Текст книги "Проклятие лесного озера"

4. Тамара

Вадим находился в том же доме, но в другой комнате, расположенной сразу за кухней. Как он здесь оказался, Сорокин не помнил, но он был здесь не один. В комнате находились ещё двое: маленькая девочка, лет пяти, в коричневом платьице в белый горошек и белых чулках, доходящих до колен, длинные чёрные волосы на голове заплетены в две косички, свисающие с плеч, и мужчина лет тридцати пяти, в чёрном поношенном костюме. Они сидели на стареньком, потёртом диване, занимающем чуть ли не половину стены, его массивная деревянная спинка больше напоминала дверки платяного шкафа. Нужно заметить, что обстановка комнаты была очень старомодной, годов пятидесятых – шестидесятых. Вадим не разбирался в антиквариате, но с уверенностью мог сказать, что все предметы, находящиеся в доме, были очень древними, словно он посетил музей истории: белёные стены с наружной электропроводкой, которая представляла собой два переплетённых провода, тянущихся вдоль потолка и спускающихся под прямыми углами к пожелтевшим выключателям и розеткам, установленным на стенах; в центре комнаты, с потолка свисала лампочка в чёрном карболитовом патроне, освещающая комнату ровным, мягким светом; массивная лакированная стенка с посудой и круглый стол, накрытый кружевной накидкой, вязанной крючком вручную. Вадим обратил внимание на, висевшую в углу, большую чёрно-белую фотографию в деревянной рамке, обрамлённую чёрным, кружевным платком, на ней были запечатлены лица мужчины и женщины, которые с серьёзным видом смотрели на гостей. Ещё две фотографии, поменьше, стояли на подоконнике, частично прикрытые шторой, на одной из них был всё тот же мужчина с суровым взглядом, на другой – женщина, та же, что и на большом совместном фото. Над диваном, на котором сидели отец с дочерью, в том, что это были отец и дочь, Вадим почему-то не сомневался, висел огромный ковёр, с изображением рогатого оленя на фоне леса. Здесь была ещё одна дверь, но она была закрыта, и оттуда доносились слабые стоны и невнятная речь. Там, за дверью, была вторая комната – спальня. Люди не замечали Вадима, словно его здесь не было, хотя тот и стоял рядом с ними. Вадим слышал, о чём говорят отец с дочерью:

– Папа, а бабушка скоро поправится? Почему нельзя к ней зайти? – спрашивала девочка.

– Как тебе сказать, Тамарка, сейчас бабушке плохо, у неё болит голова, и ей тяжело говорить. Ей пока приходится лежать, потому что она не может двигаться, лишь немного шевелить руками и ногами. Ещё у неё провалы в памяти, и с ней сложно общаться. Бабушка не узнаёт нас, но бывают моменты, когда она снова становиться нормальной, и как только это случится, мы сразу же пойдём к ней, – объяснял отец.

– А что такое инсул? – продолжала допытываться девочка, – тётя врач сказала, что у бабушки инсул.

– Не инсул, а инсульт, – поправил отец, – это когда у человека в голове повышается давление и происходит кровоизлияние в мозг. После такого человек очень долго восстанавливается, в дальнейшем может частично потерять память, становится рассеянным, плохо говорит, у него может парализовать какую-нибудь часть тела, а в некоторых случаях, я бы даже сказал, что в большинстве, не выдерживает и умирает.

– И бабушка тоже умрёт!? – испугалась девочка.

– Я не знаю, Тамарка, там с ней сейчас врач, как только она выйдет – мы всё узнаем. Я думаю, что бабушка ещё поживёт – не переживай! Она у нас крепкая! – успокаивал мужчина.

Девочка хотела ещё что-то спросить, но дверь открылась и оттуда вышла женщина в белом халате, накинутом поверх домашнего платья. Вид у неё был заспанный, как будто её недавно выдернули из кровати. В комнате было два окна, и хотя они были занавешены цветастыми шторами, Вадим всё равно заметил, что на улице ночь.

– Она хочет видеть внучку, – сказала женщина, – сейчас с ней всё нормально, она может разговаривать и хочет поговорить с девочкой.

Мужчина с недоверием посмотрел на женщину, но та кивнула ему, давая понять, что всё нормально, и девочка может спокойно пройти к бабушке. Девочка не дожидаясь разрешения отца, побежала к двери, женщина отступила в сторону, освобождая путь ребёнку.

