Текст книги "Тревожные Видения"

21

Остановились на окраине посёлка рядом с небольшим кирпичным домиком, окружённым низким деревянным забором, каждая дощечка которого сияла искусной резьбой. Во дворе лежал нетронутый снег. Можно поспорить, что в тёплое время года там – идеально стриженная лужайка, не испорченная уродливыми грядками. Рядом с таким дворцом соседние строения выглядели разбитыми сараями.

– Куда дальше-то? – спросил Лёха, глянув с укоризной на бригадира.

– Не знаю даже. Полковник сказал, что школа в Искомино одна.

Виталик дремал, из его приоткрытого рта вырывался лёгкий храп.

– Пойду спрошу, – сказал Саша.

Выпрыгнув из машины, он утонул в грязном снегу обочину. Навстречу ему из сказочного домика уже бежал толстяк, одетый в синие тренировочные штаны, белую футболку и коричневую фуфайку, поправляя на ходу сползающие с носа очки. Они встретились возле калитки.

– Ребятки, вы случаем не со «Стройлеспрома»? – поинтересовался он, протянув руку для приветствия. – Михаил Юрьевич Шахно, директор местной школы. Я вас жду. Игнатич звонил вчера, предупредил, что вы сегодня будете.

– Добрый день. Александр.

Он пожал влажную руку директора.

– Проходите в дом! Позавтракаем для начала, а потом поедем на объект. Я покажу вам всё.

Саша махнул рукой друзьям.

Внутри дома царила идеальная чистота, хотя женщиной тут не пахло. Может быть, она и существовала, но боязно было заикаться об этом. Саша успел заглянуть в зал: одну из стен украшал громадный телевизор, на журнальном столике располагался ноутбук с включенным Интернетом. К стене был приклеен плакат, удивительный и страшный одновременно: распятый на деревянном кресте обнажённый мальчик лет пяти парил в облаках, его голова с закрытыми глазами и полным страдания лицом безвольно болталась на худой шее, на которую была намотана ржавая цепь, состоящая из достаточно крупных звеньев, в них свободно могли пролезть несколько детских пальцев, внизу плелась завитушками надпись красными буквами, с них капала кровь и стекала по облакам. «Держи слабого», было написано. Что это могло значить, Саша так и не понял, но создатель этого художества явно был извращенцем… Михаил Юрьевич захлопнул дверь зала перед его носом: не суйся, мол, куда не надо.

Он пригласил их на кухню – к столу.

– Чай, кофе… выпить? – спросил Сашу, державшегося увереннее остальных.

– Чайку, пожалуй, – неожиданно ответил за него Лёха.

– Вообще-то, мы сюда приехали работать, – возразил бригадир.

– Молодой человек, работа никуда не убежит, а язву желудка с голодухи можно подхватить запросто. Поэтому садитесь и кушайте, обязательно хорошо пережёвывая. Вот печенье, хлеб с маслицем. Колбаску копчёную берите. Даю вам пятнадцать минут, пока буду бриться. – Он пощупал свою щёку, покрытую однодневной щетиной. – У нас коллектив чисто женский. Я единственный петух в курятнике.

И вышел, плотно прикрыв за собой межкомнатную дверь.

Кусок отчего-то не лез в горло: душок у еды был противный – на уровне подсознания. Только похмельный Лёха хлестал крепкий чай. Шахно, как и обещал, вернулся через полчаса. Он не удивился нетронутым вкусностям и не спросил, почему гости не притронулись к еде.

22

Просторные классы одноэтажной школы наполнялись светом через множество больших окон. Мельком оценив объём работы, Саша прикинул, сколько времени бригада потратит на неё и приблизительно посчитал стоимость этого заказа. Сумма получилась внушительная. Лёха тем временем подогнал машину к складу, расположенному во дворе школы. Начали выгрузку. Шахно ждал, пока окна и двери перенесут в сухое помещение. Пару раз пощупал продукцию, удовлетворённо цокнув языком.

