Текст книги "Человек эпохи Возрождения (сборник)"

Ксения себе представляет картину. Правда, бывают такие случаи.

Рухшона садится на краешек нар:

– И истина сделает вас свободными. Сделала. От чего? Свобода – что это? Своеволие? Самовольство? Или это ваше – местное самоуправление? – Ксения вспоминает Цыцына, улыбается. – Нет никакой свободы, есть миссия, предназначение. А наше дело – понять, в чем оно.

– И как, поняла?

– Да, – отвечает Рухшона, – я знаю, зачем пришла в мир и что меня ждет после смерти. Никаких там: у Бога обителей много. Их две: рай и ад.

Это вам не какой-нибудь батюшка, здесь – ответы так уж ответы! Но это пока еще так, философия. Надо собраться с силами – сейчас она спросит ее.

Рухшона достает из сумки еду, жестом предлагает Ксении поесть вместе с ней. Но та захвачена уже своим.

Дочка была у нее, Верочка. Хорошая девочка. Работников ее жалела.

– Мы не собаки, не кошечки, чтобы нас жалеть. Платить работникам надо. Так что твоя Верочка? Книжки любила, наверное?

– Книжки любила, маму не слушала. Красивая была девочка. Одиннадцать классов закончила. Хотела ей профессию дать. А она начиталась, наслушалась… всяких умников и уехала от меня. Писателем решила стать или, не знаю, ученым, филологом… И уехала, и пропала там. Плохого никому не делала. Так за что Он ее, за что?..

Ксения не плачет, смотрит на Рухшону внимательно. Рухшона отводит взгляд, потом возвращает его на Ксению.

– За своеволие, – говорит почти шепотом. – Любой грех простится, любой, но за ослушание, за своеволие – смерть. И ад.

Вот первая и последняя правда про Верочку. – Есть такое слово: надо, Верочка. – А есть такое слово нехочется? – спрашивает та и смеется, она прямо слышит Верочкин смех.

– По-человечески жалко, – Рухшона должна объяснить до конца. – Но по-Божески непослушание влечет за собой возмездие. Как пальцы в розетку – убьет.

И вымолить из ада нельзя никого. Потому что отвечает каждый – самостоятельно. Рухшона говорит очень прямо, твердо, так и сообщают правду. За своеволие – смерть. Плачь – не плачь, чего уж тут непонятного?

* * *

– А СССР?

Женщины сидят на нарах, между ними – еда, как в поезде, как будто они отправились в путешествие. СССР – это большая тема, Рухшоне есть о чем рассказать. Да уж, новейшая история по ней проехалась: Москва, Таджикистан, война.

– Опасно, – вздыхает Ксения.

– Я не боялась. Нет, никогда.

Ксения так не верила ни одному человеку, как сейчас верит ей. Почему же распалась страна?

– Засмотрелись на Запад. На лукавый Запад. Изменили предназначению.

Как это выразить? Но тот, кто двигал, управляя / Марионетками всех стран… Не читать же “Возмездие”?

– Отчего ж, почитай.

Рухшона качает головой: нет.

А почему? Сегодня для Ксении это была бы не первая встреча с поэзией.

– Потому что, – говорит Рухшона, – правда не в ней, не в поэзии.

Это ясно, что не в поэзии. Только есть ли она вообще – правда-то? – вот вопрос.

– Да, – отвечает Рухшона, – есть.

Есть, и называется коротко.

Ну же, скажи!

Рухшона смотрит ей прямо в глаза – так что и взгляда не отведешь, и произносит почти неслышно:

– Ислам.

– Ислам… – повторяет Ксения зачарованно. Она что-то такое предчувствовала, так ей кажется, но откуда, проведя здесь всю жизнь, могла точно знать? – А трудно… этой быть?..

– Мусульманкой? – Рухшона встает с нар, начинает ходить по камере. – Трудно, но выполнимо. Не невозможно. Молитва пять раз в день, короткая, месяц в году – пост, милостыня – небольшая, сороковая часть, и однажды в жизни – хадж, паломничество, если возможность есть. Вот столпы веры. А большего от нас и не требуется, разве что, говорит Пророк, добровольно. Имений не раздавать, не подставлять щек. Поклоняться Всевышнему.

