Текст книги "Аниськин и шантажист"

Глава 4
Гадость трофейная

Нет ничего загадочнее, чем сердце русской пенсионерки. Чего стоят перед этим сердцем сердца коварных красоток, жестоких ловеласов, избалованных звезд? В этом сердце сочетается мудрость склепов с совершенно младенческой потребностью к шалостям. Царственная снисходительность и мелочные поиски соринки в чужом глазу. Суетливое желание все успеть в этой жизни и уверенная леноватость заслужившего на нее право человека.

Интуиция не подвела Беса. В момент, когда он попал в «Улыбку», старушки как раз находились под впечатлением только что прочслушанной на стареньком проигрывателе пластинки с записью сказки Андерсена «Гадкий утенок». Сердца в их иссохшей груди сжимальсь от страха, когда жизни лебеденка угрожала опасность, обливались горючими слезами, когда его вышвыривали из коллектива в непогоду, расправлялись и бились ритмично и молодо, когда лебединая стая приняла отверженного. Уставший, вывалянный в снегу Бес, возникший на пороге их скромной обители поздней ночью, привиделся им тем самым утенком. И деятельные сердца бабулек забились в унисон, движимые одним желанием: приголубить, накормить, обогреть.

Может быть мотив, толкнувший их на этот поступок, и не был столь благороден: например, они мелочно расчитывали на то, что жалкий замерзший Бес, подобно Гадкому Утенку, когда-нибудь превратиться в Ангела, а какому дому престарелых помешает лишний ангел? В общем, нет смысла копаться в мотивах, толкнувших бабусь на этот безумно-благородный поступок. Для нас важно лишь то, что они умолили заведующую оставить бесприютного странника на жительство в «Улыбке» на ставке дворника и даже поставить его на довольствие.

* * *

– Я говорю, что это у тебя? – прервал мысли Кости о Аленке-Василисе Кирилл, – третий раз кричу, не докричусь.

– Он такой, только с третьего разу понимает, – совершил маленькое предательство Печной.

– Вы о чем? – очнулся Костя.

– О роскошных горошках на твоей физиономии, – пояснил Кирилл, – ты в зеркало сегодня смотрелся?

Костя подошел к стене, на которой висело старое, все в ржавых точках зеркалу, и пристально посмотрел себе в глаза. С глазами было все в порядке, но вот со всем остальным намечались явные проблемы. Нос, щеки, подбородок – все было усеяно ровными, розовыми кружочками.

– Мама, что это? – испугался Костя.

– Сыпь, – вынес приговор Кирилл.

– Или оспа, – порадовался за постояльца Печной. – Говорил я тебе: не обижай старца, Рыбий Глаз – он все видит. Вот и покарал. Ишо и материально надо – купишь мне кило зефиру, как есть все пройдет.

– И что, я такой некрасивый с утра народ пугаю? – не обиделся на шутку деда Костик.

– Кажется, ни утром, ни в обед еще ничего не было, – не очень уверенно ответил Кирилл.

– И надолго это?

– Так или иначе, до завтра это безобразие не пройдет, – пообещал Кирилл.

– И как же я на работу ходить буду? – приуныл Костя, – участковому не положено с сыпью ходить.

– А ты их, гаденышей, зеленкой, – посоветовал Печной, – как зеленка смоется, так и прыщи пройдут. Если это не оспа, конечно.

– И скоро они пройдут с зеленкой? – недоверчиво поинтересовался Костя.

– Если зеленку не обновлять, то через неделю, – пообещал Печной, – а если обновлять, то не скоро ишо. Пока зеленка, в общем, не кончится. И то при условии, если в аптеку за новой не бегать. А лучше всего, не зеленкой, а зефиру купить.

– И как я теперь работать буду? – с унынием в голосе поинтересовался Комаров.

– Не дрейфь, братишка, – пожалел его Кирилл, – может еще к утру побледнеют.

К утру горошки не побледнели.

Первая мысль, посетившая Костину голову при пробуждении, была о том, что вчера случилось нечто плохое.

