Текст книги "Стратегия Левиафана"

3.

Здесь самое время спросить: а что, тирания – лучше? Если не демократический строй – то какой? Разве неясно, что все прочее заведомо хуже?

В ходе перманентной гражданской войны в «тираны» производят легко, пресса награждает этим определением тех, кто вчера был другом свободного мира. В одночасье выяснилось, что Саддам, Каддафи, Мубарак, Асад – тираны; эти деятели не стали хуже, чем были вчера, – просто мир переменился. Заклинание «Х – новый Сталин, а Y – новый Гитлер» наготове, вместо X и Y подставляют любые фамилии – интеллигенты на площадях приходят в неистовство, борются с новым Гитлером – который еще вчера Гитлером не был. Подобные преувеличения возникают не от хитрости, но от того, что демократия мутировала, видоизменилась, появились иные критерии оценки. Можно сказать, что изменились требования демократии к тому обществу и тому народу, который данная система управления собирается обслуживать. По новым критериям Асад – тиран, хотя вчера тираном еще не был.

Пиночет не тиран, но Асад – тиран; на первый взгляд это бессовестный двойной стандарт. Нет, здесь есть логика. Разрушения, которые сопутствуют усмирению очередного тирана, превосходят тиранию по беспощадности. Но коварства политики нет и здесь – политики и впрямь хотели демократии, а принципы демократии действительно предпочтительнее тирании. Когда граждане клянутся демократическими ценностями, возразить против лозунгов нечего. Несправедливость демократии проявляется сама собой, стихийно и неотвратимо, подчиняясь стихии рынка; постепенно демократическая доктрина оказывается страшнее тирании. Ледяной поцелуй демократии, в отличие от железной пяты тирании, не убивает сразу.

Особенность нынешнего фрагмента истории в том, что демократия отождествила себя с либеральным рынком, отныне демократия находится в зависимости от соревновательного торжества сильного над слабым, и демократия объявляет своим достижением победу успешного над неуспешным. Победа в соревновании ничем не плоха: ведь у всякого следующего, потенциально сильного, тоже есть шанс на победу. Но отличие этих триумфов от триумфов, допустим, Перикла в том, что общество от победы сильного не выигрывает. Предметом заботы Перикловой демократии или демократии Джефферсона было общество, а не отдельный результат соревнований. Сегодня общество – это арена либерального рынка, в лучшем случае – зрители, но скорее – помеха соревнованиям. По замыслу, демократия не допускает торжества сильного над слабым: торжество случается в ходе соревнований, но уравновешивается правами прочих граждан – сильный оказывается в зависимости от общества, в котором разделяет обязанности гражданина. Но гибрид последнего времени «демократия – либеральный рынок» утверждает торжество над слабым как вечное, создает касту «сверхграждан», сильнейших игроков, граждан мира-рынка, – но отнюдь не граждан конкретного общества. Успешный на рынке автоматически делается влиятельным в политике; причем лишь ситуативно это политика конкретных стран – поскольку рынок не знает границ. Президенты банков, главы концернов, владельцы месторождений представляют не общество и даже не собственно капитал – но новое образование, демократическую номенклатуру.