– А соседа любить?

– Пожалуйста, если любится. Добровольно.

А врагов любить совершенно незачем. Противоестественно любить врагов. Ислам запрещает противоестественное.

– Любишь своих врагов, Ксения?

Нет, конечно. Врагов не любит никто.

– Как же стать мусульманкой? – спрашивает Ксения. Вроде игриво: мол, как вообще становятся мусульманами? – но чешет, чешет руку.

С Всевышним нельзя кокетничать. Только честность, предельная.

– Сказать при двух свидетелях: “Нет бога, кроме Бога, и Мухаммед – пророк Его”, – и все. Это символ веры наш, шахада.

Где-то Ксения слышала слово, по телевизору.

– Ля иляха илля ллах… – нараспев читает Рухшона. Необычно, красиво. – Не верь телевизору. Особенно про мусульман.

Ксения направляется к двери, не за вторым ли свидетелем? Как у них быстро все! Не ожидала Рухшона такой стремительности:

– Стой, – приказывает она. – Прежде вытрезвись. С этой минуты – не пить. И свинины не есть, потому что – мерзость.

– Конечно, – кивает Ксения, – и сама не буду, и из меню уберу.

– Работникам платить.

– Да, да, правда, стыд. Еще что?

Да, что еще? Еще – у Ксении власть. Это не просто так. Вопрос власти – центральный вопрос. Власть имеет огромную мистическую составляющую. Политика, жизнь и вера должны быть одно.

– Кто возьмет себе власть и удержит, тот выделен Им, тот отмечен. Действовать надо – самой, не через этих, фантиков. Власть взять – всю.

– Уже думала, – признается Ксения. – Да только тут как полагается? Кого люди выберут…

Опять самоуправление, “юрчики”? И какое же место отведено Всевышнему? Нет, править всем должен Он – через нее, через Ксению.

Та заметно приободряется: о, она сделает много хорошего для людей. Мечети вот в городе нет…

– Мечеть – не главное, – перебивает Рухшона. – Я бы не начинала с мечети.

Это почему это?

– Построим мечеть, в самом центре. Люди будут ходить, у нас много черных.

Есть земельный участок, есть план. Рассуждать о стройке привычно-легко: плана нету пока что, но сделаем. Насколько все же проще говорить о привычных вещах! Будет мечеть. Будет где помолиться Рухшоне, когда ее выпустят. Вдруг Ксения останавливается:

– А ты вернешься? – Вся ее жизнь зависит от ответа на этот вопрос. – Заживешь у меня – хозяйкой. Зачем мне под старость одной такой дом?

Рухшона пожимает плечами: как ей вернуться – после сегодняшнего? Да и чем бы ни кончились следствие, суд, все равно – выдворят, депортируют.

Нет, нет, она удочерит ее. Деточка, доченька.

– Совершеннолетнюю? При живой маме? Вздор.

Надо толкового адвоката. Лишь бы она вернулась, повторяет Ксения, и получит все. А адвокат будет, самый-рассамый. Только вернись!

Нужно ли Рухшоне Ксенино “все”? Она задумывается – впервые, кажется, за весь разговор. Возможно, ее назначение – обращать несчастных теток в истинную веру, в Единобожие, – там, где скоро она окажется. Вот, вероятно, зачем понадобились сегодняшние события. Рухшоне уже видятся колонны заблудившихся, грешных русских женщин, не обязательно русских – всяких, в одинаковых синих ватниках, серых платках. Она, Рухшона, им сообщит правду, укажет путь.

– Не нужен самый-рассамый, давай попроще. А можно и без него. Не траться на адвоката, Ксения.

– Почему ты так хочешь?

– Не я так хочу. Потом поймешь. А теперь я устала. Иди.

Ксения глядит на часы: да, время-то… Тяжелый был день. Пусть отдыхает, может, к утру передумает – про адвоката. Как знать? Завтра Рухшоне – в область. Ксения пробует что-то еще уловить – из ее интонации, из выражения лица. Но на нем уже ничего не читается – только крайнее утомление. Да, пора. Если б знать, когда снова…

Они прощаются.

– Аллах милостив, – говорит Рухшона. – Еще повидаемся.