– Боюсь, что Варвара Семёновна долго не протянет, – сказала она мужчине, дождавшись, когда девочка зашла в комнату, – самое большее – до утра. Она внучку попрощаться позвала, но вы не бойтесь: бабушка соображает, что делает, хотя и с трудом может говорить.

Мужчина молча кивнул и снова сел на диван, в какой-то момент он поднялся с него и собирался пойти за дочерью, но, после слов женщины, немного успокоился. Вадим проследовал к двери, мимо женщины, которая, как он понял, являлась местным фельдшером, и вошёл в спальню, сразу после этого дверь за ним закрылась. Ни фельдшер, ни девочка, ни мужчина – никто не замечал его присутствия. Сам Вадим не чувствовал своего тела, словно его не существовало, а был лишь разум, который и воспринимал всё происходящее вокруг. Справа от входа висело большое зеркало в деревянной раме, оно было метр высотой и полметра шириной, оно было накрыто чёрной тонкой тканью и лишь по приоткрытому нижнему углу, где ткань сдвинулась в сторону, Вадим догадался, что это не картина в раме, а именно зеркало. Под зеркалом стояла небольшая лакированная тумбочка, с женскими принадлежностями в виде нескольких расчёсок и ножниц, а ещё какая-то деревянная шкатулка, по всей видимости, с украшениями. Дальше, сразу же за зеркалом, начиналось окно. Слева от входа, угол занимала часть печи, это было характерно для смежных комнат, где имеется две печи: большая на кухне – «Русская печь», которая отапливает прихожую и кухню, а вторая располагается между двух смежных комнат, и намного меньше размерами, чем «Русская печь». Неподалёку от печи, вдоль стены стояла металлическая кровать с панцирной сеткой, на кровати лежала дряхлая старуха в чёрном платке. Тело наполовину было укрыто вязаным пледом, руки лежали вдоль туловища, измождённое, бледное лицо выражало нестерпимое душевное страдание. Рядом с кроватью стоял большой табурет, накрытый вязанной круглой накидкой, на этом табурете сидела девочка, её ноги болтались в воздухе, а руки лежали на коленках. Девочка была повёрнута лицом к старухе, и Вадим видел лишь её спину, две косички, в которые были заплетены волосы, мирно лежали на плечах девочки, она что-то говорила своей бабушке:

– Баба, ты же не умрёшь? Когда ты поправишься? – плаксивым голоском расспрашивала она старуху.

– Прости, внучка, помираю я! Но ты не переживай за меня: я уже старенькая, как-никак сто два годка прожила! Хватит уж, отмучилась! – голос был хриплым, каждое слово давалось с большим трудом, проговаривая слова, старуха часто останавливалась, чтобы отдышаться, – теперь твоя очередь жить, род наш продолжать. Придвинься ко мне поближе, Тамарка, дай хоть на тебя взглянуть последний раз. Хочешь бабушке помочь, боль немного приглушить? Дай мне свою ручку.

Девочка заплакала и придвинулась поближе, так что можно было дотянуться до старухи. Не переставая плакать, Тамарка взяла худую, ссохшуюся руку бабушки и крепко сжала её.

– Тебе легче, баба? Теперь ты не умрёшь? – сквозь слёзы говорила девочка.