Демократическая номенклатура вовсе не напоминает социалистическую номенклатуру времен Брежнева, многократно описанную и презираемую. Директора заводов, которые становились секретарями райкомов, – мы знали эту номенклатуру; сегодня речь об ином. И это не хрестоматийные капиталисты – эксплуататоры трудового народа, как их пытается представить критика слева. Новая демократическая номенклатура лишь условно представляет интересы правых, эта идеология не принципиально правая. Существенно то, что так называемые левые взгляды представлены в новой номенклатуре наряду с правыми и левая фразеология вошла в новую идеологию на правах орнамента. Ханна Арендт в сущности не противоречит Айн Рэнд, а как бы ее обрамляет, дамы представляют новую идеологию одинаково страстно. Современная идеология – и это важно – выстроена с использованием так называемого левого дискурса, она базируется на том понимании авангарда, какое несли левые мыслители, она оперирует понятиями радикального искусства, у новой идеологии есть своя, не классическая, не категориальная, философия; у нее своя, и совсем не консервативная, система ценностей. Собственно говоря, воспринимая идеологию всю целиком – а только так и можно составить об идеологии представление: Дейнеку и Симонова невозможно отторгнуть от краткого курса ВКП(б), – убеждаешься, что это совсем не классическая правая доктрина. Система ценностей новой идеологии обслуживается авангардными форумами искусств, беспредметным творчеством, левыми кураторами, и условный левый Славой Жижек делает для новой идеологии не меньше, нежели условные правые Чейни или Рамсфельд: все они обслуживают новое мышление. Класс нового типа, созданный демократическим рынком, новая демократическая номенклатура – это класс свободолюбивый, исповедующий идеалы личной свободы для каждого; то, что ситуативно его представители оказываются феодалами, не отменяет их прогрессивных убеждений – они верят в свободу и развитие каждой личности. Они даже не хотят угнетать других, у них просто иначе не получается. Идеология демократической номенклатуры предстает сегодня наиболее прогрессивным учением. Граждан убедили, что наличие богатых феодалов символизирует их собственные свободы, многие в это поверили, тысячи журналистов доказывают это положение ежедневно. И сами феодалы верят, что творят добро.

Мантра Черчилля «У демократии много недостатков, но лучше строя нет»; учение Поппера об «открытом обществе и его врагах»; сочинение о тоталитаризме Ханны Арендт; онтология вины, описанная Хайдеггером, и онтология труда, описанная Айн Рэнд, философия Энди Уорхола и представление о рынке современного искусства – все это смыкается в единое учение, в столь же убедительный набор учебников, как сочинения основоположников для былых членов КПСС. Попробуйте вынуть из общего строения и подвергнуть критике один из постулатов, скажем, попробуйте усомниться в величии Энди Уорхола – и вам докажут с Ханной Арендт в руках, что он символизирует свободу. Попробуйте усомниться в определении тоталитаризма Арендт, и вам объяснит Поппер, что зерна угнетения легко распознать в обществах закрытого типа. Быть уличенным в тоталитаризме сегодня очень просто, отработан ряд беспроигрышных определений; существует, если можно так выразиться, онтология тоталитаризма, описанная Арендт и Поппером, – всемирный тоталитаризм преодолевают в поисках «открытого общества». И широта определений тоталитаризма, так сказать, степень «банальности зла» потрясает – и вооружает; уличен может быть практически любой.

В «Бытии и времени» Хайдеггер доказывает, что понятие вины (Sсhuld) состоит в неиспользовании всех возможностей бытия – причем вне зависимости от природы этих возможностей. Неспособность реализовать предложенное бытием делает субъекта виновным перед лицом бытия; мы все – виновны, каждый по-своему. Онтология вины находится вне морального суда, она первичнее, нежели общественные договоренности. Внутри этой концепции вина грешника и святого, нациста и мальчишки, разбившего стекло камнем, – равны. Онтологический релятивизм Хайдеггера лег в основу современной идеологии: в частности, этот релятивизм формировал концепцию Ханны Арендт, по видимости – моральную, в действительности – крайне релятивистскую.

Отныне в споре с диктатурами всякий подкован – и назубок выговорит основные положения нового краткого курса. Стандартный уличный спор состоит в противопоставлении диктатуры и демократии, граждан уверяют, что существует обязательный выбор: между тоталитаризмом и демократией – а третьего компонента не дано. И тут же аргументы: хотите, как в Северной Корее? Берите демократию – лучше все равно нет ничего. И тут же цитату из Поппера: оказывается, еще Платон выстроил казарменные обязательства граждан друг перед другом – и сами видите, что дело кончилось ГУЛАГом. И тут же цитату из Ханны Арендт о банальности зла: видите, как легко тоталитаризм пускает корни. И тут же рецепты Айн Рэнд: вы не о равенстве посредственностей думайте, а о личной инициативе и успехе. И все логично и понятно. У Ленина и Брежнева тоже выглядело понятно, у Джефферсона и Токвилля тоже получалось стройно, но та логика, логика социального государства, капиталистического или социалистического, безразлично, – устарела.

