Текст книги "Человек эпохи Возрождения (сборник)"

– Маршала? – Мила не знает, о ком идет речь.

Они немножко знакомы с Кириллом: по кафедре, по физкультуре, знают друг друга по имени, его нет ни в “ВКонтакте”, ни в других социальных сетях. Не интересуется параллельной реальностью – а как же автобусы? – Автобусы – реальность не параллельная, а настоящая. – Все это Миле еще предстоит узнать, как и свыкнуться, например, с тем, что троллейбусы – неполноценный транспорт, с их проводами, усами, с педалью тормоза под левой ногой. Да, он знает троллейбусы, чего там знать? С первого по восемьдесят седьмой, девяносто пятый и две букашки – красная с черной, но это все примитив, евклидова геометрия, как трамвай.

А Маршал – старейший водитель Первого автобусного парка Москвы. Зовут его Георгием Константиновичем, но водители говорят – Маршал. Вероятно, из уважения. Скоро подъедет, уже должен был, или, погоди-ка, – Кирилл просчитался – у Маршала начался отстой. Водители работают по восемь часов с двумя перерывами: обед и отстой.

Кирилл видит, что она никуда не торопится: дождемся легендарного Маршала, тем более – дождь кончается, почему бы не погулять? Кириллу есть чего рассказать, и вот они уже идут мимо аллеи со статуями разных деятелей – к Воробьевым горам, к набережной, проходят под метромостом – к Андреевскому монастырю, а там уже и Нескучный сад, и Кирилл рассказывает обо всяких необыкновенных случаях: как сто семьдесят седьмой ходил от Заревого проезда до Челобитьева, а потом заметили, что – непорядок, Челобитьево – не Москва, и переименовали – в пятьсот двадцать третий, номера сто – двести не должны выходить за пределы Москвы, но – Кирилл трясется от смеха – двух месяцев не прошло, как Челобитьево стало Москвой, и – что теперь делать? – его переименовали в восемьсот двадцать третий! Потому что сто семьдесят седьмой маршрут уже организован был от “Выхино” до Жулебино. Мила, как ни увлечена, – любое чистое знание привлекательно, будь то звезды или насекомые, – но замечает: Кирилл старается сделать так, чтобы она не увидела надписей на изнанке метромоста. “Я не могу без тебя!!!” – единственная среди них приличная.

Огромная получилась прогулка. Кирилл – неспортивный, тяжелый – устал. Сумерки. Маршал несколько раз уже съездил от МГУ до Новаторов и обратно. И вот, наконец, они залезают в автобус, Маршал – худой прокуренный дядька, похож на артиста советских времен, и Кирилл просит Милу не сходить у метро, ехать с ним до конца. У него вдохновение, и обстоятельства ему на руку, это последний сегодняшний рейс Георгия Константиновича, с Новаторов он отправляется в парк. Адрес парка Кириллу известен. – Где он время находит учить это все? – А учить ничего не приходится, адрес парка он просто знает, как Мила – свой собственный. Кстати, пусть назовет.

И вот уже свет в салоне погашен, и в совершенно темном автобусе Кирилл доставляет ее домой. Неизвестно, дорого ли ему стоило изменить маршрут шестьсот шестьдесят первого, скорее всего, – ничего, это вопрос не денег, а солидарности. В автобусе только они вдвоем и шофер. И Кирилл рассказывает, как ребенком рассматривал фотографии водителей, как спрашивал у мамы – зачем продают портреты артистов, писателей? – вот чьи портреты надо бы продавать! – и мама смеялась и соглашалась с ним, а отец восклицал: “Но! Все-таки!” – он-то как раз артист. А потом отец купил ему карту наземного транспорта, Кирилл забрался на стол и ползал по ней, а карта стала скользить, и они упали, карта и мальчик, и у мальчика пошла кровь, но он не заплакал, а мама ужасно ругала отца. И Мила видит, что тогда-то Кирилл, может быть, не заплакал, зато плачет теперь, в темноте, потому что вскоре после его поступления в университет отец ушел. Настоящие слезы, он их даже не пытается скрыть.

И Мила, придя домой и быстро спросив у мамы про собственного отца, ее недослушивает и бросается писать эсэмэску Кириллу: “Думаю о тебе, как подорванная”, – прямо так.