«Кирилл приехал? – перебирал в уме Костя, не открывая глаз, – это хорошее. Виктр Августинович не приехал? Это плохое, но не очень, приедет позже. Маркеловы передрались? Это тоже ничего, ранений, несовместимых с жизнью нет, и то ладно. К Белокуровой надо сходить? Тоже справимся, не впервой. Что же? А! Прыщи! Может, приснилось?»

Костя скатился с кровати, и подбежал к зеркалу, протер еще слипающиеся спросонья глаза и попытался рассмотреть в зеркало свою физиономию. Он не хотел будить Кирилла, но в темноте рассмотреть себя было совершенно невозможно, поэтому Косте пришлось включить свет. Костя глянул в зеркало и отшатнулся.

– Нет, не может быть, – пробормотал он и предпринял вторую попытку.

Из зеркала на него смотрело совершенно постороннее чудовище с Костиными вихрами и его же глазами. Все остальное было совсем не Костино, а какого-то Шварценегера в боевом раскрасе. Еще не веря во все происшедшее, Комаров коснулся пальцами щеки, провел по подбородку, несколько раз открыл и закрыл глаза. Ему не показалось. Все лицо его было беспорядочно вымазано зеленкой, сквозь изумрудного цвета пятна и полосы алели вчерашние пятна.

– Кирилл! – не своим голосом взревел Костя, – я убью тебя, Кирилл!

Кирилл, не открывая глаз, спустил босые ноги с кровати.

– Опять за старое? – лютовал Костя, – в детстве – пастой, лаком маминым для ногтей, теперь на зеленку перешел?

Кирилл, наконец-то открыл глаза, с удивлением посмотрел на брата и зашелся в мелком, дробном смехе.

– Ой, не могу, краса и гордость нашего зоопарка – крокодил в пятнышко. Как это тебя угораздило?

– Лучше честно признайся, – чуть не плакал Костя. – Ну как я в таком виде на работу покажусь? Я же авторитет в совхозе, мне нельзя смешным быть!

Кирилл не отвечал. Он просто не мог ответить, на него напал жесточайший приступ икоты, перемежающийся всхлипываниями и постанываниями.

– Ну, держись, – окончательно рассвирепел Комаров.

В школе милиции братья с удовольствием занимались самбо. В Но-Пасаране не на ком было отрабатывать технику, и Костя воспользовался подвернувшейся ему возможностью совместить месть и повторение пары приемов.

Избу наполнили грохот, пыхтение, мелькание рук и ног. Спустя пару минут Костя получил почти полное удовлетворение. Вид поверженого наземь брата немного сгладил обиду и злость от его неудачной шутки. Костя сам подал ему руку, и в этот момент взгляд его упал на небольшую зеленую кляксу на полу.

– Кирилл, ну это уже совсем несмешно, – расстроился Костя, – что я скажу Анне Васильевне! Она только перед моим приездом полы покрасила.

– Да это честно не я, – обиделся Кирилл, – я даже не знаю, где у тебя в доме зеленка хранится.

– Нет у меня в доме никакой зеленки, ты ее наверное с собой привез.

– Ты хоть сам веришь в то, что говоришь? Чтобы я с собой аптечку возил? Бинт, пипетку, кружку Эсмарха?

– Действительно, – почесал затылок Костя, – ну не мог же я сам себя зеленкой вымазать?

– Смотри, еще пятно!

Братья склонились над второй зеленой кляксой, мысленно провели линию от одной кляксы до другой и мысленно же продолжили воображаемую линию в обе стороны. Прямая одним концом упиралась в окно, а другим – естественно, в печку.

Братья выпрямились, обменялись многозначительными взглядами и одновременно посмотрели в сторону печи. Наступившая гробовая тишина была истолкована дедом совершенно верно.

– И не думайте даже, – тихонечко предупредил он, – я бывший разведчик, со мной шутки плохи. И не я вовсе это, никаких зеленок у меня отродясь не было. Говорил я тебе, зефиру купи – не послушал. Теперь поздно. Придеться ишо и ананасов в банке купить.

Комаров знал, что это неправда. Снохоубежище деда было просто завалено самыми необходимыми предметами быта и культуры. Была у деда и небольшая походная аптечка. Кружки Эсмарха там, правда, не было, но зеленка была.