И сегодня, в новой системе координат, граждане растерянно ищут в учебниках и не находят другого ответа: а есть ли в самом деле нечто лучшее, чем демократия? Конституционная монархия? Анархия? Коммунизм? Как приглядишься, нет ничего лучше демократии. А рынок развивает прогресс; все сходится. Теперь понятно, почему у Абрамовича яхта, а варваров бомбят.

4.

Никакому спорщику не приходит в голову, что спор этот проходит одновременно в двух логиках: в системе ценностей новой идеологии ставить вопрос о Северной Корее можно, но в традиционной исторической логике – это архинелепая постановка вопроса. В истории выбора между тоталитаризмом и демократией не происходит; так происходит лишь на страницах Поппера и Ханны Арендт. В истории реальной выбор гораздо сложнее. Даже такие вопиющие образования, как нацистская Германия, были неоднородны, что уж говорить о случаях менее одиозных. На вопрос: «Хочешь как в Северной Корее?» можно ответить так: «Нет, я хочу как во Флоренции времен Лоренцо Медичи, причем не позже. Расцвет Флоренции был коротким, но мне бы хотелось вот такого государства».

Если думать об идеалах развития свободной личности, то идеалы эти были сформулированы эстетикой и философией Ренессанса – и всякая новая идеология Запада более или менее очевидно ссылается именно на них. Самые значимые периоды истории Запада – итальянский Ренессанс и немецкие княжества XVIII века, краткие периоды конфедеративного сосуществования независимых государств – сформировали искусство, философию и мораль западной цивилизации; все социальные утопии, выдуманные впоследствии, опирались на эти небольшие оазисы утопии; современная демократическая номенклатура хоть впрямую и не знакома с сочинениями Лоренцо Валла или Гете, но опосредованно (фразеологией) ссылается именно на них или их окружение – других авторитетов в западной культуре не придумано. Важно то, что это золотое время цивилизации вообще не описывается терминами «тоталитаризм» и «демократия». Что это было во Флоренции – монархия? Ну да, и монархия тоже. Республика? И республика в том числе. Какой именно строй был в трехстах княжествах Германии, в которых выросла вся западная философия? Феодализм? Монархия? Демократия? Все это многократно сложнее: история живых обществ ткется из тысячи факторов, многосложность и требуется понять. Нет просто художника эпохи барокко, но есть Рембрандт, нет постимпрессиониста – есть неповторимый Ван Гог. Германия эпохи Гете прекратила существование, Флоренция эпохи Лоренцо пришла в негодность – и то и другое было сметено именно универсальными, спрямленными планами развития; утвердили общий регламент – разнообразие оказалось неуместным. То, что идеологи по-прежнему вспоминают о Канте или Гете, Микеланджело или Пико Мирандола – о тех, чье представление о свободной воле легло в основу демократической мысли, – должно бы подсказать, что прямого ответа на вопрос о Северной Корее быть не может.

Когда современные обществоведы предложили считать, что отныне имеется единая цивилизация, развивающаяся от варварства к прогрессу, и общие демократические ценности – для всех? в этот момент перманентная война уже была объявлена.

На геополитической бирже требуется вечная волатильность: чего больше сегодня в стране – демократии или тоталитаризма? Попробуйте ответить, что культура страны сложнее, чем предложенная дихотомия «тоталитаризм – демократия», – такой ответ сегодня никто не примет.

Первой жертвой этой простоты стала сама демократическая идея. Задуманная как форма регулирования конкретного общества, демократия в союзе с безразмерным свободным рынком мимикрировала – утратила родовые черты. Мы живем в странное время – то время, когда прекрасное слово «демократия» стало многих пугать. Привести к общему знаменателю сто культур невозможно, но организовать мировой пожар оказалось реально. Все опасались мирового пожара, который устроит злокозненный коммунизм, и не заметили, что именно концепция всемирной рыночной демократии ведет к мировому пожару.