И вскоре они с Кириллом совершенно естественно оказываются на даче, уже подзаброшенной, дача теперь в его ведении, Анастасии Георгиевне здесь неприятно бывать. Кирилл приезжает накануне, пробует сделать, чтоб было уютно, но выходит, конечно, пародия на уют.

Всякое любовное действие получается у Кирилла немножко навзрыд, так что отношения их развиваются на пространстве Милиного – Аленушка выразилась бы грубо – организма, туловища, но можно точней указать – солнечного сплетения и Кирилловой психики, говоря по-простому, – души. И у Милы – чувство вступления во взрослую жизнь, бесповоротного, но не такого бравого, какое было когда-то у ее матери.

Они идут дорогой вдоль поля, Милу тянет гулять, Кирилл предпочел бы еще поваляться, он и тут высматривает местечко прилечь – подожди, давай хоть до леса дойдем. В лесу колко, надо надеть сандалии, Кирилл становится на колени, принимается помогать. – Если бы это были коньки, ты бы их зашнуровал мне, как… кто? Забыла. Запутался в ремешках? Он трогает небритой щекой ее ногу, она рассматривает завитушки у него на темени. Стал немножко уже лысеть. От его головы пахнет дорогой, пылью, июльским днем. Никакой романтической истории, ничего как будто бы не случилось, а вот, надо же, теперь они муж и жена.

Совсем накануне свадьбы спросила у мамы уже не на десять копеек – на рубль. Не составило труда его разыскать. Позвонила, сказала: “Насколько я понимаю, вы мой отец”. Он врач, следовательно, готов ко всяким внезапностям. Дала время прийти в себя, объяснила, как добраться от “Павелецкой” до ресторана.

А почему мама сама этого раньше не сделала? Не было Интернета? Сначала, конечно, не было… Мила читала книги, смотрела фильмы про женщин, которые добиваются счастья, сражаются за него. Считается правильным – добиваться, сражаться, особенно в нашем кино: нет ничего важнее, чем счастье. Мама у нее не такая, не похожа ни на кого. И целомудрие понимает иначе, чем некоторые мамаши – те, что любят стращать дочерей: потерей невинности, необратимостью, отсутствием гарантий.

Кира в настроении шутить: не чини того, что не сломалось, – разве им плохо вдвоем? Обе, однако, знают, почему она не искала Эмиля, хотя прямо, конечно, не формулируют: нет такого обеспеченного законом права, чтобы тебя любили, были обязаны тебя любить. Ему однажды было хорошо в увольнительной. Ей тоже, очень. И что с того? Да и образ юноши с головой цвета солнца за давностью чуть померк. Но он ведь и не скрывался, так что – никакой тяжести.

* * *

Он и теперь не скрывался. Больше того, у всех на виду заснул.

Сон – это ли не знак доверия водителю, когда пассажир спит? Но Эмиль не в машине и не в автобусе, а на свадьбе дочери. Подумаешь: не спал ночь, – ему часто приходится не спать ночами. Как же так вышло?

А вышло так: рядом с Кирой ему стало настолько пугающе хорошо, что он не знал, как этим распорядиться, стал болтать, хвастаться, выпил несколько рюмок, потом вышел в переднюю, впервые за долгое время выкурил сигарету, а потом сел на диван и на несколько секунд, как он думал, прикрыл глаза. А когда открыл, то мир на мгновение ему показался, как в детстве, счастливым, круглым, но потом он заметил, что в нем не хватает каких-то частей: сделалось странно тихо, и исчез домашний кинотеатр.

Но у входа стоит Кира в длинном своем красном платье и на него смотрит.

– Где Мила? Где все?

Уехали, только что. Не решились его будить. Мила сказала: он же устал, пока долетел из своего Краснодара или Красноярска, Мила путает города. Взяли математическую компанию, бутылки, еду, подарки и отбыли. На дачу, праздновать.

– А эти, артисты?

Подхватили Сома и тоже куда-то двинулись. Почти все.

– На цыпочках?

Кира смеется: артисты умеют ходить тихо.

Ни с кем он не попрощался. Ладно, что ж теперь?