Единогласно решили начать работать с завтрашнего утра, а пока – вселиться в общагу и немного устроиться на новом месте. Под неё искоминские власти отвели длинный барак, расположенный на окраине посёлка. Во время жатвы в нём жили наёмные комбайнёры и различный рабочий люд. Приятное местечко – с чистым постельным бельём, холодильником и телевизором, с двумя душевыми кабинками и туалетом.

Устроив быт приезжих, Шахно поспешил удалиться, сославшись на сильнейшую занятость.

За ужином раздавили пару бутылочек, предварительно охладив их в снегу. Нельзя в командировке без водки, которая согревает и успокаивает душу, томящуюся в одиночестве вдали от дома. Подвыпили прилично. Виталик задремал перед телевизором. Саша несколько раз предлагал ему идти спать. Он просыпался, говорил, что сейчас пойдёт, и снова закрывал глаза.

– Этот Шахно скользкий типчик, – сказал Саша, налив водки в чайные кружки. Одну дал Лёхе, другую взял сам. – Видал, какая у него хата? Телик последний, Интернет, домик какой отгрохал красивый. На казённых харчах так не проживёшь, даже если ты директор сельской школы.

Лёха понюхал зачем-то водку, но пить не стал.

– Да, в таком месте должность директора школы ничего не значит, – ответил он.

– Я о чём и говорю. Он определённо гребёт чёрное бабло. Только с чего?

Стукнувшись кружками, они проглотили водку. Лёха выдохнул через сложенные трубочкой губы, сморщив в отвращении лицо.

– Да пошли они все! Зарабатывать надо честно – своим горбом или головой, но никак не воровством.

– Сам знаешь, это радость для нашего человека: украсть, хапнуть, дать на лапу, чтобы своровать ещё больше. Мне ли тебя учить? За что твоего батю попёрли с автоинспекции?

Насупившись, Лёха потянулся за кружкой. Саша налил ему.

– Зачем ты так? Когда берёшь и не делишься, становится хреново, хоть и кажется сначала, что будет хорошо. Деньги работают против тебя, когда они грязные.

На что Саша ответил:

– У нас цивилизация денег. Их оборот растёт каждый день. Скоро они сметут всё. Останется посреди пустыни один человек в звериной шкуре с дубинкой в руке. Будет стоять и думать, где ему достать кусок мяса и глоток воды… Деньги в конечном итоге станут ничем, угробив тех, кто их создал.

Во время его пламенного монолога Лёха отрубился. Саша накинул куртку и вышел на улицу покурить. Морозная ночь была хороша: звёзды сияли в безоблачном небе, под ногами скрипел снег. Саша вспомнил о Юле – после достаточно долгого перерыва. Странно, как легко забывается хорошее. Он нервно выкурил сигарету и взял ещё одну… Бедная девка, не повезло ей. Чувство вины за то, что не сделал абсолютно ничего, вспыхнуло вновь, и оправдываться не хотелось – всякая попытка обелить себя пахла слабостью.

– Я трус… – зашептал он. – Кусок дерьма… Пусть мне тоже никто не поможет, когда мне станет плохо. Я желаю себе сдохнуть в толпе врачей от потери крови…

Он выплюнул окурок и пошёл спать.

23

Колесникова ломало – невидимый призрак вцепился в него когтистыми пальцами и вонзил острые зубы в его душу, он питался человеческой кровью. У призрака было имя – трескун. Он подцепил Колесникова на крючок. До сих пор достаточно было выкурить утром один его хрупкий жёлтый лепесток, чтобы чувствовать себя… Как? Хорошо ли? Он затруднялся с оценкой своего самочувствия. Вечером он вновь принимал дозу и на протяжении всего дня грезил о зелёной жестянке из-под английского чая с наркотиком и чёрной от гари стеклянной трубке. Если так пойдёт и дальше, он будет курить дурь на работе, но пока это не входило в его планы, неимоверными усилиями у него получалось сдерживать себя. Он вдавил педаль газа в пол до упора. «Тойота» рванулась с места, выбросив из-под покрышек грязный снег. Домой! Зазвонил мобильник. Колесников резко затормозил, машину занесло, мимо пролетела, дико сигналя, синяя «шестёрка». Телефон вывалился из дрожащих рук и утонул в грязной луже на коврике. Колесников нежно вытер его носовым платком и лишь после этого ответил на звонок.