История всякой страны – сугубо индивидуальное драматическое явление, соединение искусства, географии, климата, национального характера, традиций и обычаев, ремесел и религии – но страсть сегодняшнего дня в том, что своеобразная страна больше не нужна; И в этом пункте современная идеология совершает простой, но действенный логический обман: гражданам страны внушают: вы настолько суверенны, так лично своеобразны, так зачем вам государство, если каждый из вас – личность? Для чего вам дом, когда у каждого может быть счет в банке? Корпорация «государство» утратила смысл – рядом с более успешными корпорациями.

Процессу глобализации либеральной экономики соответствует распад стран на племена, а племен – на враждующие кланы. Разрушенное никто не восстановит. Чтобы восстановить страну из руин, нужен план действий по восстановлению целого, нужна хоть какая, но договоренность населения. Но договоренность и планирование – главные враги в современном мире. И, что самое главное, не нужна страна, отличающаяся от других стран. И это стало ненужным не по воле злого Буша, не потому, что Обама оказался заложником военно-промышленного комплекса, но потому же, почему авангардисты всех стран похожи до неразличимости, почему московский концептуализм ничем не отличается от американского. Перед нами однородный серый мир рынка, не пытайтесь опровергнуть его логику – вас растопчут.

Встречи мировых лидеров в условиях кризиса поражают наивного наблюдателя: мир в беде, требуется составить план спасения – а плана нет. Лидеры мира подтверждают: плана не имеем, банкиров хотели лишить бонусов, но банкиры не согласны. Планирование чуждо современному миру принципиально, никто не делает даже попыток сопоставить бюджет олигархии и суммы, необходимые на то, чтобы накормить голодных. Именно отсутствие стратегии и определяет сегодняшнюю стратегию, в том числе стратегию войны. Стратегией является создание хаоса. Хаос локальный можно спрятать в хаосе мировом. Цивилизованные страны гордятся тем, что они не воюют, но издалека бомбят, – а дальше пусть разбирается местное население. Это лишь по виду безответственность. Точечные удары по объектам выполняют необходимую задачу – бомбардировка должна ввергнуть страну в неуправляемое состояние. Надо разрушить целое. Дальше правит хаос.

Спор антиглобалистов и глобалистов проходит по нелепейшему сценарию: «Вы стали современной империей!» – «Мы стали империей? Помилуйте! Мы не хотим никем владеть – только даем другим шансы стать свободными!»

Конечно, это не империя и даже не «империя нового типа», как утверждает философ Негри. Это бескрайняя демократия. И сценарий Ханны Арендт, и сценарий Пола Чейни, как оказалось, друг другу не противоречат.

5.

Правление хаоса стало спасением демократии. Но и это не беда: о спасительном хаосе давно говорят, есть устойчивое выражение «управляемый хаос»; к выражению привыкли, перестали бояться. Хаос родит справедливость – это идеологическое заклинание заставило забыть о том, что хаос неминуемо рождает титанов: то, что описывает мифология, – закономерность исторического процесса. А титаны не знают справедливости. Либеральный рынок выбрал мировую гражданскую войну как систему управления миром – это было выбрано как существование с рисками, но иное существование, как казалось, невозможно, невыгодно. Долой диктатуру! – с этой фразой людей кидают в мировой пожар; сгори во имя свободного рынка – ибо никто не сварит на пожаре спокойной жизни, да и не нужна спокойная жизнь.

Людям внушают, что их главное право – право на гражданскую войну, на то, чтобы «каждый взял столько свободы, сколько может» – этот чудовищный лозунг, прогремевший однажды с российской высокой трибуны, правит миром. Толпы скандируют, что они хотят перемен, но никто из митингующих никогда не скажет, каких именно перемен он хочет, – по сути, людям внушают мысль, что миру нужна вечная ротация; мир приведен в перманентное возбужденное состояние, подобно наркоману, ежедневно нуждающемуся в дозе. Еще, еще, еще – расшатывай государство, раскачивай лодку. Ты не хочешь расшатывать государство – значит, ты за тиранию, охранитель режима? Есть вещи поважнее, чем застой и мир! Отныне война – единственный порядок, единственно желаемое для демократической номенклатуры положение дел.