– Пошли к гостям? – Она дает ему руку.

Он берет ее, но сидит, не встает:

– Погоди, надо собраться с мыслями.

Ему снился сон. Сон такой: они с Кирой стоят в каком-то московском дворике, вроде того, что тут, и смотрят на борьбу, даже не борьбу – возню, красивых восточных юношей. Ему тоже хочется поучаствовать. Юноши ласковы: не поймешь, есть угроза от них или нет. Он начинает возиться, бороться, оглядывается, а ее нет. Почти наверняка отошла и смотрит из-за веток, кустов, а вдруг нет?

– А когда я пытался помочь этой женщине, с обмороком, ты за меня болела?

Да, отвечает Кира, ей хотелось, чтоб все обошлось.

– Но ты меня хоть немножко вспомнила? Когда он голову наклонил… да. Припомнила. Эмиль злится на самого себя: почему надо все облекать в слова? Сказала же: да. Что поделаешь? – хочется, прямо-таки необходимо – он обводит пространство руками, – завоевать любовь вот этого вот всего.

Она понимает: хочется, необходимо.

– Пошли к гостям?

Вот что его еще беспокоит: она его не зовет по имени, ни разу не назвала.

Кто он ей? – так Кира поняла вопрос.

– Ты мне – ты. – Улыбается. – Ну же, идем.

* * *

Праздник, в сущности, кончился. Последние гости – Петечка и Алена. С Петечкой разговор невозможен: лежит головой на пустой тарелке, ужасный вид. Но с Аленой тему найти легко.

– Мой однокурсник, – она называет фамилию, – работает режиссером в шахтерском городе. Даже не город, поселок. Называется, знаете как? – Вечность. Был когда-то большой. Теперь шахты позакрывали… Никого не осталось, играют при пустом зале, а мой этот друг не уедет никак…

– Театр теней? – спрашивает Эмиль.

– Нет, почему? Драмтеатр… Говорит: пока есть театр, есть город, есть жизнь.

Поселок Вечность, ну надо же… Алена, что вы? – не плачьте, пожалуйста.

Говорят, что театр – это искусство грубое. Какое же оно грубое?

Ресторан закрывается.

– Дай я возьму тарелку, – произносит над ухом у Петечки Фофан.

Тот бормочет сквозь пьяный сон:

– Хрен тебе в сумку, чтоб сухари не помялись.

Алена его отвезет. Утром поможет поправиться, завтра нет репетиции… Вот и Алена пристроена, относительно.

– Ну же, голубчик, идем. Помогите, пожалуйста, доктор. – За ними машина приехала.

Спрашивает у Киры:

– Вас довезти? – Интересно, куда направится Кира. И в каком составе.

Кира немножко задержится. Все ясно с ней.

Кира с Эмилем – последние посетители. Всюду праздничный мусор: оберточная бумага, ленточки, и среди них – брошенная записка: “Позвони мне, пожалуйста. Ты мне очень понравилась как человек. Фофан”. И телефон. Кому Фофан написал записку? Кире? Миле? Алене? Елене Андреевне? – Никто из них не позвонит ему. А Алена могла бы. Из любопытства, из жалости. Да и Елена Андреевна.

Посольство Танзании, Пятницкая, движение одностороннее. Это если на машине, а так – иди куда ноги идут. Хороший в этом году сентябрь, но вечерами прохладно, Кира начинает дрожать.

Он обнимает ее:

– Люби меня, пожалуйста, не менее сильно, чем когда у этой… у мамы Кирилла был обморок.

– А ты меня – как заблагорассудится.

Он наклоняется к ней, целует в шею.

Она не сопротивляется:

– Грустно, правда? Поселок Вечность. Да ты не слушаешь.

Он бы ответил: грустно, ужасно грустно, но, действительно, не слышит слов, и потом – им нисколько не грустно: ни ему, ни ей.

* * *

Начинают так: “В наше непростое время…” А чем оно уж такое сложное? Время как время. Прежние времена не были проще нынешних.

