Текст книги "Кыхма"

Счастье увеличивает силы. Борис был готов держать телевизор, лапу и пакет с банками говяжьей тушенки хоть до конца дня. Он был готов, если нужно, трястись за спиной у Копыта еще много часов.

Когда подкатили к землянке, уже совсем рассвело. Усталость была смягчена приятной удовлетворенностью. Парус достал из кармана бушлата заботливо припасенный окурок, завернутый в клочок газеты, развернул, потом рылся в поисках спичек, отыскал одну, ловко чиркнул о дверной косяк, закурил, сделал несколько медленных затяжек. Несмотря на бессонную ночь, настроение было отличное. Он был преисполнен радостных чаяний. Окурок уже было невозможно удерживать в пальцах. Бросил, растоптал и, словно на крыльях, влетел в землянку. Расставил на столе добычу и принялся хлопотать, ожидая, пока его новые друзья – нет, его братья по настоящей мужской жизни – справят нужду и придут отметить заслуженный успех. Это будет настоящее торжество.

И вот все рухнуло. Без единого слова, без спора, без ругани, без объяснений.

Пустая эмалированная кружка.

Конечно, Парус будет и дальше приносить уголь, топить печь, стирать вонючие лохмотья. Но он не из их компании.

Он не один из них. Он не с ними. Он им не ровня.

Копыто поставил опорожненную бутылку на пол рядом с ножкой стола. Скок, вальяжно развалившись на стуле, выставил вперед ноги в грязных потертых ботинках. Его взгляд упал на Паруса. Дал повеление сгонять за водой.

Глядя в пол, Парус ответил, что вода еще есть.

– Кончится, башку проломлю, – вскинулся Скок, заподозрив пренебрежение своим приказом. Однако вставать ему было лень, и он начал рассказ о старом татарине, который на зоне не работал, а только мыл полы и наливал воду в умывальник. Однажды, обнаружив, что воды нет, Скок сорвал умывальник со стены, нахлобучил его татарину на голову и ударил сверху так – тут Скок стукнул костлявым кулачком по столу, – что умывальник раскололся. А башке татарской хоть бы что!

– У них там мозгов совсем нет, – веселился Скок.

Копыто согласно кивал. Бацеха благодушно улыбался. Только Парус, раньше всегда смеявшийся шуткам Скока и почтительно выражавший восхищение его мужеством, теперь как будто не слышал рассказа. Им овладело гнетущее равнодушие, такое же, как раньше, когда в этой землянке съели его собаку.

Он не помнил, есть ли еще в ведре вода. Но никуда не пошел. Равнодушие на короткое время избавило его от привычного страха.

Усталость от бессонной ночи навалилась тяжелым грузом. Поход за водой требовал немалых сил.

Раньше на окраине Кыхмы была станция – небольшой сарай, сколоченный из некрашеных деревянных щитов, утепленных стекловатой. Сверху сарай был покрыт рубероидом. Внутри, на крепко утоптанном земляном полу, почерневшем от машинного масла, томился в плену диковинный зверь. Он хищно смотрел из своего сумеречного вольера зелеными и красными глазами, шевелил черными усиками на круглых белых подпалинах, угрожающе рычал и дрожал в нетерпении. День и ночь сердито рычал зверь, запертый в маленьком, лишенном окон помещении. А в домах поселка горел свет, бубнили телевизоры, холодильники помогали сохранять продукты питания.

Совсем рядом со станцией была скважина. Здесь насос – бездушный вампир – каждое утро страстно и долго целовал землю, потихоньку высасывая из нее влагу, сочившуюся в большую цистерну, водруженную на призрачный постамент – сварную конструкцию из профильных труб и стальных уголков. Из цистерны заправлялась водовозка, развозившая воду по отарам. Сюда же с ведрами приходили жители поселка. А с другой стороны от станции находилась заправка – маленький ангар из металлических листов, и тут хранились бочки с топливом – солярка для тракторов, бензин для грузовиков и самосвалов. Здесь же заправлялся транспорт колхозного начальства: председателя, парторга, главного агронома и прочих лиц, занимавших административные должности, здесь простые колхозники покупали топливо для своих мотоциклов. Бензином с заправки кормился и обитавший в дощатом загоне зверь.

Когда колхоз «Красный большевик» приблизился к концу отведенного ему историей срока, топлива стало решительно не хватать. Его иногда еще завозили, но меньше, чем прежде. Жители поселка в силу особенностей жизненного уклада разделились на тех, кому бензина все равно хватало, и тех, для кого его не было вовсе. Случались скандалы, доходило до драк. В конце концов справедливость была восстановлена: однажды ночью заправку подожгли. Вместе с ней сгорела дотла и станция. Обитавший здесь зверь окончил свои дни среди огненных вихрей. Он не был фениксом и возродиться из пламени, увы, не мог. А полыхало так, что на месте металлического ангара осталось только выжженное пятно на голой земле. Даже находившаяся поблизости цистерна для воды не выдержала. Ее постамент расплавился, она завалилась набок и лежала теперь внизу, черная, покореженная, с вмятинами и вздутиями, словно мертвый кит на берегу океана.