Вы знаете, какой мир хотите построить после войны? Нет, этого не знает никто. Этот вопрос так же дик, как и вопрос «умеете ли вы рисовать?», заданный современному авангардисту. Зачем рисовать, если это уже не требуется, – сегодня договорились считать, что рисование в изобразительном искусстве не главное. Так и мир не нужен никому.

Оруэлл предсказал, что новый порядок выдвинет лозунг «Война – это мир».

Так и случилось.

Речь идет о бесконечной гражданской войне, в которой практически нет виноватых. Война возникает силой вещей, и чтобы остановить ее, мало противопоставить голоса в ООН, глупо определить Америку как мирового жандарма, еще глупее упрекать Запад в корысти. Запад первым оказался заложником своей демократической идеи, благородной идеи, за которую отдавали жизни лучшие люди западной истории и которая на наших глазах портится. Чтобы остановить войну, требуется избавиться от новой идеологии, от идеологии Айн Рэнд, от подделок «второго авангарда», от веры в прогресс и рынок. Требуется не просто отказаться от экономических пузырей, но проткнуть самый главный, самый страшный пузырь – идеологический. И пока Запад не вернется к категориальной философии и не поймет, что Энди Уорхол принципиально хуже, чем Рембрандт, – никакого мира не будет.

Гегемон нового времени

После столетней мировой войны за лучший сценарий будущего и наиболее действенный способ управления толпой (были пересмотрены варианты военного коммунизма, корпоративного государства, централизованной демократии советского образца, национал-социализм, открытое общество, находящееся в прямой связи с рыночной экономикой, федеративное и конфедеративное государство и т. д.) – ХХ век завершился тем, что понятия «демократия» и «либерализм» утратили значение идеала общественного развития и предстали в своем механическом инструментальном значении.

Еще тридцать лет назад гражданин вкладывал в слово «демократия» смысл, тождественный понятию «свобода», а семьдесят лет назад граждане шли умирать за демократию, полагая, что умирают за свободу – и вдруг граждане обнаружили, что те, с кем они воевали, тоже называли себя свободными и демократичными. Граждане Советского Союза в большинстве своем были уверены, что в СССР – демократия, но и на Западе была демократия; тогда в чем смысл и цель холодной войны? Или демократий бывает несколько – и у каждого народа своя? А может быть, демография переживает фазы развития, и каждая фаза не похожа на предыдущую? Сегодня гражданин вдруг понял, что демократия – это всего лишь метод управления, и ничего идеального в данном методе нет. Черчилль однажды сказал фразу, которую любят цитировать: «У демократии много недостатков, но лучше строя не придумали». И это справедливо ровно настолько же, насколько справедливо магическое выражение Ленина «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Нетрудно заметить, что обе сентенции носят заклинательный характер. Вдруг оказалось, что слово «демократия» – это совсем не заклинание против тоталитаризма, мы увидели, что сама демократия может содержать в себе зерна тоталитаризма и подавлять.

Вполне возможно, что существует некая идеальная демократия (как существует некое идеальное христианство, не повинное в инквизиции и Крестовых походах), но поскольку мы живем здесь и сейчас, то руководствоваться приходится опытом, а не иллюзией. Собственно, весь пафос свержения социализма и состоял в том, что иллюзией реальность не подменить.

Было бы странно отрицать, что начало ХХI века отмечено безверием западного мира, которому надо бы набраться самоуверенности в своем конфликте с верующим Востоком – а вера на исходе. То, что составляло предмет веры западной цивилизации, то, что до известной степени подменило религию, то, что претендовало не просто на социальную модель, но на выражение общечеловеческого гуманизма – наша святая демократия! – вдруг перестала быть святой.

Этот кризис сопоставим с кризисом христианской идеологии во времена Реформации, и сомнение в качестве попавших на рынок демократических индульгенций – вот что составляет сердце кризиса.

Не в том главная беда, что акции «Газпрома» скачут в цене и рынок ценных бумаг волатилен, но в том, что акции основной западной компании «Демократия» вдруг потеряли стоимость. Можно напечатать лишний триллион долларов, и можно даже победить инфляцию. Но как победить идеологическую инфляцию?