Есть вещи серьезные – те, которые в новостях, – но совершенно неинтересные. Одни дяденьки меняются на других, колода тасуется: медь звенящая, шелест карт. Интересней другие вещи: вот девушка в кожаных брюках и курточке снимает замочек с моста – с недавних пор завелся среди молодоженов обычай вешать на них замки, в знак нерушимости брака и все такое. Это не Мила, не следует беспокоиться: во-первых, Мила не носит кожаных брюк, а во-вторых… в общем, это не Мила. Кому-то жалко глядеть на девушку в черной коже, кому-то смешно. Кто сказал, что любой человек вызывает жалость? – гордая мысль, слишком гордая, чтоб быть правильной. Разбираться надо в каждом отдельном случае. Почему один гениальный писатель на старости лет ушел от жены, которая ему родила тринадцать детей, другой же, напротив, так и не предпринял замышленного побега? Целые книги пишут, изучают мотивы гения, а настоящего знания нет. Почему же мы думаем, что понимаем так называемых обыкновенных людей?

Недавнее происшествие: на всеобщее обозрение случайно выплыли эсэмэски от абонентов одного из сотовых операторов, много-много, десятки тысяч. Сенсация: ни экономика, ни текущая политическая ситуация, ни предстоящие выборы не беспокоят людей. Так все – детали, мелочи, в основном же – любовь, любовь.

Вот, кстати, история про “потом”, так и не рассказанная подполковником: его перебила Аленушка, а скоро он и сам забыл. Старушка, простая, почти неграмотная, которую подполковник наблюдал как врач, дожила до ста с лишним лет. Обоих мужей, естественно, давно уже нет в живых. – С кем я буду, когда умру? – задается вопросом старушка. – В Царствии небесном, – объясняют ей люди сведущие, – не женятся и не выходят замуж, так что будете – все втроем. – Николай Константинович (второй то есть муж), – отвечает старушка, – еще согласится с таким положением, но Николай Алексеевич – никогда.

История эта – не про Милу и не про Киру, прозванную кем-то из острословов-артистов Валькирией, – вот уж кому это имя совсем не идет! Не бывать ни той, ни другой неграмотными, живи они хоть до ста двадцати. Но, возможно, Кира ли, Мила ли, скажет когда-нибудь: “Ничего вроде и не случилось: встретились мальчик, девочка… А теперь – его нет, а я не могу жить… Что это было, а?”

Правда, что? Эта свадьба, артисты, автобусы, математики, их родители – Кира, Вершинин, Анестезия, Сом. Коробки в передней, обморок, переполох в курятнике. Что из этого получилось? И что получится?

Много историй. Не о работе и не об отдыхе – о любви.

ноябрь 2011 г.

Фигуры на плоскости
повесть

Старики

Прекрасная старость, живи себе и живи. Хотя – семьдесят, семьдесят пять – разве старость? Многие из участников нынешнего турнира доживут до девяноста, а то и до ста, но, конечно, не утро жизни – все определилось, сбылось. Им повезло: они живы, располагают средствами, жизнь удобная, неопасная. Когда-нибудь произойдет решительный проигрыш, всякая жизнь заканчивается поражением, попросту говоря – заканчивается, но это справедливо, даже необходимо, не правда ли? Привычно, во всяком случае. В их кругу говорить о смерти не принято.

А пока – почему бы не встретиться, не подвигать фигуры? Созванивались, списывались, собирали деньги на турнир, каждый год. Девяносто шестой – Филадельфия, девяносто седьмой – Провиденс, в прошлом, девяносто восьмом, был маленький Вильямстаун, на северо-западе Массачусетса: не в последних, прямо скажем, местах великой своей родины – как в песне поется, “пристанища смелых, земли свободных” – собирались пожилые любители шахмат. В этом году пришла очередь Сан-Франциско, один из участников все устроил: зал для игры, гостиницу, заключительный ужин. Вместе в день отдыха выбрались в Симфони-холл, вместе проехались по окрестностям.

Играли в доме ветеранов военно-морского флота, обходились без судей – сами были и зрителями, и судьями, и устроителями. Иногда посмотреть на игру заходили участники второй мировой, корейской, вьетнамской: в уходившем веке Америка порядочно повоевала – сильная, большая страна, естественно.