– Слушаю, Игнат.

Молодой человек с пластилиновым характером, из которого хотелось вылепить соразмерную себе глыбу. Колесников старался помогать парню во всём, надеялся, что в конечном итоге сосунок превратится в настоящего следака. Он добровольно взвалил на себя эту миссию.

– Юрий Анатольевич, выручай! – Игнат был взволнован. – Хлестова помнишь? Не хочет, падла, колоться. Что делать, придётся отпустить.

– Не надо никого отпускать, Игнат. Никогда никого просто так не отпускай. Понял? Все люди грешны, любого можно упечь за решётку.

– С точки зрения закона он совершенно чист, никаких доказательств его вины…

Колесников заорал в телефон:

– К чёрту закон! Ты хочешь, чтобы он вышел от нас и убил свою жену? Возьми его за яйца и проверни их пару раз по часовой стрелке. Он сразу во всём сознается.

– Я так не могу… круто.

– Круто – разгребать трупы на местах преступлений. Я сейчас буду.

Он швырнул телефон на заднее сиденье… Трескун подождёт пока – ещё можно держаться, затирая тягу к опустошению собственного мозга чужими мыслями и действиями. Вернулся на работу. Некоторые на допросе постоянно лгут, другие чего-то не договаривают, и небольшой процент людей просто молчит. Отрешённо наблюдая за тобой с идиотским выражением лица, они кричат глазами: «Ну что, не добился от меня ничего? И не добьёшься! Ха-ха-ха!» Их мало, но они иногда встречаются, куски гранита…

– Будешь и дальше молчать? – спросил Колесников у Хлестова.

Тишина в ответ.

– Плохо! Где ты спрятал ствол? Куда ты его выкинул?

Следователь наклонился к нему, чтобы Хлестов почувствовал вонь из его рта, которая к концу рабочего дня становилась просто невыносимой.

– Ты ведь знаешь, но молчишь. Надеешься, что тебя выпустят отсюда за недостатком улик. Так? Точно. – Он развалился на стуле. Достав из кармана автоматическую шариковую ручку, щёлкнул ею пару раз и повертел в руке, не отводя взгляда от допрашиваемого. – И ты прав. Нет улик – нет доказательств. Ты выйдешь на свободу. Только ты не учёл самой малости. Знаешь чего? Вижу, тебе интересно. Не учёл ты, Хлестов, того, что ты всё равно останешься убийцей, на воле ты будешь гулять или в камере дышать вонючим потом. В душе своей ты будешь носить грех, пока не сойдёшь с ума… Не скажешь, где пистолет? Ну и хрен с тобой! Не моё это дело. Пойду я лучше пивка попью, пусть Игнат сам с тобой возится.

Поднявшись со стула, он протянул Хлестову руку, чтобы попрощаться. Тот удивлённо взглянул на него и выбросил навстречу татуированную клешню. Колесников крепко пожал ему ладонь и рванул его на себя. Хлестов перелетел через стол, опрокинув его. В секунду он оказался на полу под следователем, который придавил его всей своей массой к холодному линолеуму. Воткнув ручку в его ухо, Колесников начал медленно вдавливать её в слуховой канал. Хлестов в ужасе завопил.

– Не шевелись – хуже будет. Если не скажешь, где пистолет, я проткну твой мозг. У тебя есть десять секунд. – Надавил сильнее.

– В парке закопал возле памятника!

– Возле какого?

– Воин… освободитель!

– Игнат! – крикнул Колесников.

Вбежавший в кабинет парень замер на пороге с широко открытыми глазами.

– Он тебе всё сейчас расскажет, а я поеду. Мне домой нужно. Очень.