Ксения прижимает ее к себе, выше груди не достает, утыкается головой, обнимает и держит, держит, не оторваться…

– Скажи что-нибудь.

– Аллах милостив, – повторяет Рухшона, наносит удар по двери, чтоб открыли. – Иди, иди.

* * *

– С наступившим вас, Ксения Николаевна, – кивает головой дежурный перед тем, как за ней запереть. Ксения смотрит недоуменно, словно не поняла.

Она выходит на воздух, вдыхает его, идет через темный город, свой город. Люди спят, она нет, это нормально, эти люди ей вверены. Теперь она знает, Кем вверены и зачем. Вот ее дом, позади него она отчетливо представляет себе большую красную башню, самую высокую на много километров кругом.

Глубокой ночью Ксения сидит в прибранной пустой “Пельменной”, улыбается и ест холодное мясо. Душа ее занята насущным: поисками адвоката и связей в области, грядущим строительством, приобретением всей полноты власти. Ксения спокойна: с этим со всем она справится.

Больше нету ни опьянения, ни особой усталости, хотя многовато, конечно, было всего для немолодой уже женщины – за один-то день.

– Никто тебя никуда не выдворит, – шепчет она, – моя деточка, доченька. Будем вместе. В области тоже люди, все образуется. От уродов от здешних избавимся, возьмем в руки город. Заживем по закону, по правде. Работать будем, все вместе. Слабаков всяких, хлюпиков выгоним к чертовой матери. Пить?.. – Ксения останавливается, прислушивается к себе. Нелепость какая-то: что же, не выпьешь теперь? – Пить, – решает, – только по праздникам. По большим, настоящим праздникам.

В этих размышлениях она пребывает долго: что называется, до первых петухов, провозвестников ее нового знания, всеохватного. Потом идет спать.

* * *

Школьного учителя миновали события сегодняшнего дня. Он провел четыре урока – один из них сдвоенный, участвовал в чаепитии с тортом в учительской – мероприятии пустом, но, в общем, теплом. Потом отправился на речку – посмотреть, не пошел ли лед.

На речке учитель встречает отца Александра – тот пришел за тем же самым и тоже улыбается солнышку. Постояли, посмотрели: река все еще лежит подо льдом. С отцом Александром учитель знаком едва-едва и только сейчас замечает, какой у того болезненный, побитый вид. Наверное, он несправедлив к нему.

– Скажите, – вдруг спрашивает священник, – а отчего река не замерзает вся целиком, почему подо льдом вода?

Учитель объясняет: в отличие от других веществ вода имеет наибольшую плотность не в точке замерзания, не при нуле, а при плюс четырех, и потому, когда остывает до нуля, то оказывается наверху. Сверху образуется лед, а под ним остается вода. Если бы не это чудесное ее свойство, то реки промерзали бы полностью и в них прекратилась бы жизнь.

Священник покачивает головой: да, чудо, еще одно доказательство бытия Божия. Река, небо, солнышко – они останутся, а все остальное – пройдет, перемелется, вот о чем он, по-видимому, сейчас думает.

В такой солнечный день не хочется сидеть дома, и учитель решает послоняться по городу. Перед ним новая “Парикмахерская”, через окно он видит свою бывшую ученицу, она ему машет рукой. Действительно, отчего бы ему не подстричься? – он давно не стригся. Она ему моет голову, прикосновения ее теплых пальцев очень приятны. Надо же, двое детей! Учебу, естественно, бросила, да ничему их там толком и не учили. Она некрасивая, но милая, про мужа лучше не спрашивать, пока не скажет сама. Как она шустро работает ножницами! А Димку Чубкина он не помнит? Это же ее бывший одноклассник, теперь она Чубкина, неужели он все забыл?

– Знаете, Сергей Сергеевич, ваши литературные вечера – лучшее, что у нас было в жизни, – говорит парикмахерша. – Когда ты болен и забит… – как там дальше?

Учитель подсказывает – загнан, еще несколько строк, потом уже произносит весь эпилог до конца, про себя. Она сметает с пола отстриженные волосы, он смотрит на них, на нее и думает: Блоку казалось невозможным, чтобы грамотный человек не читал “Бранда”, а вот, поди ж ты, он – учитель литературы, и не читал. Что он вообще знает из Ибсена? Юность – это возмездие. Кому – родителям? А может быть, нам самим?