– Все. Иду за Анной Васильевной, – вздохнул Комаров. – Сил моих нет больше терпеть это издевательство. Сдам его снохе – и дело с концом.

– Сдавай, сдавай, – не испугался Печной, а я ей расскажу все про маркера вашего и про сберкассы обчищенные. А уж она-то по всему селу разнесет. Или даже по району. А там и до Москвы недалеко. Неприятности будут.

Вопреки ожиданиям Кости, Кирилл опять совершенно непристойно расхохотался.

– Маркером он хакера называет? Супер! Техника шантажа на «пять с плюсом». На войне освоил?

– На «пять с плюсом» – передразнил Печной, – делать на войне было нечего, как техникой шабаша заниматься! Шабашом на Плешивой Горке в ночь на первое мая ведьмы развлекаются.

И вообще, не буду я больше с вами разговаривать. Как лучше хотел, сострадание к больному проявил. Знаете, как трудно ночью с печи одному слазить? А что промазал маненько – виноват. Глаза уже не те, в темноте не вижу. Но ведь не совсем промазал, местами-то попал?

– Чем она смывается? – махнул рукой на Печного Костя, – одеколоном?

– Вряд ли, – покачал головой Кирилл.

– А хлоркой? Или кислотой уксусной?

– Смывается, – весело кивнул головой брат, – вместе с кожей. Может, тебе больничный взять?

– Ага. А в больничном что писать? Юношеские прыщи зеленого колору? Чтобы все село потешалось над участковым в крапинку? Это тебе не город. Здесь такие вещи помнятся долго, обрастают подробностями и переходят из поколения в поколение. Слушай, а может не очень заметно? – попытался обмануть сам себя Костя.

– Очень, – отрубил по живому Кирилл.

– Вот гадость, – выругался Костя.

– И вовсе не гадость, – раздался голос с печи, – зеленка – супер, трофейная. Для себя берег. Самым дорогим пожертвовал и за доброту свою поплатился.

– Слушай, – перебил ворчание деда Кирилл, – а что, если пару дней я поработаю за тебя? Начальство, смотрю, не большо жалует вас проверками, работа не очень сложная, если кто начнет задавать вопросы, скажусь стажером. Давай сделаем так: ты будешь как бы руководить из центра, а я бегать по поручениям.

– А если случится что-нибудь серьезное?

– Ну уж тогда не обессудь, – развел руками Кирилл, – явишься перед народом во всей своей неземной красоте.

– Или чудовищном обличии, – вздохнул Костя.

В душе он понимал, что идея брата – наиболее удачный выход из положения, но не был уверен относительно правомерности этой замены. Что говорится по этому поводу в уставе? В Конституции? В КЗОТе?

Спустя час, из дома Комарова вышел сам Комаров. Но он был не совсем Комаровым. Несколько малозначительных признаков отличало его от но-пасаранского участкового. В частности – имя, прописка и некоторые нюансы во внешности. Один игрок выбыл, другой вышел ему на замену.

* * *

Синий зимний рассвет сельской местности нисколько не походил на рассвет городской. Кирилл шагал по направлению к отделению милиции и просто, бесхитростно и откровенно удивлялся. Как-то в начальной школе, на уроке природоведения они проходили краски времен года.

– Какие цвета у осени? – спрашивала учительница.

– Лиловый, золотой, багряный, – выпалила отличница Людочка.

– Правильно! – обрадовалась учительница, – молодец, вспомнила стихотворение. А у лета?

– Зеленый, – завопил обрадованный класс.

– Тише, тише, – поморщилась учительница. – Не забывайте поднимать руки. Ну а у зимы? Какой цвет доминирует над другими зимой?

Тогда они вместе с Костей синхронно подняли руки, но учительница спросила именно Костю.

– Белый и голубой, – уверено сказал мальчик.

– Белый? – удивилась учительница, – ты на улицу часто выходишь? Посмотри в окно, Костя Комаров.

Тогда брат посмотрел в окно и упрямо повторил:

– Белый.

– Скажи ты, Кирилл, – потребовала наставница.