Хлестов заплакал…

Колесников добирался до дома в лёгкой дымке, окутавшей его сознание, отчего границы воспринимаемой им реальности сузились до зрительных и слуховых ощущений. Немного постояв перед покосившимися воротами в лёгкой задумчивости, он потянул на себя жалобно заскрипевший створ. Этого мерзкого звука он раньше не замечал, как и ржавчины, пробившейся во многих местах сквозь толстые слои краски. Во дворе стояла покрытая коркой лужа – результат подтопления города. Она была здесь всегда, но только сейчас он обратил на неё внимание. Её не должно существовать, как и той тропинки-переправы, выложенной из половинок кирпичей, которые разваливались от малейшего к ним прикосновения. А убогая халупа с прогнившими насквозь рамами немытых окон, с потускневшей от солнца и дождя краской стен? Какого они были цвета изначально? Зелёного?

На холмике земли, насыпанном перед будкой, сидел Джон – чёрная немецкая овчарка, купленная щенком на городском рынке у старого чеченца, который даже обиделся, когда некто захотел вдруг обменять жалобно скулящий комочек шерсти на несколько затёртых купюр. Заломил немыслимую цену, надеясь отделаться от назойливого покупателя. Колесников возжелал этого щенка всем сердцем, поэтому чеченец в конце концов ушёл с базара в гордом одиночестве.

– Как тебя зовут? – спросил старика напоследок.

– Халид, – ответил он с грустью.

– Так вот, Халид, этот пёс… Я назову его Джоном, чтоб ты знал. Он будет верно мне служить.

– Хм… Всё должно быть взаимно. Пусть не другом будет он тебе, а тенью. Как без тени не могут существовать люди, так и без собаки жить невозможно.

– Поэтому ты загрустил? Зачем же принёс его сюда и продал?

– Время меняет жизнь вопреки нашим желаниям…

Джон неистово вилял хвостом и преданно смотрел на хозяина, позвякивая цепью, приковавшей его к будке.

– Джон, дружок, сейчас… сейчас… – Колесников бросился к собаке. – Замёрз, бедняга, околел весь… как же… как же я так.

Джон, неуклюже обняв его передними лапами, жалобно заскулил. Освободив собаку от цепи, Колесников с ненавистью забросил её в будку. Джон радостно гавкнул.

– Пошли домой, Джон. Теперь ты будешь жить со мной, – сказал он, потрепав овчарке ухо.

Убогость собственного жилища нагнала на Колесникова тоску. Грязные полы, давно нестираные занавески, очень старая мебель, доставшаяся, кажется, ещё от бабушки, и запах плесени… Как же низко он опустился. Джон вертелся под ногами, не веря свалившемуся на его голову счастью. Колесников насыпал в тарелку сухого корма. Джон набросился на еду, будто не ел несколько дней. Когда он кормил пса в последний раз? Вчера? Не помнил.

– Джон, извини…

В миску поменьше плеснул воды и поставил её перед собакой, расстелил на полу у двери старую рубашку.

– Спи здесь, Джон!

Собака хрустела кормом, не слыша его.

Тут он ощутил, как призрак высасывает из него последние соки, требуя с головой погрузиться в то, что изначально было не просто кайфом, а кусочком несуществующей реальности американских фильмов середины семидесятых про гангстеров, которые носили пачки долларов в мешках, купались в джакузи и нюхали кокаин, насыпая его горой на письменный стол. Колесников никогда не видел такое количество денег в одной куче, у него даже ванны не было, да и кокаина он не нюхал. Он баловался трескуном. Он уселся за письменный стол, на котором кипой лежали документы с работы вперемешку с зачитанными до дыр криминальными романами и спортивными газетами. Посреди стола пылилась грязная кружка, подаренная коллегами на день рождения, как будто дарить больше было нечего. Так хотелось одним движением руки смести весь этот хлам на пол, но тратить на подобное действие остатки сил попахивало глупостью. Из выдвижного ящика он достал чайную жестянку, трубку и зажигалку. Наслаждаться созерцанием этих реликвий он мог сколь угодно времени, если бы не желание быстрее начать: в последнее время он стал слишком нетерпелив. Просто взять и выкурить дозу… В тишине. Открыв коробочку, он вытащил из неё кончиками пальцев жёлтый лепесток и бросил его в трубку. Её стеклянное дно окунулось в огонёк зажигалки. Наркотик затрещал, выделяя желанный дым. Колесников вдохнул его жадно. Кое-как доковыляв до кровати, он упал на неё. Гангстеры… джакузи… голые красотки… кокаин… А он курит лепестки трескуна.