Столики в два ряда, шестнадцать участников, каждый встречается с каждым, три тура – день отдыха. Число шахматистов в иные годы доходило до двадцати, кто-то выбывает, появляются новые – плати взнос, и, как говорится, добро пожаловать в клуб.

Стук фигур, неяркое освещение, одиночные тихие реплики – болтать за доской не принято. Курить, разумеется, запрещено, да никто и не курит: они себе не враги. Запах кофе, натертых полов. Вечером – совместное заполнение таблицы, определение самой красивой партии, ее разбор. Приятный, тонкий мир шахмат.

* * *

Все, однако, заканчивается, закончился и турнир, и теперь его участники разлетаются кто куда: на север – в Сиэтл, на юг – в Сан-Диего, на Восточное побережье, в Техас. Прощаются тепло, но без сентиментальности, тем более что турнир получился в этом году особенный, скажем так.

В Нью-Йорк отправляются двое, рейс вылетел с небольшим опозданием. Экономический класс заполнен процентов на семьдесят, а в первом – лишь два пассажира, оба наших, с турнира: Алберт А. Александер, бывший посол в одной из стран Скандинавии, титул посла остается за человеком пожизненно, и Дональд, коротко – Дон, промышленник.

На Алберте – светлые брюки, розовая рубашка, синий однобортный пиджак. Дипломатическая выправка, репутация миротворца. Посол элегантен, даже красив. Им любуются, его любят, шахматист он посредственный.

Дон прожил жизнь, первые семьдесят пять с половиной лет, шутит он, иначе: подшипники продавал. Любим мы, англосаксы, преуменьшать, занижать: заводы в Малайзии, в Южной Америке, в других отдаленных местах. Король рынка, гроза конкурентов и все такое. Пенсионеры в его положении гуляют по цитаделям европейской цивилизации в длинных шортах и в кепках-бейсболках козырьком назад, окружающим на потеху, клоуны. Не таков старина Дон, быстрый толстяк, один из сильнейших игроков на турнире, бессменный его казначей.

О чем говорят эти двое? Ясно без слов, что по многим пунктам – молитвы в школах, однополые браки, продажа оружия, что еще есть? – запрещение абортов, смертная казнь, реформа здравоохранения – они расходятся. Парадокс – демократия отвратительна, но лучше нее ничего не придумано, – это они твердо усвоили, особенно дипломат, человек государственный. Но главное – оба, Алберт и Дон, хорошо послужили своим семьям, Америке.

А вот турнир, не только на Дона с послом – на всех, произвел удручающее впечатление. Две новости – на “А” и на “Ай”, с которой начнем? На “А” – Альцгеймер: бедняга Левайн, Джереми, славный малый, хранитель традиций, ужасно сдал. Не забыл еще, слава Богу, как ходят фигуры: дебюты разыгрывает уверенно, автоматически, а дальше все у него разъезжается. Соперники, отводя глаза, спешат предложить ничью. Десять-двенадцать ходов, и – ну что, согласимся, Джереми?

Он и всегда-то был человеком приветливым, а теперь непрерывно смеется мелким таким смешком. Честное слово, не по себе от него: седой застенчивый ребенок, кого-то еще узнает, но и это, все понимают, закончится – когда именно, сказать трудно, болезнь Альцгеймера развивается непредсказуемо.

– Меня он узнал, – утверждает посол.

Дона такие вещи не трогают:

– Это не заслуживает обсуждения.

Его возмущает не Джереми – бывает, болезнь, – а Кэролин, жена его: шахматы – не богадельня.

Ее, этой самой Кэролин, было действительно многовато: “голубчик”, “мой сладкий”, зовет она Джереми, Кэролин неотступно с ним – от шахмат до перемены памперсов.

– Всю жизнь крутила им, как радиомоделью. А компьютером пользоваться не научилась. Представляете, Ал, я письма ей посылаю обычной почтой!

Кэролин верит, что погружение мужа в шахматную среду затормозит его слабоумие. Джереми, с ее слов, вернулся чуть не на год назад.

– Достойный итог нашей деятельности, – усмехается Дон. – Стоило ехать в такую даль.

Им приносят еду. Разговор продолжается.

– Если у тебя нету ног, не занимайся лыжами, – заявляет Дон. – Я противник всех этих олимпийских игр для хромых.