Кирилл уже понял, какой должен быть ответ и уверено дал полный, как его учили, ответ:

– Зимой на улице доминирует черный и серый цвета.

– Правильно, садитесь оба.

Кирилл тогда гордо сел на свое место, но когда посмотрел на Костю, радость тотчас растворилась в пахнущем мелом и неприятностями школьном воздухе. Костя сидел нахохлившись, закусив губу. В глазах его стояли готовые вот-вот предательски пролиться слезы.

– Не надо жить красивыми картинками из книжек и журналов,

– бросила взгляд на Комаровых учительница, – надо воспринимать жизнь такой, какая она есть – без прикрас и лишнего романтизма. Может, где-то и лежит белоснежный блестящий снег всю зиму, но не у нас. В городе он полежит денек, а потом или растает, или станет грязным и серым.

Сейчас Кирилл мог воочию убедиться в былой правоте брата. Белоснежное село лежало перед ним. Белыми были дома, белыми были деревья, белой была дорога. Правда, белизна эта воспринималась как бы через призму темного неба, которое прикрывало всю эту роскошь целомудренным синим прозрачным покровом, но синева эта не портила белизны. Она даже придавала ей некоторую загадочность, таинственность, наполняла едва уловимой чувственностью.

«Снег хрустит», – обрадовался Кирилл. Снег действительно сердито и жалобно повизгивал у него под ногами, как будто предчувствовал скорое наступление весны, а с ней – свою кончину. И – странно – визг под правой ногой был на полтона ниже, чем под левой. А вот к этому визгу прибавился другой – какой-то свистящий, стремительный, ровный. И как достойное завершение квартета – дробное барабанное свирепое повизгивание.

Кирилл оглянулся – ничего себе! Прямо на него неслась самая настоящая лошадь! С дугой, хомутом, вожжами и телегой, нет не телегой, санями. Стыдно признаться, но Кирилл в первый раз видел настоящую, запряженную в сани лошадь. На мгновение ему показалось, что какая-то неведомая сила перенесла его в прошлое, лет так на сто назад.

– Э-ге-гей, – сорвал он с головы шапку и замахал вслед только что проскользнувшим мимо саням.

Пассажир, видимо, служивший по совместительству кучером, оглянулся и резко дернул за поводья.

– Здравствуйте, – вежливо снял шапку он, как только Кирилл приблизился к нему, – что-нибудь случилось?

– Нет, – Кириллу уже стыдно было за свою мальчишескую выходку. Чтобы хоть как-то оправдать непредвиденную задержку транспорта, он поинтересовался: – Подскажите, где здесь местное отделение милиции? Мне очень надо.

Мужик глуповато похлопал ресницами, внимательно посмотрел Кириллу в глаза и ответил:

– Дык, как всегда, тама. Вчера еще было. Аль перенесли?

– «Тама» – это в каком направлении? – не терял терпения Кирилл. В конце-концов он сам виноват: раскричался, как подросток! Разве может быть к нему серьезное отношение со стороны сельчанина?

– Тама, – махнул рукой человек.

– То есть я иду в правильном направлении? – в последний раз уточнил Кирилл.

На этот вопрос грубиян вообще не ответил. Он только звонко рыгнул, простонал: «Ну чего привязались? Отработаю я эту курицу, отработаю. Деньги я уже Рыбьему Глазу отправил, а кару хоть сегодня выполню. Цепляются! Сколько можно душу тиранить?», стегнул ни в чем не повинную лошадь и растворился в прозрачных утренних сумерках.

Кирилл пожал плечами и пошел дальше. Странный возница не испортил очарования утра. Он даже добавил ему немного таинственности и сказочности, будто это не простой но-пасаранец проехал мимо него, а сам леший или даже Морозко или какой-нибудь Трескунец.

Нереальность происходящего дополнила маленькая, красивая и, видимо, породистая собачка. Насколько Кирилл разбирался в породах, это была самая настоящая голубая французская болонка. Болонка, тоненько повизгивая, неслась по улице. Откуда взялось такое сокровище в зимней деревне, да еще без сопровождения, было загадкой.