– Нет… теперь я не умру… – старуха начала задыхаться: её тело выгнулась дугой, голова запрокинулась назад, глаза закатились, костлявая рука крепко сжала хрупкую ладошку девочки. Пару минут старуха дёргалась в предсмертной агонии, из горла вырывались хрипы умирающего человека, затем тело обмякло и замерло навсегда. Голова откинулась на бок и на Вадима уставились мертвые, закатившиеся глаза старухи. Девочка плакала навзрыд, сотрясаясь всем телом, Вадиму стало не по себе, захотелось поскорее покинуть это место, он сделал шаг назад, отходя к выходу. Створка окна резко распахнулась, издав при этом громкий скрип, по комнате пронёсся лёгкий порыв ветра и чёрная ткань, накрывавшая зеркало, соскользнула на пол, как будто её сдёрнула чья-то невидимая рука. На поверхности зеркала отразилась комната, но в более блёклых, более тёмных красках, казалось, это какая-то другая комната, намного старее этого дома, скорее напоминавшая склеп или пещеру. На всём этом фоне выделялась кровать с усопшей и девочка, сидящая рядом. Отражение девочки было нормальным, а вот старуха… Отражение старухи смотрело прямо на Вадима, только вместо глаз было две чёрных дыры, носа на лице не было, вместо него над обрывками верхней губы виднелся безобразный коричневый хрящ, в целом это было то самое существо, которое так легко заманило Вадима в своё логово. Сорокин, не отрываясь, следил за отражением в зеркале: девочка по-прежнему рыдала над телом бабушки, вот только сама бабушка… Существо в зеркале пошевелилось, оно приподнялось и село на кровати. Девочка ничего не замечала и продолжала плакать. Вадим перевёл взгляд на кровать с умершей: старуха лежала на месте, всё так же закатив глаза, Тамарка всё так же сжимала руку мёртвой бабушки, но в зеркале существо уже опустило на пол свои безобразные конечности, напоминавшие вываренные куриные крылья. Ещё мгновение, и вот мерзкое создание уже стоит у самой кромки невидимой границы, разделяющей этот мир и жуткое зазеркалье. Всего один шаг и уродливые конечности старухи дотянутся до Вадима, ведьма вопьётся в него своими гнилыми, жёлтыми зубами. Вадим быстро поднял с пола, слетевшую ранее ткань, и накрыл зеркало. В последний момент ткань оттянулась под давлением чьей-то руки, старуха всё-таки пересекла черту, но наткнувшись на завесу, отступила назад. Девочка неожиданно перестала рыдать, плач оборвался, словно по команде. Теперь всё внимание Вадима занимала Тамарка, с ней явно было что-то не так. Она начала медленно поворачиваться к нему лицом, лампочка замигала и, казалось, что вот-вот разлетится на сотни раскалённых осколков по всей комнате, но этого не произошло, лишь створка окна закрылась так же резко, как и до этого распахнулась. Стало трудно дышать, Вадим никак не мог дождаться того момента, когда девочка полностью повернётся к нему лицом. Ничего хорошего он почему-то не ожидал. Когда он увидел лицо – ему стало плохо: на него смотрело лицо старухи, с тем же выражением, которое было в момент смерти. Тамарка, всё, кроме лица, принадлежало ей и оставалось таким же, вплоть до косичек и чулок, но лицо… На Вадима смотрели, те самые, глаза покойной старухи, зрачков не было видно, они закатились. Девочка-старуха открыла рот, оттуда вылетело с десяток больших чёрных мух. Мухи разлетелись по комнате, а изо рта вырвался душераздирающий крик. Крик становился всё громче и громче, он нарастал, пока не стал таким невыносимым, что Вадим рухнул на колени и зажал уши руками. На какое то время это помогло, этого хватило, чтобы сосредоточиться и принять решение. Решение было одно – бежать отсюда, неважно куда, лишь бы поскорее покинуть этот проклятый дом. Вадим поднялся на ноги и, распахнув дверь, кинулся прочь, через комнату. На его пути попались отец девочки и женщина-фельдшер, они торопились в ту комнату, которую только, что покинул Вадим, на их лицах был испуг. Преодолев зал, Вадим оказался на кухне, здесь его угощала обедом Тамара, только на этот раз обстановка была совсем иной: на много старее чем тогда, из всех предметов лишь часы были неизменны, и сейчас эти часы стояли, показывая два десять ночи. Не останавливаясь ни на миг, Вадим достиг входной двери и хотел уже выскочить на веранду, а там уже было недалеко до свободы, когда в проёме возникла сутулая фигура старика. Старик преградил дорогу Вадиму, он что-то бормотал себе под нос, а в руках держал какую-то бутылку с зеленоватой жидкостью. Старик сделал большой глоток из бутылки и теперь ждал, когда Вадим приблизиться к нему, и, когда это случилось, брызнул изо рта прямо в лицо Сорокина тем, что ранее отхлебнул из бутылки. Лицо обожгло, перед глазами заплясали круги и в тот же момент всё вокруг начало меняться: возвращалась прежняя реальность, за окнами быстро светлело, а обстановка дома таяла на глазах, сам дом таял, превращался в развалины, происходили фантастические метаморфозы. Та отвратительная реальность отступала, и вместо неё возвращалось настоящее. Вадим не знал, сколько времени прошло, он с огромным трудом открыл глаза, яркий свет чуть не ослепил его. Он сидел на перекошенном трухлявом крыльце, у покосившейся веранды полуразрушенного дома, над ним, с бутылкой в руке, той самой, с зелёной жидкостью, стоял старик. Это был тот самый старик, которого Вадим встретил на улице, в деревне.