– Мне вы можете это сказать, Дон, но я б не рискнул такое произнести перед более широкой аудиторией.

В любом случае исключать старого товарища из турнира – бесчеловечно. И вообще – посол машет рукой – интересней, знаете ли, процесс, а не результат. Еще бы, думает Дон, с такой игрой, какую ты в последние годы показываешь…

– Дон, вы ведь тоже с ним сделали ничью?

Сделал. Вопреки убеждениям.

* * *

В самолете – своя логика прекращения и возобновления беседы. После еды стариков клонит в сон.

Будет нормально, спрашивает Дон, если он немного подремлет? А потом они поговорят про Айви, про русского, серьезная тема, что-то надо решать. Дон прикроет глаза, задернет на некоторое время шторки, побудет в своем. Там, у Дона внутри, тикают шахматные часы, по доске двигаются фигуры, едят друг друга, потом их всех убирают, кто-то в выигрыше, кто-то в проигрыше, все справедливо. В мире, в котором хотел бы жить Дон, все справедливо.

Посол тоже подремывает. Под самолетом – Америка, страна великих возможностей, камертон западной цивилизации. Скоро, посол знает, к ней подтянутся и другие страны, и хоть милый его сердцу европейский шарм канет, конечно же, в прошлое, жизнь на планете сделается гуманней и лучше. Образец разумной самоорганизации – их турнир, такие чистые, бесконфликтные, идущие от сердца каждого участника начинания – редкость в нынешнем мире. Лучше любой политической партии, любого общественного движения. Посол видел много политики, много тяжелого, неприятного, он свое знание выстрадал.

Обслуживание в первом классе, пожалуй что, даже избыточное. Господам предлагают десерт. Шоколадный мусс. Дон не хочет. Мусс – это что такое? Вроде желе? Дон не любит желе, он не любит того, что дрожит.

– У меня от этого были сложности с женщинами, – Дон хохочет.

Правда, смешно. Он, посол, всю жизнь любил одну женщину – собственную жену. – Дон, разумеется, тоже. Но когда-то, когда он был в колледже… – О, в колледже мы все были полигамными.

Самолет потряхивает, не до сна. Велено пристегнуть ремни. Внизу большая река.

– Миссури какое-нибудь? – предполагает посол.

– Не какое-нибудь, – ворчит Дон, на Среднем Западе он провел много лет.

Посол поднимает руки, элегантно, как все, что он делает. Средний Запад – вотчина Дона, он, посол, жил исключительно на Востоке – Вашингтон, Нью-Йорк.

* * *

Поговорим о русском, о Мэтью Айванове, об Айви? Так прозвала его Кэролин, жена бедолаги Джереми: poison ivy – ядовитый плющ, сильнейший растительный аллерген.

– Уже потрогали ядовитый плющ? – осведомляется она у каждого старичка.

Потрогали, его все потрогали. Мэтью Айванов – новенький, победил в турнире. Пятнадцать партий – четырнадцать выиграл и ничья. Разумеется, с Джереми.

Дело не в призовом фонде – все получал победитель – дело в отношении русского к другим игрокам, к шахматам.

C Мэтью никто ни разу не разговаривал. Перед партией – рукопожатие, hi, и в конце короткое – все, сдаюсь. Русский кивнул, руку пожал, отбыл. В вечерних анализах не участвовал, не говоря уже об экскурсиях. Вчера на ужине взял свой чек, диплом в рамочке и – всем спасибо, пошел. Что теперь с тем дипломом? Запросто может быть, что и выкинул.

– Ал, как вам кажется, он вообще – любит шахматы?

– Они его точно любят. Больше, чем нас с вами, Дон. Видели нашу партию?

Нет, Дон не видел.

Алберт вздыхает: когда играешь с теми, кто сильнее тебя, то и сам подтягиваешься, показываешь все, на что ты способен. Но ему в поединке с Айви стало нечего делать уже хода после девятого. В плохой позиции все ходы никуда не годятся.

– Откуда он, этот русский, взялся? – Дону хотелось бы знать.

Посол пожимает плечами:

– Эмигрантам у нас хорошо.

– Ну, да. Кормим их. – Дон недоволен: – Америка – самая свободная страна в мире.

