являться не только машина, но информация о машине, мода на машину, потребность в новой машине, и даже свобода приобрести машину тоже может являться товаром – суть товарного фетишизма от такой перемены не станет иной. Если свободу хорошо продавать, свобода рано или поздно превращается в товар.

Капитализму кажется, что он стал совершенно иным; он подрос и теперь не похож на самого себя в юности, но речь не идет о внешних чертах. Чтобы опровергнуть теорию Маркса, не надо доказывать, что менеджер у компьютера тратит меньше сил, чем рудокоп; надо доказать, что продукт труда наемного менеджера относится к его личности иначе, нежели добытая руда к личности рудокопа; надо доказать, что менеджер состоится как свободный человек в связи с телефонными звонками и реакцией на показания монитора; надо доказать, что его свободное время насыщено мыслью, а труд не превратил его в моральное ничтожество. Доказать это невозможно – миллионы менеджеров представляют из себя точно такую же управляемую интересом капитала субстанцию, как рудокопы девятнадцатого века.

Маркс ненавидел труд – тот труд, который не формирует личность, а превращает человека в зависимый от рынка инструмент капитала. Чтобы опровергнуть Маркса, надо утверждать (как это делал Хайдеггер), что онтология труда объединяет и менеджера, и главу корпорации, и рудокопа, и Круппа – в партнеров в едином действе: неважно, в качестве кого ты приобщился к великому процессу труда, важно быть причастным. Маркс считал иначе; его теория построена на том, что человек может состояться как свободная личность, лишь когда будет покончено с отчуждением труда. Такое положение дел до сих пор сохраняется без изменений.

Опровергнуть Маркса можно иным способом: сказать, что хотя предназначение человека в том, чтобы стать свободной личностью, но свобода – это вовсе не то, что полагал Маркс. Таким путем пошла современная индустрия искусства и развлечений, так называемый «второй авангард», культурная инженерия, которая лепит из homo sapiens одномерного болвана, гордо полагающего себя свободным. Со времен Древнего Рима этот метод испытан, впрочем, количество унифицированной продукции таково, что даже некритичный обыватель начинает сомневаться: как это может быть, что авангарда столь много – все разом думают прогрессивно и одинаково, так разве бывает?

Собственно говоря, вопрос формулируется просто: считать ли современного менеджера, соучастника финансовых операций, реализующего свою свободу через отдых на Майорке и посещение музеев с инсталляциями, – считать ли этого субъекта венцом развития истории? Вот этот тип человеческой особи – он ближе к образу и подобию Божьему, нежели Шекспир? Если ответ утвердительный и конец истории действительно воплощен в этом субъекте, то отчужденного труда более не существует, воцарилась гармония и марксизм с повестки дня снят. «Что человек, когда он занят только сном и едой? Животное, не больше», – сказал однажды Гамлет. Что надо добавить к этим занятиям, чтобы перестать быть животным? Смотреть на инсталляции, играть на бирже, посещать курорты? Спектр занятий современного человека на удивление узок – Гамлет был бы разочарован.

Марксистский упрек капитализму прост: материал, который должен служить жизни, господствует над ее содержанием, предназначение человека отрицается его собственным трудом. Это фундаментальное противоречие трудовой деятельности – и относится оно отнюдь не к сфере политэкономии, хотя выражено в экономических терминах, но это сугубо философское противоречие. Маркс формулирует его следующими словами: «…осуществление труда выступает как выключение рабочего из действительности, опредмечивание труда выступает как утрата предмета и закабаление предметом, освоение предмета – как самоотчуждение».

Данное фундаментальное противоречие человеческой деятельности в рамках капиталистической экономики никто не опроверг. Внедрение финансового этапа капитализма, компьютеризация, изменение облика наемного рабочего, – эти изменения важны, но не сущностны; технический аспект капитализма к сущности противоречия труда никакого отношения не имеет.

Впрочем, претензия к Марксу глубже; лишь на поверхности эта претензия связана с техническим аспектом капитализма. Дело совсем не в этом.

Причина неприязни к Марксу среднего класса – здоровое чувство самосохранения, которое в секулярном обществе проявляется по отношению к любой назойливой религии. Ненависть гражданина к Марксу имеет ту же природу, что и ненависть ко всему великому вообще.

Мещанин не любит крупные форматы, он ненавидит величественное, как отрицание масштабов собственного бытия, он не желает знать, что можно быть принципиально человечнее его – это ущемляет чувство собственного достоинства.

Никому не будет приятно, если ему постоянно указывать на его мелкость; и дистрибьютор холодильников и портфельный инвестор имеют свою гордость. Им кажется (и у них есть на это некоторые основания), что они – люди, они имеют сердце и душу, они любят своих детей и верят в Бога.