– Ну, вот! Кажись, очнулся. С возвращением, сынок! – произнёс он и улыбнулся.

5. Старик

Раскалённое, уставшее солнце уже клонилось к закату, медленно направляясь в сторону горизонта. Редкие, пушистые облака не спеша проплывали над лесом, иногда сбиваясь в небольшие группы, а иногда наоборот распадались на более мелкие хлопья. День постепенно подходил к концу. От высоких сосен медленно поползли длинные, кривые тени. Тени, словно бестелесные существа обладающие разумом, подбирались к холму. На вершине холма, между двумя высокими елями, ссутулился одинокий дом. Дом был заброшен, жизнь в этом ветхом, забытом жилище давно погасла, и теперь, некогда ухоженная, прилегающая территория превратилась в пустырь, сплошь поросший высоким бурьяном. Вид самого дома вызывал уныние: оставшись без присмотра человека, он постепенно превращался в бесформенную груду брёвен, сложенных в квадрат правильной формы, увенчанный двухскатной крышей, крытой листовым шифером. У поваленного штакетника, успевшего частично сравняться с землёй, стояла «девятка», от калитки остались лишь трухлявые столбики с ржавыми петлями. На крыльце сидели Вадим и старик. Внешне, Вадим сейчас, скорее, напоминал огородное чучело, чем молодого парня двадцати восьми лет. Серая футболка с белой полосой, идущей поперёк груди, вся была заляпана какими-то грязными пятнами и пропитана пылью. Чёрные спортивные штаны, с белыми продольными полосками, так же измазаны грязью. Взъерошенные волосы и опухшее лицо наталкивали на мысль о недельной попойке. Серые носки на ногах напоминали грязные портянки, рядом, на ступеньках, стояли кроссовки – единственные из всей одежды Вадима, они не потеряли внешний вид, даже нисколько не испачкались. Вадим сидел на самой верхней ступени и держал голову руками, ему было невыносимо: голова болела так, что хотелось провалиться сквозь землю и забыться в беспамятстве, сейчас он отдал бы палец на отсечение, чтобы заглушить эту боль, да что там палец – ладонь бы не пожалел. Старик тем временем неторопливо достал из кармана какую-то маленькую коробочку, положил её возле себя, затем из другого кармана вытащил обрывок газеты, как-то по-хитрому скрутил газету в козью ножку, открыл коробочку, взял оттуда щепотку табака и засыпал самосад в самокрутку. Помяв немного пальцами получившуюся папиросу, чтобы равномернее распределить табак, старик чиркнул спичкой, взятой из коробка, который так же достал из кармана, и поднёс ее к самокрутке. Бумага подхватила пламя и папироса начала тлеть, старик жадно затянулся.

– Говорила моя старуха, что эта отрава меня в могилу загонит, а я бы и рад был, да не могу, – сказал старик после долгой затяжки, – дела незаконченные есть, а помочь некому. Устал я… Слишком долго уже землю родимую топчу. Я ведь сразу неладное почуял, как только тебя увидел, как знал, что ты в беду попадёшь. Ты ведь тогда сам не свой был, со мной разговариваешь, а взгляд где-то далеко отсюда. Потом, когда ты уже уехал, меня тревога сильная одолела, я за тобой пошёл, думаю: «Парня выручать нужно, пропадёт ведь зазря!» Слишком много я за последнее время людей схоронил. Хватит! Как сюда добрался, смотрю, машина твоя стоит, дальше прошёл – обувь на крыльце, ну всё думаю – опоздал, опоила ведьма проклятая! Ты не представляешь, как я обрадовался, когда тебя на полу нашёл! Лежишь весь в пыли, в мусоре, рядом табурет трухлявый сломан пополам, а глаза дикие, так по сторонам и бегают. Я скорей тебя на улицу вытащил, да настойкой полынной лицо окропил, чтоб из забытья вызволить, да наваждение отогнать, пока не поздно. Ещё бы чуть-чуть и всё! Поздно было бы! Если бы до темноты не успел, то забрала бы она душу твою, своей воле бы подчинила, и стал бы ты шатуном.