Кирилл, как и Костя, любил собак. Он остановился, присел и подманил к себе собачку. Милашка, не сбавляя хода, сменила жалобное повизгивание на свирепое и не раздумывая, вцепилась зубами в протянутую к ней руку. Хорошо, что на руке у

Кирилла была плотная кожаная рукавица с мехом, а то неизвестно еще, чем бы кончилось столь тесное знакомство с местной фауной. Кирилл потряс рукой, собачка не отцеплялась. Кирилл попытался потянуть ее за задние лапы, но она выкатила свои круглые глаза и завыла, не разжимая зубов столь пронзительно, что Кириллу стало ее жаль. Он встал и еще раз тряхнул рукой. Малютка отцепилась, но с вместе с рукавицей. Кирилл было пытался поймать ее, но куда там! Зверюга, как только оказалась на земле, понеслась прочь с такой скоростью, что догнать ее не было никакой возможности. Юноша прошел было немного по направлению, в котором умчалась собачка, но безрезультатно. Видимо, та и не собиралась бросать свою добычу. Пришлось идти дальше с одной рукавицей.

Кирилл быстро нашел в столе брата те папки, которые он просил принести, прошелся по всему отделению, заглянул в КПЗ. Но-пасаранское отделение милиции представляло собой прелюбопытное зрелище. В нем было всего три помещения, или по-бытовому, три комнаты. В самой первой и по-порядку, и по расположению относительно входа, была приемная. Кирилл с легкой иронией во взгляде потряс за спинки рухлядь, видимо, именующую себя креслами. Рухлядь издала жалобный стон и юноша оставил ее в покое.

Кабинет участкового был под стать приемной – простой школьный стол, два стула, допотопные занавесочки на окнах, голубой, с белыми проплешинами сейф.

Кирилл подергал за ручку дверь самой последней комнаты. КПЗ была, естественно, заперта, а искать ключ на связке Кириллу было уже неинтересно. Скорее всего, местный «обезьянник» тоже не представлял из себя ничего интересного.

Когда юноша вышел, на улице было совсем светло. Народу было по столичным меркам мало, до дома ему встретились всего человек десять-двенадцать, не больше. Все эти люди смотрели на него как-то странно, при приближении почему-то здоровались и интересовались здоровьем.

«Что у них тут, прикол что-ли такой, со всеми здороваться и про самочувствие спрашивать?» – недоумевал он. Когда третья старушка спросила у него, не болит ли голова, Кирилл остановился, картинно развел руками, низко поклонился и объявил на всю улицу:

– Болит! Легче вам теперь?

Симпатичная маленькая старушка всплеснула руками и быстро засеменила прочь.

Следующая старушка, обратившая внимания на Кирилла, была совсем не симпатичная: с ярко намалеванными губами, с голубыми кругами вокруг глаз, с черными стрелками, уходящими куда-то в теменную область и с длинными бусами поверх старой искусственной шубенки. При виде юноши она оглушительно взвизгнула, прижала руки к груди и хриплым голосом проворковала:

– Вы нехороший. Вы меня забыл. Почему вы меня не берете в плен? Мое тело жаждет пыток! Моя душа жаждет искупления! Мою грудь теснят стоны и рыдания! Возьми меня в темницу!

Сильный, ироничный Кирилл с детства боялся сумасшедших.

– Идите, идите, гражданочка, – сухо потребовал он, пытаясь обойти дамочку.

– Гражданочка? – на глаза старушки навернулись слезы, – и это вы говорите мне? Невинной девушке? После всех ваших обещаний?

– Ставлю на Арьку, – принял решение один из мужичков, стоящих неподалеку, – она сегодня на подъеме, заговорит участкового.

– Эт ты нечестно, – закапризничал другой, – ясно же видно, прихворал участковый. Куды ему с больной головой супротив Арьки Савской?

– А пистолет? – привел аргумент первый, с тревогой наблюдая, как юноша пытается обойти рассвирепевшую Савскую. – Он же может ей пистолетом двинуть?

– Против Арьки не токо пистолет, но и ружо не поможет, – стоял на своем второй. – А с участковым и правда непорядок. Давно уж пора привыкнуть ему к Арьке, а он все шарахается, как черт от ладана. Нет, не буду ставить.