Сознание просвещенного гражданина нуждается в комфорте – но что делать, если события последних лет напомнили об анализе демократии, произведенном некогда Платоном. Та античная демократия, которая однажды была представлена миру, эволюционировала в охлократию и тиранию – Сократ был осужден именно демократическим судом. Что касается Римской республики, то динамика превращения республиканского консула в императора слишком хорошо известна, и в сегодняшней России уже принято сравнивать Путина с Августом.

Сегодня оппозиция вдруг пожелала сместить полковника КГБ, представляющего демократию, – но разве это изменит силу вещей, согласно которой полковник ГБ становится президентом демократической страны? И что надо лечить – прыщи или сифилис? Какой результат надобно достичь оппозиционной борьбой?

Сместить Августа, пожалуй что, и можно, но кого вы хотите получить взамен: «солдатских» императоров, наследовавших Августу? Психопата Коммода? Садиста Нерона?

Один бойкий либерал выступил с конструктивным пожеланием: недурно бы найти в России эквивалент Ататюрку – мол, прогрессивный диктатор приведет страну к цивилизации! Десять лет назад мечтали о Пиночете – шелестело по кабинетам: даешь Пиночета! И вот получили аналог, но нет, мало! Желаем теперь не генерала, не полковника – нам подавай главнокомандующего! И как-то в пылу дискуссии стерлось, что Ататюрк был кровопийцей и солдафоном, поддержал армянский геноцид и резал курдов. А проблему нищеты сей благородный муж решал наиболее прогрессивным методом – высылал нищих из страны на все четыре стороны. У нас сегодня все устроилось на диво: полным-полно неблагополучных окраин, куда можно отправить убогих и голодных, дело за Ататюрком.

В наступившем веке инструментальный характер демократической власти заставил посмотреть назад – на ту борьбу, которую человечество вело само с собой, – и спросить себя: что именно было целью данной борьбы?

Если мы боролись именно за капитализм без профсоюзов, за бесконтрольную власть олигархов, за классовое расслоение общества, которого не знал самый бездарный социализм, – тогда все в порядке. Но если цель была иной, то недурно бы ее сформулировать заново и сравнить с реальностью. Собственно этот процесс сравнения замысла и результата и называют некоторые «пересмотр итогов приватизации». Если коррупция имманентна демократии – то все отлично, а если это не так – то почему не существует пересмотра итогов коррупции? Если так надо, чтобы убогий социальный договор, который давал жалкий социализм, был разрушен, а новый общественный договор не создан – то и волноваться незачем. Но если общественный договор предполагается, то огласите, пожалуйста, пункты.

Ведь это простительное любопытство: знать, какое именно общество мы строим. Разве это сложный вопрос: поинтересоваться, у нас будет бесплатная медицина или платная? Общее образование или для некоторых? Бесплатное жилье неимущим или никакого жилья? Или существуют вопросы более злободневные? Скажите, какие именно?

Видимо, декреты «земля – крестьянам», «хлеб – голодным» – устарели. Наверное, придумали что-то лучше? Мы обвиняли в свое время автора этих популистских декретов в лицемерии: дескать, обещал одно, а сделал другое. Но если его вина в лицемерии, значит, декреты сами по себе хороши? Тогда почему мы их забыли? А если декреты плохи, то, видимо, не виноват тот, кто их не воплотил в жизнь. Разъясните казус, пожалуйста!

На месте ответа – пустота; и это пустое место стремительно занимает националистическая идеология. Голос крови – единственный язык, на котором люди еще понимают друг друга.

Сегодня, когда только ленивый не вспомнил Веймарскую республику, всех греет надежда на то, что в отсутствие реального производства – любой кризис условен. Напечатаем еще денег и дальше пойдем. В мире финансового капитализма и символического обмена – фашизму взяться неоткуда.

Нет питательной среды, нет более люмпенизированного класса, который может стать двигателем нового фашизма, – так мы утешаем себя.