Заснувший было Джон приподнял голову и зарычал. В ворота кто-то громко постучал, чтобы наверняка услышали.

– Кого там принесло? – пьяно пробурчал Колесников, поднимаясь с кровати.

И вдруг как кипятком ошпарило. Сегодня встреча с мясником Шахно! Чтоб он сто раз провалился… Не дожидаясь, пока ему откроют, гость сам зашёл во двор и в дом, как в собственный. Обессиленный Колесников опять прилёг. Войдя в комнату, Шахно осмотрелся, скривив лицо в отвращении и удивлении. Со времени его последнего визита обстановка здесь нисколько не изменилась, грязи и вони лишь добавилось. Усевшись на стул, он уставился на Колесникова, смотрящего пустотой.

– Здравствуй, Юр, – сказал Шахно с грустью.

Колесников ответил ему в той же интонации:

– Здравствуй, Миша. Долго тебя не было.

– Совсем нет. Как обычно. Я всегда посещаю тебя раз в неделю, если ты запамятовал… Возьми. – Он бросил ему спичечный коробок, который не долетел до кровати. Колесников не шевельнулся. – Подарочек от меня. В знак, так сказать, уважения.

– Подарочки я люблю. Очень. У меня для тебя тоже кое-что имеется. – Он указал пальцем на картонную папку, частично прикрытую газетой. – Только это не подарок, Миша. И ещё хочу сказать, но ты сначала посмотри, понравятся или нет.

Шахно открыл папку.

– А чего не посмотреть-то? Юлия Менцель. Немка, что ли, или еврейка? Хорошенькая. Такие нам нужны… Чистая? Зачем я спрашиваю? Когда ты мне грязных предлагал? Твои девочки всегда самые лучшие, Юр… А вторая… Серпухова Екатерина Сергеевна… Тоже пойдёт. Здесь все бумаги?

– Да, всё, что было в делах обеих.

– Что ты ещё хотел сказать, Юр?

– А то, Миша, – произнёс Колесников дрожащим от волнения голосом, – что цена теперь будет выше, гораздо выше, в два раза.

Шахно продолжал смотреть обнаглевшему копу прямо в глаза.

– Почему это? – спросил, вскинув брови. – И кто так решил? Ах да, извини, забыл! Цену устанавливает продавец… но определяет-то покупатель!

– Ты занимаешься тёмными делами, Миша, и очень грязными. Три дня назад школьники из твоего Искомино нашли в полях обглоданный зверьём труп Сычковой. Помнишь такую? Я тебя хочу спросить, Миша, почему так? Почему ты стал работать грубо?

На лице Шахно проскользнуло удивление, но не задержалось.

– Что ж… – ответил он. – Виноват. Такое больше не повторится. В знак примирения я соглашусь с твоей ценой за вычетом стоимости дури, которую ты и дальше будешь получать.

Ненависть вспыхнула в глазах Колесникова.

– Я не знаю и не хочу ничего знать о твоих делах, – сказал он. – Я только желаю, чтобы ты работал так же чисто, как и я. Тогда ни у кого не будет проблем.

– Я с тобой согласен, Юр. Друг без друга мы уже не сможем. А ты… чего живёшь так мрачно? Хотя не моё это собачье дело. Деньги я переведу тебе послезавтра. Утром приеду за девками. Всё, Юр, отдыхай, я погнал.

Резко поднявшись со стула, Шахно хлопнул Колесникова по плечу и вышел из дома. Следователь поднял с пола коробок с лепестками трескуна и слегка придавил его ладонью. Если бы не тяга… он запустил бы его в стену, а потом растоптал, чтобы лепестки превратились в пыль, которую унесло бы сквозняком далеко в заснеженные поля.