Мужики проводили взглядом улепетывающего от Савской Кирилла, почесали затылки и сбросились на вожделенную поллитру. То, что они не успели сделать ставки – еще не повод для вступления в общество трезвости. Не те времена, понимаешь.

На Савской старушки не закончились. Навстречу Кириллу попалась целая группа не менее странных, чем экс-актриса, старушек. Все они были одеты во вполне приличные, но не самые дорогие шубейки, головы их украшали пуховые шали с длинным, кудрявым пухом, валеночки каждой были просто на загляденье: с веселыми вышивками, ковбойской бахромой, аппликациями из оленьего меха.

– Ансамбль что-ли какой? – поинтересовался любознательный Кирилл.

– Ха-ха-ха, – закатились на разные тона старушки:

– Какой мы ансамбль!

– Вы еще не слышали, как пленники поют!

– И вообще, мы на вас обиделись! Не любите вы старушек!

– К нам не заходите.

– Вот бросим вас и удерем всем составом в колонию.

– А если так не возьмут, то даже преступлениев насовершаем, – пригрозила последняя. И все хором прокричали:

– Так что не забывайте нашу «Улыбку», а то хуже будет!

После этих слов старушки-веселушки с девичьим хихиканием засеменили дальше.

– Такие улыбки разве забудешь, – бубнил под нос Кирилл. – Вон как зубы у всех сверкают! Как на рекламе «Блендамета». И где только столько старушек набрало столько вставных челюстей?

Последней каплей был какой-то лохматый, высоченный дед, настигший его уже возле самого дома. Дед поймал его за воротник дубленки, притянул к себе и жарко зашептал в самое ухо:

– Уймись, трясовица, а не то прокляну, ты, колючка, остановись, а не то сошлю в преисподнюю, ты, свербеж, прекратись, а не то утоплю, ты, стрельба, прекратись, а не то засмолю, ты, огневица, охладись, а не то заморожу, ты, колотье притупись, а не то распилю тебя на кусочки, ты, дергание, воротись, а не то запружу тобою плотину, ты, морганье, окрутись, а не то в печи засушу, ты, слепота, скорчись, а не то утоплю тебя в дегте, ты, глухота, исчезни, а не то засмолю тебя в бочку, ты, немочь, отвяжись, а не то будешь воду толочь. Все недуги откачнитесь от раба

Божьего…

– Да вы что, очумели тут все? – оттолкнул от себя назойливого деда Кирилл, – нового человека, что ли давно не видели? Джунгли какие-то. Бросаются, гадости на ухо шепчут. Брысь! И чтобы духу вашего рядом со мной не было!

Высоченный лохматый дед обиженно выкатил губу, насупил брови и пробормотал:

– Я те покажу, как с Ванькой-Пензяком свориться. Иш, заважничал! Я те покажу!

После этого он забормотал что-то монотонно и глухо, не отводя взгляда от калитки, в которую зашел Кирилл.

* * *

– Чудные у вас тут все какие-то, – жаловался Кирилл, – смотрят, как на мартышку в зоопарке, здороваются все без разбору, гадости говорят. Собаки мерзкие без намордников бегают. Смотри, рукавицу уволокла.

– Ну, первое и второе – понятно, – веселился Костик, – забыл тебя предупредить, что в селе надо здороваться с каждым встречным, даже если ты чужак. Насчет мерзкой собаки тоже ясно. Звание самой мерзкой собаки Но-Пасарана носит некая Мальвина, болонка бывшей актрисы Савской. В таком случае найти твою потерю можно, но отдадут ли ее собака и хозяйка – большой вопрос. А кто тебе гадости говорил?

– Дед какой-то на шею бросился. Высокий, заросший весь, глаза дикие. Ужас просто.

– Ничего ужасного, – хитро улыбнулся Костя, – обыкновенный колдун. В каждом уважающем себя селе такие есть.

– Колдун? – поднял брови Кирилл, – шутишь?

– Нисколечко! Ванька-Пензяк – самый настоящий колдун с дипломом. Сам проверял. Колдовал-то он всю жизнь, сколько себя помнит, а диплом получил недавно, после городских курсов.