Он приходит домой, нелепо обедает, с Ибсеном, так что через полчаса уже не может вспомнить, ел ли вообще. Счастливый, ничем не омраченный, почти бездеятельный день. Вечером с улицы слышен непонятный шум, но значения ему учитель не придает. Он ложится в постель и принимается сочинять конец своей исповеди.

Пора сообразить, в чем моя вера, отчего, несмотря ни на что, я бываю неправдоподобно, дико счастлив. Отчего иногда просыпаюсь с особенным чувством, как в детстве, что вот это все и есть рай? Подо мной земля, надо мной небо, и вровень со мной, в мою меру – река, деревья, резные наличники на окнах, весенняя распутица, крик домашней птицы – и тут же – Лермонтов, Блок. Верю ли я, наконец, в Бога?

Основное препятствие между Ним и мною – Верочка. Верочкина смерть не была необходима, смерти вообще не должно существовать. Думать о ней как о месте встречи, ждать ее, как ждешь невесты, – не получается, нет. Смириться, сделать вид, что привык? Мирись, мирись, мизинчик… Очень уж условия мира тяжелы: нате, подпишите капитуляцию. Говорят, Бог не создавал смерти, это сделал человек: запретный плод, все такое. И еще говорят: она – часть разумного процесса, не будь смерти, нами так бы и правил дьявол. Что же, во имя этого Верочка и погибла? Не думаю, не знаю.

Она мне на днях приснилась. “Попробуй, будь счастлив без меня”, – только голос. Почему на “ты”? Была ли это Верочка? Одни вопросы…

Есть и ответы. Я верю, что существует предназначенная мне учительница и что наша разлука подходит к концу. Мы встретимся – в Болдине ли, еще где-нибудь или прямо тут. Встретившись, узнаем друг друга и не расстанемся. Эти приходы, уходы – оттого, что человек теперь мало чувствует, к нам это не относится.

Еще у меня – работа. Я верю, что из правильно поставленной запятой произойдет для моих ребят много хорошего: как именно, не спрашивайте – не отвечу, но из этих подробностей – из слитно-раздельно, из геометрии, из материков и проливов, дат суворовских походов, из любви к Шопену и Блоку – вырастает деятельная, гармоничная жизнь.

И, наконец, я свободен. “Радуйтесь в простоте сердца, доверчиво и мудро”, – говорю я детям и себе. Не сам придумал, но повторяю столь часто, что сделал своим. Таким же своим, как сонных детей в классе, как русскую литературу, как весь Божий мир.

2009, 2012 гг.

Козлы отпущения
экзистенциальная шутка

Действующие лица

Сеня Амстердам, литератор

Гриша Матюшкин, временно неработающий

Катя Шпиллер, детский врач

Антипов (Губошлеп), Архипов (Князь), Андронников (Лифчик) – их одноклассники

Порфирий, юрист третьего класса

Никита, молодой милиционер

Пролог

На авансцене Никита и Порфирий.

Никита. Мы люди тихие, скромные, почти деревенские и преступления совершаем соответствующие. Жили себе, и все ничего, да только повадились к нам москвичи.

Порфирий. Москвичи чередят…

Никита. На масленицу набедокурили, подстрелили одного. (Сует палец в ухо, изображает выстрел.) Пх-х…

Порфирий. Пристрелили, Никитушка, пристрелили. На себе не показывай.

Никита. Когда б не Порфирий… (Вздыхает.) Когда б не Порфирий, не сладили б мы с этим делом, ни за что бы не раскумекали, что к чему!

Порфирий(читает из книги). “Принесение жертв и законы, наказания и музыка имеют общую цель – устанавливать порядок, объединять сердца”.

Никита. Порфирий – очень значительного ума человек!

Порфирий. Китайская “Книга обрядов”. Ли Цзи. Видишь как? Наказания и музыка…

Никита. Очень… Очень значительного ума человек…

сцена первая
ШИРОКАЯ МАСЛЕНИЦА

Гриша у себя в доме, один. Ставит книги на полки, стирает пыль. Поет.