24

Был ли смысл в написанных его рукой строчках? Честно ли это предсмертное сочинение? Не могла определить в нахлынувшем шоке. Выждать бы время: позволить письму напитаться соком, а себе – успокоиться, чтобы правда вонзилась стрелой в нужное место разума и впрыснула туда удобрение. Юля пока не могла понять отца, осуждала его. Что он натворил? Без остановки сжимала и давила она пальцами раскисшую от слёз бумажку. Полным нулём была она для него. И не ей на самом деле предназначалась записка. Он настрочил её для себя, жалкий трус, чтобы оправдать самоубийство…

Новая «девятка» неслась по трассе, мягко шипя резиной. Отец разогнался не на шутку – до зуда где-то в нижней части позвоночника. Его первая машина беспрекословно подчинялась неуверенным ещё движениям сжимавших руль ладоней. Когда скорость перевалила за сотню километров в час, отец завизжал как маленький ребёнок, которому подарили долгожданную игрушку, и стукнул в порыве радости руками по рулю. «Девятка» опасно вильнула, но он не обратил на это внимания.

– Сотня, доча! Смотри, сотня! Неужели я за сотней? Сотня!

Юля вжалась в кресло, вцепившись в него руками, взмокла от напряжения нервов. Она тоже… впервые… за сотней. Стало легко – до звонкой пустоты. Вот оно, счастье, да! Вот в чём корень жизни! Когда отец купил машину, он сразу решил поехать в Сочи к сестре Свете. Мама отказалась от поездки, сославшись на занятость, но не отсутствие свободного времени тяготило её, а размолвка с отцом из-за ревности. Юля не хотела вдаваться в подробности их раздора и искать его причины. Услышав про планируемое путешествие, взлетела до небес, кинулась расцеловывать обоих родителей. Её бурная реакция немного усмирила их, но мама всё же не поехала с ними… Было так жарко, что плавился асфальт, горячий воздух с шумом врывался в машину через приоткрытые окна.

– Там к стеклу прилипло… с той стороны, какая-то мошка, – сказал отец. – Попробуй её убрать.

И улыбнулся. Юля высунула из окна руку, а её тут же отбросило назад потоком воздуха. Отец прыснул смехом. Юля быстро подняла стекло, закрыв окно наглухо. Шум после хлопка стал тишиной. Ржавая грязно-синяя «шестёрка» пошла на обгон. Поравнявшись с ними, она замерла, держа одинаковую с ними скорость. Её боковое стекло опустилось. Молодой и наглый на вид джигит обвёл их машину оценивающим взглядом и крикнул:

– Продай тачку!

– Не продаётся!

– Тогда пока! – «Шестёрка» унеслась вперёд…

Отец не увидел знака ограничения скорости, не заметил и крутого поворота. Только глаза распахнул от удивления, когда «девятка» влетела в него. Юля краем глаза заметила убегающий вниз склон насыпи. Бок машины приподнялся, она поехала на двух колёсах, но устояла, не перевернулась.

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

Машина рухнула на асфальт, преодолев поворот. Двигатель молотил внутренностями в такт сердцам. Отец с Юлей, переглянувшись, обменялись испугом в глазах. Пережив остроту первых впечатлений, он уронил голову на руль. Впившись ногтями в кожу ног, Юля специально причинила себе боль, чтобы быстрее прийти в чувства.

– Маме не говори, хорошо? – произнёс наконец отец.

Юля не ответила, поскольку ещё не слышала ничего.

– Доча!

– Что? – ответила она шёпотом.

– Маме не говори, – повторил он, пристально взглянув на неё. – Не скажешь?

– Хорошо… не скажу, – ответила жившая в ней его покорнейшая рабыня.

Они стояли на встречной полосе, а на них неслась на всех парах тяжёлая фура. Сбросив скорость, грузовик остановился в нескольких метрах от «девятки». Из фуры выбрался коричневый от грязи и загара мужик. Он побежал к ним, смешно тряся большим животом.

– П-а-а-а, – позвала Юля, тронув отца за локоть.

Он вздрогнул. Увидев бегущего к ним человека, он зачем-то потянулся рукой к ключу зажигания, но она так сильно дрожала, что он и не попробовал провернуть его.