– И чего? Насылает бури, пожары, привораживает девиц, пьет кровь невинных младенцев?

– Невинных будущих адвокатов, – припугнул Костя. – А вообще – милейшая личность. Заговаривает бородавки, пытается от алкоголизма кодировать, изгоняет всякую шушеру из домов. Вот лопнет мое терпение, попрошу Печного изгнать.

– Кто еще первый попросит, – буркнул голос с печи, – ты Ваньке кто? Никто! Самая настоящая шушера. А я ему товарищ, можно так сказать. Меня он лучше послушает.

– Ага, товарищ, – не сдавался Костя, – по несчастью товарищ. Представляешь, – обратился он уже к Кириллу, – чуть не насмерть бьются из-за любви бабушки Пелагеи. А она – как стена. Холодна, неприступна, жестока.

– Так уж и насмерть, – засопел на печи дед, – это вы, молодые, чуть что – в кулаки. А мы, мудрые, больше телектом друг друга душим. А у меня этого телекта поболее, чем у Ваньки будет. Все-таки я чуток постарше.

– А что за старушки какие-то ненастоящие на меня напали? Одеты с иголочки, зубастые, веселые, одинаковые. И говорят как-то странно.

– Так это, наверное, «Улыбка» – догадался Костя.

– Что-то про улыбки они говорили.

– Дом престарелых «Улыбка». Веселые старушки. А заведующая у них просто замечательная: находит каких-то спонсоров, выбивает деньги, лечит своих стариков. Умница! Ну, хватит о пустяках. Лучше скажи, готов к Белокуровой идти?

– А чего тут готовиться? – пожал плечами Кирилл, – скажусь стажером, студенческий у меня с собой, начну интеллигентную беседу, потихонечку подведу к главному. Что мне, впервые?

– Смотри, она дама опасная и не совсем глупая. И детки еще те. Зиту и Гиту не бойся, наши люди, а вот Митропия – девица опасная. Ограбит, да еще шантажировать будет.

– Кто-кто? – вытянулся навстречу брату Кирилл, – Зита и Гита? Митропия?

– Они самые, – расплылся в широкой улыбке Костя. – Белокурова всех дитей так называет. А их у нее бесчетное количество. Так не забудь начсет Митропии. И с бабушкой не больно-то общайся. На весь день настроение испортит.

– Запугал! В Москве с рецидивистами, маньяками и киллерами общаюсь, а здесь должен бабки и дедки бояться. Жди. Приду или на щите, или под щитом.

* * *

В местном магазине директор мелькрупкомбината покупать продукты не стал. Купишь – мигом разговоры пойдут. И так узнали, кому не надо. В райцентре тоже небезопасно. Там тоже но-пасаранцы шмыгают. Пришлось ехать в город. Хорошо, что брат подсказал на оптовку податься. Там и выписал директор пятнадцать банок лосося, пятнадцать – консервированных ананасов в собственном соку, пятнадцать упаковок вафель в шоколаде, пятнадцать банок свиной китайской тушенки. А чечевицу покупать не стал, сохранилась у него чечевица, все пятнадцать пакетов. И чего только в этой гадости за границей находят?

В загранице и было все дело. Почти полгода назад пришла на мелькрупкомбинат гуманитарная помощь из Америки для пенсионеров с комбината. Груз пришел на имя директора, бумаги все при нем остались, какой же дурак будет отдавать такую гору высококачественных продуктов, если никто не узнает? И ведь что обидно, сколько времени прошло, все тихо было, а когда уничтожило семейство директора последнюю банку заграничного продукта, так и пришло оно, письмо. И ведь не пожалел, гад, ладно только ограничился бы продуктами самого комбината – мучицы там, гречки, гороха, а то заставил ведь подкупать все то, что предназначалось пенсионерам и сверху того крупой оделить. А ведь еще и штраф!

Никакой совести нет у человека, или кто он там. Никакой совести, – злился директор, с улыбкой вручая ошарашенным бывшим работникам мелькрупкомбината коробки с гуманитарной помощью его ли самого, заграницы ли, или кого третьего, оставшегося неизвестным.