И не только люмпенов, класса-гегемона нет тоже. Пролетариат размылился в класс менеджеров, а соответственно, и люмпен-пролетариату взяться неоткуда. Невозможно лишить орудий производства того, кто в них не нуждается. Собственность на орудия труда никого не волнует более, поскольку труд, вынесенный за пределы просвещенной гостиной на дикарскую периферию, уже не составляет содержания цивилизации. Мы уже не интересуемся, как и кем создается продукт, продукт лишь посредник в символическом обмене. Мы обладаем символами – а символы безопасны. В мире символического обмена всегда можно договориться!

Однако класс люмпенов есть, и этот класс определяет течение современной истории – в точности как раньше, столь же властно, как люмпен 30-х годов. Особенность люмпена в том, что его ничего не связывает, он в свободном полете в поисках счастья. Новый люмпен-класс, готовый жертвовать миром, – это люмпенизированная элита.

Первый результат политики глобализации – это образование элиты, не принадлежащей никакой определенной стране, не зависящей даже от режима власти, вставшей над историей, над культурой и над традицией. Если люмпен-пролетариат представлял опасность, идущую снизу, из низовых страт общества, то обособленная от общества люмпен-элита представляет опасность вдвое большую.

Люмпен upper class определился окончательно в ходе текущего кризиса; кризиса, который следует рассматривать как современный инвариант классической «коллективизации». Эта «коллективизация-2», случившаяся сегодня, обладает всеми характерными родовыми чертами коллективизации 30-х годов, случившейся тогда повсеместно, и тоже сопровождавшейся финансовым переделом. И в том, и в другом случае был подавлен средний класс, то есть именно та страта, что будто бы является питательной средой демократии. Богатые стали богаче, бедные стали беднее, и – неизбежное следствие – провалилась середина социума. А серединой, ядром, хребтом социума является общая история. То, что до вчерашнего дня было общей историей и общей целью, прекратило существование. Мы еще по привычке думаем, что живем в том же самом обществе, что и вчера. Но общая память обесценена, цель общую сформулировать трудно, а класс гегемон – люмпенизирован. И самое важное то, что сегодня этот люмпенизированный класс – элита.

Особенностью люмпен-элиты является то, что она создала свою параллельную историю и свой мета-язык, столь же невнятный обществу, как и крики толпы – невнятны элите. То, что мы сегодня называем магическим словом «авангард», уже давно выполняет декоративные функции, не отвечая ни за какие реальные общественные процессы. Некогда художники называли себя радикальными потому, что хотели уйти от искусственного салона к реальной проблематике жизни. Сегодня искусство называет себя радикальным постольку, поскольку максимально удалено от жизни и стало искусственным языком. Этот новый демократический салон стал завершающим элементом новой общественной конструкции – отныне независимая от общества люмпен-элита говорит на своем собственном языке, радостном и озорном, не замечая того, что мир горит.

Такое уже однажды было, просвещенный мир говорил на латыни, языке, не имевшем отношения к действительности, тогда как плебеи пользовались варварскими наречиями. И великий Данте сделал однажды шаг в сторону итальянского языка, заставив весь мир принять участие в «Божественной комедии». Сегодня сделан шаг прочь от общего языка – в сторону языка искусственного; у нас нет больше той эстетики – ни христианской, ни демократической, – которая объединяла бы нищего и богача. И, соответственно, нет критерия оценки. Мир категориальных ценностей рухнул – и смотрите, что растет из руин.

До какой степени именно демократия, понятая как компонент рынка, оказалась ответственна за появление этого нового класса-люмпена, мы узнаем очень скоро.

События развиваются стремительно, а мы, сидя на краю кратера, слушая, как бурлит внизу лава, думаем, что мы навсегда одолели опасность и либеральные ценности победили навечно.

Посмотрите сегодня снова на тех, кто строил наш сегодняшний мир – на Ленина и Сталина, Гитлера и Черчилля; посмотрите на тех, кто пришел им на смену. Вы уверены, что в течение долгого ХХ века мы воевали именно за этот результат? Вы, правда, уверены?