– Чёрт! – вырвалось у него от нахлынувшей безнадёги. – Выходим.

Подбежав к ним, пузан остановился и очень глубоко задышал.

– Целые? – спросил он и сам себе ответил. – Да. Как вас угораздило так… Опасный поворот, смертельный, чтоб его… Я здесь часто езжу, навидался… неудачников. Вам ещё повезло. Обычно улетают прямо туда. – Он небрежно махнул рукой в сторону растущих скопом деревьев. – А там костей не соберёшь. Давайте откатим вашего коня на обочину.

Втроём они оттолкали машину на край дороги.

Мужик произнёс с нескрываемым облегчением:

– Ну, вы это… Помощь нужна? А то я поеду. Опаздываю.

Он уехал после того, как получил добрую порцию благодарностей.

Отец с лицом малолетнего проказника спросил:

– Не скажешь маме, а? Не говори, пожалуйста!

Так и хотелось ответить ему как можно грубее: «Иди к черту, который тебя так бережно зачем-то хранит! Ты чуть не угробил меня, едва не уничтожил мою жизнь! И просишь ничего не говорить об этом маме?» Острое желание чувствовать рядом – перед собой – монолит, способный не только защитить от всех бед, но и понять, не обмануть, всколыхнуло юлино сознание. Папа должен быть твёрдым всегда. Она обняла его. Заплакали.

– Я ничего ей не скажу, пап…

Она бросила бумажный комок в темноту и, вспомнив вдруг о Лисе, испугалась, что случайно попала в неё, но из тьмы не донеслось ни звука. Значит, обойдётся без сумасшедших воплей и до тошноты радостного гогота, дочь сможет и дальше оплакивать отца в тишине. Своим молчанием Лиса разрешила ей думать о нём. Пронизанный ложью взгляд… Она почувствовала его впервые в шесть лет. Родители ещё не относились к ней серьёзно, но тогда… Папа испугался, когда она застала его врасплох с той женщиной. Он не хотел разоблачения. И мать, и Юля могли уколоть достаточно больно, чтобы размеренная и подвластная любому его движению жизнь разрушилась.

Она случайно встретилась с ними на улице в другом конце города, где им невозможно было пересечься, а отец и не думал, что дочь когда-нибудь прикоснётся к той стороне его существования, где ему давали право выбирать и решать. Та женщина была воплощением прекрасного. Ни один нормальный мужик не устоял бы перед такой красавицей. Юлю занесли туда её неугомонные подружки. Она хорошо запомнила реакцию отца на их встречу: растерянность сначала, а затем мучительный поиск формы извинения, способной удовлетворить и дочь, и его женщину. Но тех самых вопросов так никто и не задал. Они повисли в воздухе мечом карающим. И тут родился его лицедейский взгляд: «Ты же ничего не скажешь маме?» «Конечно нет, папа, ты меня знаешь». Они сделали вид, что чужие друг другу, и разошлись, незнакомые люди, девочка и мужчина с женщиной, которая даже не заметила мимолётного столкновения их душ…

Юля не любила его или… не знала точно. Он уже не существует. Она никогда и не задумывалась, о чём он размышлял постоянно, какие его одолевали проблемы, были ли они ничтожны, как её хронические страхи, или подобны неподъёмным бетонным блокам. А он без пауз ломился на её территорию, хотя его туда никто не звал. Он доказывал ей что-то, она и не помнила точно что. Они спорили до хрипоты и истощения нервов, но он не смог пробиться к её сердцу. Любила ли она его? Кто скажет ей? Только ветер, который разнесёт по кладбищу пыль с его могилы, и червь, жрущий его плоть…

Однажды они в очередной раз поссорились, как детишки на игровой площадке. Подобное часто случалось, но всегда мама остужала их горячие головы разумными доводами. В тот день её не оказалось дома, а их нервы, натянувшись до предела, с треском лопнули.

– Тупая сука!

Так нельзя говорить дочери, но он сказал.

– Сам ты тупой!