Гриша. Прощай, ра-а-дость, жизнь моя!.. (Поглядывает на стоящую в углу огромную бутыль с зеленоватой жидкостью.) Выпить хочется! А нельзя, нельзя… Все, новая жизнь. Уже… сколько? Двенадцать дней. (Снова поет.) Знать, один должон остаться, тебя мне больше не видать…

Звук подъезжающей машины, стук в дверь.

Чтоб вам! Какое сегодня? Ой…

Стук повторяется.

Господи, убереги меня от старых друзей. А от новых уберегусь сам.

Гриша прячется в соседней комнате. Стук повторяется с новой силой. Наконец, пришедшие толкают оконную раму, она не закреплена. Окно вываливается, бьется стекло. В комнату влезают Сеня, Антипов, Архипов, Андронников. Сеня сгребает стекло ногой.

Сеня. На счастье! Мотинька! Мы приехали! Мотинька! Гриша!

Гриша возвращается в комнату.

Гриша. Началось… (Здоровается с одноклассниками, обнимается с каждым.) Губошлеп, Лифчик! О-о-о… Князь! Здоров ли?

Антипов, Андронников, Архипов хлопочут по хозяйству: заделывают окно, ставят на стол закуски. Сеня с Гришей болтают.

Сеня. Ты что ж, брат, так и живешь, этим, как его?..

Гриша. Анахоретом.

Сеня (достает из кармана бутылку “Буратино”). Вот, Гриш, специально вез, попробуй, “Буратино”. Тот самый вкус, нет? Помнишь, газировочка…

Гриша. По три копейки.

Сеня. По три – с сиропом, по копейке – без. Теперь уже и монет нету тех… На, пей! Помнишь? Стакан отодвинешь в сторонку, бросишь еще три копейки… И два сиропа. А как бабушки бытовым сифилисом пугали, помнишь? Я об этом сейчас пишу. Вот так вот, милые мои, старые песни о главном… Чем пахли новые тетрадки, как выглядела отцовская фуражка…

Антипов. Сеня в таких вещах разбирается.

Сеня. В школу придешь первого сентября, понюхаешь тетрадочку, напишешь: “Классная работа”. А дальше все опять вверх тормашками! (Хохочет.)

Гриша. О колбасе дописал?

Сеня. Когда еще! Это, старичок, тема… Электрички за колбасой… “Жили хорошо, колбаса была…” Фрейд отдыхает. Потому что колбаса, Гришенька, это и необходимость, и удовольствие. Как и оригинал. Понял? (Хохочет, потом вдруг мрачнеет.) Да, Мотинька, сразу. Чтоб покончить со всем неприятным. Катя со мной живет. Как жена.

Гриша (безразлично). Совет да любовь. Почему сама не приехала?

Сеня. А я ее в Париж отправил. (Снова оживившись.) Ребят, кто-нибудь был в Париже? Нет? Пусть хоть Катька моя побывает.

Антипов. Сень, как же Любка?

Сеня. Любка? О… Эту сосиску я ел с другого конца… (Напевает.) Помнишь, Любка, как в траве лежали, / Как с тобой друг другу руки жали, / Как с тобой друг друга уважали, / Этот день смогу забыть едва ли…

Архипов достает из кастрюльки сосиску, собирается отправить ее в рот, но кое-что вспоминает.

Архипов. Ах ты, б…, уже ж пост! (Швыряет сосиску обратно, томатная жижа выплескивается на стену.) В каком ты говне живешь, Матюшкин! (Пытаясь стереть соус с обоев.) Бригаду пришлю, все сделают.

Сеня. Мальчики, как в рассуждении того, чтоб сбегать?

Гриша(показывает на зеленую бутыль). Вот. Без меня. Я – все.

Сеня (разглядывая бутыль). Ты чего, старый? За Катю обиделся?

Гриша. Что ты, Сень!.. На работу устраиваюсь. Все. На работу?!

Гриша. Да, представьте себе. Учителем.

Антипов. Вот это да-а! Уважаю, Гриш!

Сеня. Чего она такая… зеленая?

Гриша. Полынная.