– Кто такой шатун? – впервые за всё время подал голос Вадим, слова давались ему с большим трудом.

– А это ты скоро узнаешь, не спеши! Сейчас нам с тобой уходить отсюда нужно, пока тени на холм не приползли, как только тьма этот дом накроет – никому ни поздороваться. Ночью лучше отсюда подальше держаться. Сам-то сможешь идти?

– Смогу, голова только раскалывается!

– Терпи, пройдёт скоро. Тебе повезло, что так легко отделался, мог бы рассудок потерять, на всю жизнь бы дурачком остался, – старик протянул бутылку с настойкой, – на вот, выпей ещё немного, чтобы в себя прийти. Ты не смотри, что горькая, по-другому никак. Зато всю оставшуюся дурь из тебя выбьет.

Вадим ватными руками взял бутылку и сделал несколько больших глотков. Сама настойка была горькой, но терпимой, а вот послевкусие заставило его поморщиться, Вадим закашлялся и с трудом пересилил рвотный позыв. Немного отдышавшись и придя в себя, он вернул бутылку старику.

– Ну и отрава! Всё равно, что рот уксусом прополоскал! – морщился Вадим.

– Не спорю, не мёд липовый! Зато в себя пришёл, да жив остался! – улыбнулся старик.

– Да уж, повезло… Машина… Поехали отсюда.

– Ишь ты шустрый какой! Машина! Ты хоть встань для начала!

Вадим, трясущимися руками, взял кроссовки и, борясь с навалившейся слабостью, надел их на ноги, затем поднялся, едва не потеряв равновесие, и спустился с крыльца. Всё это время старик внимательно следил за движениями Вадима, готовый в любой момент подхватить его в случае падения. Вместе они поплелись через заросли сорняков, по дорожке, посыпанной щебнем, каким-то чудом уцелевшей и не заросшей травой. По пути встретился колодец с обвалившимся козырьком, ещё совсем недавно напоминавший маленький сказочный домик, теперь же больше походивший на, упавшее с ветки, воронье гнездо. Голова Вадима раскалывалась, от боли он плохо соображал и поэтому решил полностью положиться на старика. Когда они забрались в машину, Вадим спросил:

– Куда едем?

– Ко мне домой, куда же ещё? Скоро стемнеет, на улице нельзя оставаться. Как приедем, я тебя чаем отпою, а потом разговор у нас с тобой будет, долгий и серьёзный.

– Ага, отпоили уже! Теперь еле ноги таскаю! – заметил Вадим, на его лице появилась кривая усмешка.

– А нечего по заброшенным домам лазить! Я же тебе говорил, чтоб ты нигде не останавливался? Какой леший тебя внутрь-то понёс?

– Так вы сказали, чтобы я у заброшенного дома не останавливался, а эти развалины мне тогда чуть ли не дворцом показались.

– Ладно, спорить потом будем, поехали. Ты хоть рулить-то сможешь?

– Смогу, потихоньку доедем, – ответил Вадим и, в подтверждение своих слов, запустил двигатель, дав ему немного поработать на холостом ходу, тронулся с места, направляя машину в сторону деревни, – если не туда поеду – поправляйте, э…

– Фёдор Матвеевич, можно просто – Матвеич, и давай на «ты», не люблю я ваших телячьих нежностей, не привык, – подсказал старик, замявшемуся Вадиму.

– Понял, Матвеич. А меня – Вадим, я хотел сказать, чтобы вы… э… ты мне дорогу подсказал, если что.

– Прямо езжай, я скажу, где остановиться, здесь недалеко.

Уже знакомой дорогой они выехали на деревенскую улицу, являвшуюся, по всей видимости, главной. Проехав немного, старик жестом указал на свой дом. Вадим послушно свернул на подъездную дорожку и остановился возле ворот, у которых ещё совсем недавно встретил Фёдора Матвеевича.

– Сейчас ворота открою, и ты машину во двор загонишь, – сказал старик и, выйдя наружу, скрылся в проёме калитки, громко звякнув ручкой в виде большого металлического кольца.