Посол улыбается одной из лучших своих улыбок – для своих, для союзников. “Вы находитесь в самой свободной стране мира”, – так приветствуют иностранцев в Корее, в Северной. Нет, Дону не стоит про это знать.

– В Европе тоже есть свободные страны, – примирительно говорит посол.

Дон не был в Европе. Ни разу. Странно, да? – Надо бы съездить.

– Советуете? А зачем?

Как объяснишь? Есть замечательные места.

– Дон, а вы? Сколько вы продержались с Айви?

Во-первых, это была первая партия на турнире. Во-вторых, Айви играл белыми. В-третьих, перед первым своим ходом он думал двадцать минут.

– Часы тикают, передо мной на стуле – незнакомый молодой человек. Сидит и думает. Голова опущена, глаз не видно. Это что – издевательство?

– Полагаю, серьезное отношение к делу, Дон. Русский прислушивался к себе: в настроении ли он действовать агрессивно или же обставить вас в позиционной манере. Айви – большой мастер.

В конце концов молодой человек пошел c4. Английское начало. Дон ответил e5.

– “Обратный дракон”? – произносит посол с удовольствием.

Дон кивает. Все шло по теории – до поры до времени. Быстро диктует ходы.

– Знаете эту систему?

– Да-да, разумеется, – посол знает.

Не знает он ничего. Дон, когда руководил своими заводами, многих неприятностей избежал, потому что чувствует такие вещи – когда ему лгут. Он приходит во все большее раздражение:

– Я готов страдать, но дайте мне за мои страдания хоть какой-нибудь материал! Нет, давит, давит, давит, играет, как автомат! Мне семьдесят пять, я не могу считать так, как он! Большой мастер! Вижу, он вам понравился.

– Да-а… – Посол подыскивает слово, давно им, конечно, найденное. – Есть в нем такая, знаете ли…

Он хочет сказать – “размашистость”, но Дон перебивает его:

– Скажите прямо – авантюрист. Я проверил: нет шахматиста по имени Мэтью Айванов.

– Дон, у них свой алфавит. Помните, на майках – си-си-си-пи?

– Деньги нужны вашему си-си-си-пи, вот что!

– Деньги? Зачем Мэтью деньги?

– Ал, зачем человеку деньги?

– Мне это, откровенно говоря, не приходило в голову.

Что он, думает Дон, спятил? Как Джереми?

Зачем же они, раз им деньги нужны, размышляет посол, политику свою так задешево продали?

– Русские много страдали в нынешнем веке, – произносит посол задумчиво.

– Этот, что ли, страдал?

Посол продолжает:

– Я, возможно, не должен вам сообщать эти сведения, но несколько лет назад русские продали свою внешнюю политику за сумму в миллион, поверьте мне, в миллион раз меньшую, чем мы готовы были им заплатить.

Оба молчат в удивлении. Дон – от размеров суммы – надо же! – миллион – единица и шесть нулей, каковы же наши возможности?! Дипломат – от того, что Дону это все рассказал.

– Я понимаю, – прерывает молчание посол, – требуется сохранить турнир. А не отменить ли призовой фонд?

– У нас не богадельня, Алберт. Мы не против сильных игроков, нет. Надо только, чтоб они вели себя подобающе.

– Значит, – вздыхает посол, – придется писать регламент, устав, правила. И не так, как сейчас: победителю – все, а, – изображает рукой ступенечки, – восемь тысяч, пять, три. Первое место, второе, третье.

– Да, да, придется, – кивает Дон. – И будьте уверены, в следующий раз к нам заявятся трое таких, как этот… как Айванов. Из вашей любимой си-сиси-пи.

Дон прав: конечно, их детище, их затея, турнир, – под угрозой. Там, где приходится устанавливать правила… Теперь это повсеместно, даже в семейной жизни. Вот живут они с Доном со старыми своими женами, безо всяких письменных обязательств. Надо бы им встретиться всем четверым в Нью-Йорке, в Карнеги-холл сходить или – на “Янкиз”… Либо пригласить их к себе – показать коллекцию. Посол собирает сов – фарфоровых, глиняных. Сова – символ мудрости. Есть и несколько превосходных чучел.