Андронников. Чернобыльник. Полынь. Артемизия вульгарис. Трава забвения.

Антипов. Артемизия. Во память, Лифчик! Мне б такую!

Андронников. В школе надо было учиться.

Сеня (разливает). Мотинька, тоже бери. За твой педагогический дар! Спасибо, что не обиделся. (Целует его.)

Антипов. За нас, за миленьких!

Пьют все, включая Гришу.

Все. Хороша артемизия!

Сеня. Где брал, Гриш?

Гриша. У дяди Кости.

Андронников. У которого сын милиционер?

Гриша. Да не сын…

Антипов беспричинно хохочет.

Гриша. Губошлепу не наливать. Внук.

Сеня. От полынной водки, ребят, ни голова не болит, ничего. (Снова наливает.) Но память отшибает крепко.

Андронников (прикрывает стакан ладонью). Я все.

Архипов (грозно). Обидеть нас хочешь?

Антипов. За нас, за миленьких!

Архипов. Стоп. Лифчик, что такое?

Андронников. Мне больше рюмки нельзя. Анализы плохие.

Сеня. Катя сказала? Да она в медицине ни хрена не понимает. Только в этих, в противозачаточных… (Хохочет.)

Андронников. Сеня, мне завтра анализы пересдавать.

Сеня. Хочешь, за тебя сдам? На, старичок, выпей. Забудься.

Андронников в задумчивости выпивает вторую рюмку.

Гриша. Дети, сколько будет десять раз по сто грамм?

Все, кроме Андронникова. Литр!

Андронников. Килограмм.

Сеня. Точно, килограмм. Не русский ты человек, Лифчик! (Подмигивает Грише). Мотинька, нашу! (Поет на мотив “Интернационала”.) Бывают странные сближенья…

Гриша. Между лафитом и клико…

Сеня. Добьемся мы освобожденья…

Все, кроме Андронникова. Своею собственной руко!

Все, кроме Андронникова, смеются.

Сеня. Гриш, у тебя пряничков нет?

Гриша. Нет, Сень, с пряничками вот точно – все.

Сеня. Жалко… (Задушевно.) Ребята, слушайте, тут хоккей был. Наши с канадцами. Пива взял, открыл бутылочку, включил ящик, и тут вдруг – мысль: а ведь миллионов пятьдесят мужиков сейчас сделали то же самое! И так мне тепло на душе стало!

Антипов. Есть у тебя, Сеня, дар описывать… А у меня вот ни к чему дара нет…

Сеня (меланхолично). Значит, Бог не дал.

Антипов. Тебе-то, конечно, он все дал. Теперь еще – Катю.

Архипов. Чего вы, не пойму, цацкаетесь с одной бабой, мужики? От баб все несчастья! Я на фирме у себя шуры-муры полностью прикрыл. Штраф миллион.

Все. Миллион?!

Гриша. Слушай, Князь, ты не выручишь… небольшой суммой?

Архипов (виновато-задушевно). Григорий, ты же знаешь… Не даю я друзьям в долг… Плохо это влияет на дружбу.

Сеня. А послать друга подальше? Укрепляет дружбу? (Хохочет.) Я тебе дам, Гриш. Скоро. Получу и дам.

Все снова выпивают.

Ты, Мотинька, главного не знаешь! Князь научился детей заводить без баб!

Гриша (жуя). В пробирке?

Архипов. В какой пробирке? Взял девку молодую с Украины, анализы, все дела… Девчонку рожает – пятнадцать, парня – тридцадка. Рожает, забирает деньги и – привет. Знаешь, какой пацан получился? Все у ребенка есть, вот так вот.

Гриша. А мама?

Архипов. Какая мама? У него гувернанток, нянек… В этом году еще троих заделаю!

Сеня. Князь, откуда у тебя столько денег, а? Не хочешь, не говори. (Подмигивает.)

Гриша. “Питайся ими и молчи”.

Все, кроме Архипова, смеются.

Сеня. Девка с Украины… М-да. А уругвайка у кого-нибудь была?

Все. Уругвайка?!