Почти сразу послышался скрежет металлического засова, а затем ворота со стоном начали открываться, сначала одна часть – потом другая. Взгляду обнажился небольшой двор, некогда ухоженный, сегодня же – пребывающий в полном упадке. Старик выглянул из-за ворот и махнул рукой, дав добро на проезд. «Девятка» закатилась во двор, приминая собой высокую, густо разросшуюся траву, уже давно не встречавшую сопротивления со стороны хозяина дома. Едва машина оказалась внутри, старик тут же закрыл ворота, он молча стоял на крыльце и ждал, когда Вадим выйдет из машины, затем они проследовали внутрь дома. Внутренняя обстановка сильно напоминала дом на холме: веранда с газовой плитой и кладовкой, не было только умывальника, как выяснилось позже, он находился внутри самого дома; такая же кухня, что и в заброшенном доме, но более незатейливая – стол, стулья, да русская печь. Комнаты были расположены немного по-другому: справа от кухни была спальня, дальше по коридору зал, через который можно было попасть во вторую комнату. Первая и вторая комнаты имели общую стену, в которую была встроена круглая печь. Пройдя через веранду в дом, старик остановился:

– Постой-ка пока тут, Вадим, – Матвеич скрылся в комнате, расположенной справа от кухни, вернувшись, он протянул Вадиму вещи, сложенные в стопку, – сперва переоденься: у меня здесь не хоромы царские, но грязь из проклятого дома сюда таскать, я тебе не позволю.

Вадим только сейчас обратил внимание на свой внешний вид, он полностью согласился со стариком, приняв вещи, положил их рядом с собой на лавочку, стоящую у входа и принялся стягивать с себя грязную одежду. Вещи, которые принёс Матвеич, как ни странно, подошли Вадиму, хотя и были слишком старомодными. Бежевая военная рубаха и такие же штаны с большими карманами, оказались очень удобными и просторными.

– Ну вот, подошли! Это мои армейские. Я тогда примерно твоей комплекции был. Это сейчас я к земле склонился, да в плечах ссохся, а раньше-то, знаешь, как девки за мной бегали! Ну, да ладно, клади у входа шмотки свои, постираем потом, как время будет. В углу умывальник, смывай грязь и садись за стол, а я сейчас тебе поесть чего-нибудь соберу. Да ты не бойся! Чего на меня косишься так, недобро? Я не злодей, помочь тебе хочу, а потом и ты мне поможешь, заставлять не буду – как сам решишь, – с этими словами Фёдор ушёл ставить чайник, оставив гостя одного.

Через десять минут оба уже сидели за столом, Вадим жадно хлебал суп, прикусывая толстым ломтём ржаного хлеба; старик молча пил чай.

– Ешь, не торопись! А то так и подавиться не долго! А я пойду, пока приготовления сделаю, прежде чем ночь наступит.

Матвеич поднялся из-за стола и вышел на веранду, долго гремел чем-то в кладовке, затем вернулся с охапкой какой-то травы. Вадим наблюдал, как старик обходит окна одно за другим и на каждом вешает пучок травы, затем зажигает свечу на полу, в комнате, и чертит большой круг так, что свеча оказывается в центре. Сорокин с интересом наблюдал, как старик что-то шепчет на непонятном языке, одновременно доставая из кармана раскладную опасную бритву. Старик осторожно провёл отточенным лезвием по ладони, сжал руку в кулак, пока оттуда не засочилась кровь, и, поднеся руку к свече, дал каплям крови упасть на пламя. Пламя свечи затрепыхалось, извиваясь, как при сильном сквозняке, на мгновение вспыхнуло синим цветом и успокоилось, как ни в чём ни бывало. Матвеич поднял свечу с пола и, продолжая нашёптывать что-то себе под нос, снова обошёл все окна по кругу, оставляя на подоконниках капли воска, и закончил на входной двери, затем отнёс свечу обратно в круг и поставил на пол. Во время манипуляций со свечой, пламя искрилось и громко трещало, словно осиновые дрова в печи. Матвеич вернулся за стол и, будто ничего не произошло, принялся допивать остывающий чай.

– Обычное дело: теперь каждый вечер так делаю, чтобы шатун до меня не добрался, – Матвеич пристально посмотрел на Сорокина, – время у нас ещё есть, два часа до полуночи осталось, так что слушай меня внимательно, сынок.