Так нельзя отвечать отцу, но она ответила, потому что в те секунды её могла остановить только смерть.

И понеслось… После непродолжительной перепалки обидными до слёз штампами она убежала из дома – подальше от отца. Она достигла поставленной цели: разборка прекратилась, хоть победитель так и не определился. А что же папа? Взрослый мужчина быстро понял, что по-детски оказался неправ. Он не махнул рукой, покрыв всё матом, и не пошёл спать или бухать, а бросился вслед за дочерью, обдумывая на ходу свои и её ошибки. Вывод был очевиден: они оба виноваты, но его вина была на самом деле весомее из-за превосходства в возрасте. Причина же ссоры как-то сразу и забылась, остались только последствия обоюдного затмения разумов, подобного вспыхнувшей, но тут же изничтоженной болезни.

Юля летела сквозь ночь, а с неба сыпались мелкие капли дождя и покрывали её лицо мягкой вуалью. Бежала, не разбирая дороги, спотыкаясь, падая и поднимаясь, не чувствуя боли в ушибленных коленях. Ревела от обиды, изрыгая из себя со слезами всё плохое, что заполнило её нутро, не оставив место ничему светлому. Её занесло в заброшенный детский садик. Убитое временем и бесхозностью одноэтажное здание пустовало вдали от обитаемых мест. С угасшей волей шагала она по щербатому асфальту дорожек. Шла, пока не услышала голоса. Они полились из темноты, прокуренные и пропитые вопли молодых людей: одни вежливо звали к себе, другие резко одёргивали её, останавливая, и предлагали такие пошлости, о которых она в то время и думать боялась. Она ощутила плечом лёгкое касание чьей-то руки, одновременно широкая ладонь бесцеремонно прошлась по её грудям, сдавливая их до боли, но Юля онемела, завороженная происходящим. Не кричала она и когда множественные прикосновения стали невыносимы, а голоса вокруг смешались в грязный гул. Её уронили на землю, сорвали трусики. Вдруг она завопила, разрывая голосовые связки. На секунду воцарилось бездействие. Призраки будто испугались её жуткого ора, но на выходе из быстротечного ступора набросились на неё с ещё большим остервенением. Её нежное тело покрылось липкой от пота кожей их пальцев. Юля попробовала крикнуть громче, но из неё вырвался лишь жалкий хрип – тень потерянного голоса.

Внезапно кто-то рявкнул. Звук этот обрушился на ночную свалку в детском саду грудой камней, снежной лавиной и проливным тропическим дождём. Глухой удар, второй, третий… Она видела едва различимые в темноте движения: хозяева липких ладоней исчезали, открывая дорогу чистому воздуху, свободному от зловонных дыханий. Грубые крики постепенно вытеснялись вязкими звуками ударов металла о плоть. Обрезок трубы взлетал к невидимым звёздам и опускался туда, где ещё мгновенья назад гикали бритые головы малолетних отморозков. Всё закончилось очень быстро. В наступившей тишине над Юлей склонился отец. Его одежда была заляпана кровью, а лицо искажалось в рыданиях. Он многое хотел сказать, но не решался, боясь навредить. Гладил её щёки, убирая с них слёзы.

– Па-а-а-а-а… Прости…

Он заплакал от этих слов. Рывком подняв с земли тельце дочери, он понёс его домой.

Юля шептала:

– Прости… прости… прости… И маме ничего не говори.

– Ничего ей не скажу… Ты ж меня знаешь…

Дрожащие пальцы коснулись юлиной щеки. Как Лисе удалось незаметно подобраться к ней? Дотронувшись до неё, безумная одёрнула руку, будто испугавшись содеянного.

– Не нужно плакать, – зашептала Лиса. – Нельзя тратить воду. Это знак беды. Тебе плохо?

Юля не нашлась с ответом и всхлипнула с новой силой, заткнув рот кулаком.

– А вот Лисе хорошо. Всегда. Даже если злые люди несут боль и смеются над её слабостью. И тебе должно быть всегда хорошо. – Она погладила Юле волосы. – Или будет плохо.

Прыжками отскочив в свой угол, она затихла там.