Сеня. Короче, ребят, выступление, полнейший успех, девки так и виснут, одну затаскиваю в койку. Представляете, ребят, уругвайка! Учится тут. Я ее спрашиваю: “Папа и мама уругвайцы?” – “Да, – говорит, – уругвайцы”. – “Бабушка с дедушкой – уругвайцы?” – меня прямо любопытство разбирает. Чистая уругвайка! – “Уругвайцы, – говорит, – все уругвайцы”. – “И по материнской линии, и по отцовской? Все-все?” Тут она, знаете, что говорит – уругвайка! – “Зая, ты идиот?” (Хохочет.)

Все смеются, кроме Антипова. Тот страшно расстроен.

Сеня. Ты чего, Губошлеп?

Антипов (почти плачет). Сень, ты хоть и… творческая личность, но… Катя… И уругвайка!.. Не могу, грязь!

Сеня. Слушай, у нас с Гришей в третий раз уже… рокировочка.

Антипов. Отдайте мне Катю!

Сеня. Катю тебе, Губошлеп? Вот это видел? Через мой…

Антипов (вскакивает). Да раньше за такое – стрелялись! Через платок!

Сеня. Стрелялись. Точно! Гришка, чуть не забыл! Машина открыта, Князь?

Архипов (нажимает кнопку на брелке, ворчит). Открыта, открыта…

Андронников. Еще пара опусов.

Архипов. Да Гришке книг и так девать некуда…

Сеня (уже с порога). Ваша эстетическая позиция, Князь, интересна постольку, поскольку у вас есть бабки! (Смеясь, уходит.)

Архипов. В одно ухо влетает, в другое вылетает.

Андронников. Зая.

Архипов. Ничего святого нет у человека. (Мрачно наливает.) За мужскую дружбу, мужики. Поехали.

Пьют. Сеня возвращается.

Сеня. Ой, ребята, вышел я, на снег побрызгал… Смотрю в небо – там звезд!.. (Протягивает Грише духовой пистолет.) Дарю! Стреляет – как настоящий!

Одноклассники набрасываются на пистолет, рассматривают его, заряжают. Первым стреляет Гриша, по пустым бутылкам, все время промахивается. Сеня, Антипов выхватывают у него пистолет, тоже стреляют мимо. Веселье возобновляется, все пьют, палят из пистолета. Наконец он достается Архипову. Почти не целясь, Архипов разбивает несколько бутылок.

Гриша (в восторге). Ай да Князь! (Ставит себе на голову бутылку.) Огонь! Пли!

Архипов сбивает выстрелом бутылку с Гришиной головы. Рядом с Гришей становится Антипов, поворачивается спиной.

Антипов. Сильно бьет? В жопу мне стреляй, Князь!

Архипов. В жопу сам себе стреляй. (Отталкивает от себя пистолет.) Мужики, в тир ко мне приедете, вот где отдохнете. Из автоматического оружия, из гранатометов, из противотанковых винтовок… А в жопу пусть Лифчик стреляет. Бери, целься!

Андронников. Никогда не брал в руки оружия и не буду. (Ему суют пистолет, он прячет руки за спину.)

Антипов (подбегает к Андронникову, целует его). А я ни разу в жизни человека по лицу не ударил!

Сеня. Лифчик, давай анализы сдадим послезавтра, а? Губошлеп, садись. Хозяин тост скажет.

Гриша. Товарищи!

Все. Уже хорошо!

Гриша. В пушкинском смысле… Товарищи, выпьем за наше поколение. Мы не совершили ничего героического. Зато когда у нас будут дети – у Князя уже потомство, – мы не станем шпынять их, как нас шпыняли: мы в твоем возрасте… За столько лет – ни одного подвига…

Все. Не, Гриш. Мы не будем за такое пить. Ну тебя, Гриш! Мы отдыхать приехали.

Антипов. За нас, за миленьких!

Сеня. И чтоб помнить только хорошее! А все плохое давайте не помнить, ребята!

Все чокаются, пьют, потом возобновляется беспорядочная стрельба, потом меркнет свет. Выстрелы становятся редкими, и в полной уже темноте раздается последний выстрел. Долгое время стоят тишина и мрак. Наконец, светает. Гриша, Антипов, Архипов лежат головами на столе, Сеня сидит на стуле в неестественной позе. Один лишь Андронников спит в кровати.