Доза гуманности и порядочности, которая существует в современном обществе, признана за необходимую и достаточную; избыток вреден – и мещанин подозревает, что избыток гуманности сулит беду. Когда говорится о сверхгуманности и сверхответственности, то возникает подозрение. Желание добра ограниченному кругу лиц понятно; но как хотеть добра сразу всем? Мещанин уверен, что такое желание – лицемерно. Мещанин приветствует философию Вебера и мораль протестантизма, аккуратное оправдание стяжательства и удушения себе подобных кажется обоснованным: зла мы не хотим, но так устроен мир, в этом правда соревнования – а желать общей ответственности всех перед всеми может только тот, кто хочет казармы. Да, мы желаем счастья близким, трудимся и получаем вознаграждение – что здесь неправильно? Благосостояние небольшой группы людей возможно связано с тем, что большинство людей на планете находится в значительно худших условиях; но постоянно жить с этой мыслью невыносимо.

Равным образом трудно поверить в искренность желания подставить другую щеку после удара по первой щеке – здесь видится некий подвох, находятся аргументы: а что же крестоносцы не подставляли щек арабам? И впрямь, прекраснодушные проповеди легко разоблачать. Мещанин склонен видеть во всем величественном подвох, спрятанную расчетливую схему – сам пророк якобы за равенство, однако сам он не работал, жил за счет Энгельса… легко, знаете ли, на чужом горбу… знаем мы это ленинское «отдайте детям», а сам Ильич небось в три горла жрал, и так далее.

Уличить пророка в бытовой мелкости – стало своего рода спортом мещанина; начиная с Нидерландской революции, отказавшейся от огромных помпезных католических картин ради описаний честного быта отдельного бюргера – секулярное мещанство противопоставляет «великим несбыточным целям» – достойное бытие честного семьянина. Величественное противно среднему классу – это доказано на примере малых голландцев: мещанину оказалось достаточно натюрморта с селедкой и пивом, а рембрандтовский «Блудный сын» бюргеру уже ни к чему. Мещанину мир понятнее, когда он видит рациональные причины и следствия; мещанин – стихийный позитивист.

Все, что выходит за рамки сегодняшнего разумного, таит опасность, и это логично. Маркс хотел быть как Христос; это звучит просто до идиотизма, но понять затруднительно: как Христос сегодня – это как?

Фраза Маркса из письма Вейдемайеру о том, что он принес в жертву делу свое здоровье, здоровье и счастье своей семьи, жизнь своих детей, но не «мог повернуться спиной к страданиям человечества», для гражданина, приверженного так называемой протестантской этике, звучит кощунственно. В обывательской городской среде бытовал анекдот: некто ест булку, ему намекают на голодающих Африки; любитель булки резонно возражает: отсюда мне булку все равно не докинуть. «Принес в жертву жизнь детей»? – каким-таким абстрактным страданиям человечества? Это звучит апофеозом лицемерия: невозможно представить, что некто отдает жизнь детей за абстракцию, невозможно представить себе, что для кого-то «страдания человечества» – не абстракция, а конкретное несчастье. Конкретное несчастье выглядит иначе.

Четверо детей в семье Маркса умерли: дочь Женни умерла в возрасте тридцати восьми лет; Гвидо, Франческа и Эдгар – в младенчестве. Умерли дети Маркса от нищеты. Эта простая фраза ужасает. Известно, что некоторые революционеры терпели ежедневные муки в течение многих лет; страдания Огюста Бланки, Кампанеллы, Чернышевского, Грамши были следствием их персонального выбора. Однако ни один из этих мужественных людей – ни в римской тюрьме, ни в Вилюйске – не терпел ежедневного голода собственных детей. Прибавьте к этому чадолюбие евреев – а Маркс чадолюбием обладал не в меньшей степени, чем его соплеменники.

Многолетняя жизнь в нищете, скудный быт, постоянные болезни – и смерти детей, следовавшие одна за другой: скажите, есть ли что-то на земле, чему можно пожертвовать детей? Некоторые восхищаются фразой Сталина, не захотевшего обменять своего сына, находившегося в плену, на фельдмаршала Паулюса; в дальнейшем Яков Джугашвили погиб. В судьбе Маркса не было театрально драматических моментов – только ежедневная работа: курение, исписанные коробы бумаги, кофе; книги, в которых он заламывал страницы, чтобы не забыть цитату; сломанная мебель, которая ужасала посетителей; бесконечные болезни, которые рано сделали его стариком; ежедневное отсутствие нормальной еды; и, как следствие, смерти детей. У семьи не было денег на гроб дочери Франчески – и крик рвется из груди мещанина: ради чего эти жертвы? Во имя лагерей? казарм? продразверстки?

Он предлагал жене вернуться с детьми в Трир к ее родителям; жена отказалась, хотела умереть рядом с мужем; из Берлина в Париж, из Парижа в Брюссель, из Брюсселя в Лондон – и везде та же нищета. Истовое принятие судьбы напоминает не то протопопа Аввакума с женой («инда побредем»), не то отношения в семье Модильяни. Однако Модильяни – художник, богема, пьяница; протопоп Аввакум – человек веры, отменяющей доводы рассудка. В случае Маркса перед нами человек, превосходящий по интеллектуальным данным любого из современников, это – гений рассудительности. Он так поступал обдуманно. В знаменитой анкете, на вопрос «ваша отличительная черта?», он отвечает так: «Единство цели».