– Дон – любимая река русских. Возможно, это вас с ними как-нибудь примирит. Quietly flows the Don, – произносит он с удовольствием – “Тихий Дон”. – А вы, Дон, совсем не тихий. – Посол щурится в иллюминатор, что он надеется там увидеть?

* * *

И тут случается происшествие, которое запомнится всем троим его участникам, а если считать стюардессу, то – четверым.

Сзади – там, где в салоне первого класса расположен ватерклозет, – раздается шум. Туда быстро проходит человек, мужчина, запирает за собой дверь. Стюардесса виновато смотрит на пассажиров, разводит руками: бывает. Остальные туалеты заняты, кому-то внезапно приспичило, вот и рвется он в первый класс.

Вскоре, как-то уж слишком быстро, слышится шум воды, мужчина выходит из туалета, и Дон с Албертом видят, что это сам Мэтью Айванов – молодой человек, лет двадцати пяти. Заметив недавних своих соперников, молодой человек улыбается, у него очень белые зубы, но улыбка все равно получается нервная, жалкая.

Тут и Дон, и посол, и, разумеется, стюардесса производят какие-то движения и восклицания, а тем временем молодой человек занимает кресло второго ряда возле прохода, наискосок от Дона с послом, хотя поначалу он вроде бы даже отпрянул, – видно, ему не хотелось встречаться со стариками, но и бежать от них тоже показалось неправильным. Единственным, кто мог сделать приглашающий жест, был посол, не Дон и, конечно, не стюардесса. Та стала пытаться прогнать незваного гостя назад, в хвост, но, заметив, что он, по-видимому, знаком ее пассажирам, остановилась. Молодой человек тоже, если и проявил агрессию, то поначалу – лишь к ней.

Почему бы ему, собственно, не посидеть в широком удобном кресле, а? – Потому что у него билет в экономический класс, говорит стюардесса. – И что же? Разве он кому-то мешает? Разве лишает других хоть части приобретенных ими удобств? – Тем не менее, говорит стюардесса, это несправедливо. Несправедливо по отношению к тем, кто сидит в экономическом классе, и особенно – к купившим билет в первый класс. Несправедливо и аморально.

– Аморально! – чему это молодой человек так рад? – Господин Александер, – обращается он к послу, – вы поддерживаете это мнение?

Посол разводит руками. Можно понять его жест по-разному.

– Ясно, что не положено, но – аморально?! – Молодой человек воодушевлен. – Вспомните про работников в винограднике: “Или глаз твой завистлив оттого, что я добр?” Посол, знаете эту историю?

Дон – как-то мало он участвовал в ситуации – бьет с размаху по столику:

– Леди права. Это несправедливо. – Красный, сердитый стал, как когда продавал подшипники.

Молодой человек поднимается.

Посол сухо ему говорит:

– Мы уважаем ваше умение играть в шахматы, Мэтью, и были бы рады продолжить знакомство. Но не сейчас. – Он все-таки пробует улыбнуться: – Желал бы я знать русский не хуже, чем вы английский! У вас были отличные учителя.

Молодой человек произносит:

– Да, превосходные. И учебники – высший сорт. Как сейчас помню: “Что это за шум в соседней комнате? Это мой дедушка ест сыр”.

Алберт – опытный дипломат, умеет держать удар. Сейчас он придумает, что ответить. Но отвечать не приходится – молодой человек ушел. После отбытия гостя старики пробуют склеить разорванный им разговор.

Дон спрашивает:

– Что за басня – про виноград?

– Притча. Кажется, от Матфея. Мэтью. Вот ведь! Проклятие.

Их основательно встряхнуло последнее приключение. Все-таки пожилые люди.

– Откуда такое знакомство с Писанием, Алберт?

– На дипломатической работе, – отвечает посол, – волей-неволей сделаешься демагогом. – Понемногу обаяние его восстанавливается.

* * *

Молодой человек занимает свое место в хвосте. Самолет приступает к снижению. Скоро в иллюминаторе показывается статуя Свободы – мощная женщина с книгой и с факелом. Спинки кресел приведены в вертикальное положение.

– Америка – самая свободная страна в мире, – повторяет Дон, глядя на статую из-за плеча соседа.