Стоило кому-то в землянке произнести слово «вода», и Борька Парус скрывался вдали, позвякивая пустыми ведрами. Даже если немного воды еще оставалось, он переливал ее в большую кастрюлю на приступке возле печки и все равно мчался на пепелище.

Теперь воду нужно качать вручную. Ее непросто выжать из сухих, каменистых недр. Водоносный слой здесь залегает очень глубоко, колодцев нет, а скважина уходит куда-то вниз, может, в тайную утробу степной земли. Какой-то умелец соорудил из подобранных железок механизм, работающий в ручном режиме, и вот похожее на скелет древнего чудовища устройство с длинным рычагом торчит над черной выжженной землей, как зловещий идол, воздевший к небу грозящую железную длань. Этот жестокий кумир, сотворенный, чтобы можно было выжить в засушливой степи, жаждет пролитого пота, жаждет кровавых мозолей, жаждет прикосновений горячей, живой плоти Паруса и других обитателей поселка.

Вцепившись в холодный металл, нужно долго, почти до изнеможения, опускать и поднимать тугой рычаг. Нет никакой воды. Но нужно верить в воду, нужно надеяться на воду, несмотря ни на что. И продолжать умилостивлять ржавого повелителя – вверх-вниз, вверх-вниз – пока истукан не снизойдет к мольбам, не смилостивится немного и не начнет скупо – по плевку при каждом рывке рычага – плескать в цинковое ведро ледяную влагу. Эта вода, часто чуть рыжеватая от ржавчины, – брезгливая милость железного бога, позволившего своему жалкому, бессильному жрецу, взмокшему от пота Борису Парусу с красным от напряжения лицом, привстающему на цыпочки при каждом опускании рычага, – не умереть от жажды среди безводных степей. С приближением зимы, когда железный властелин еще больше ожесточается от холодного ветра, впитывает в каждый сантиметр своего нетленного тела безжалостный мертвый холод, делается совсем уж тугим и неподатливым, обряд умилостивления становится особенно долгим и невыносимым.

Сейчас Парус никуда не пошел. Он застыл в углу землянки в неподвижном унынии. Надежда рухнула, и безжалостное самопознание вступило в свои права. Когда к Парусу приходило самопознание, оно всякий раз превращало его из великого человека в полное ничтожество. Как правило, на этом оно не останавливалось и делало ничтожным и бессмысленным весь окружающий мир. Самопознание сладострастно нашептывало Парусу свои отравленные слова, оно обожало наносить все новые и новые раны, чтобы затем долго и мучительно ковырять каждую из них.

На этот раз, как обычно, самопознание предпочло начать с легкой иронии:

– Считаешь себя героем? Когда в чужом доме ты разбил зеркало этой ночью, его осколки были для тебя как брызги шампанского. Когда ты геройски мочился на опрокинутый холодильник, это тоже были твои брызги шампанского. Какая изобретательность, какая удивительная смелость! Если бы год назад ты не сбежал из воинской части, думаю, тебе бы дали медаль «За отвагу». Ты же у нас великий человек, тебя ждет великое будущее, тобой все должны восхищаться. Одна беда – проблема с образованием: тебя выкинули из института. Ума не приложу, кому же теперь вручат Нобелевскую премию?

Голос самопознания сделался суровым, прокурорским:

– Как же ты жалок, Борис Парус, как ты мерзок. Скажи – за всю свою никчемную жизнь хоть раз ты совершил что-либо, что не заслуживало бы презрения за глупость, трусость, предательство? Дурак! Жалкий дурак и трус. Ты ведь только и делаешь, что дрожишь от страха. Ты хуже, чем Капитан или Беда. Они тебе помогли, а кому помог ты? Чем ты отплатил за помощь? Ты хуже всех в этом поселке. Ты – овца из стада. Ты тощая, стриженая овца, которая возомнила себя волком. Ты хуже последней овцы, от нее есть хоть какая-то польза. Ты никчемный, ненужный, ничтожный. Есть ли вокруг тебя хоть что-нибудь, что ты не испортил?

Самопознание торжествовало победу. С каждой фразой оно делалось все более уверенным в себе и наглым. Вообще, ему явно нравилось мучить свою жертву, и с помощью многословия оно старалось растянуть удовольствие.

– Теперь все кончено. Теперь будущее великого Бориса Паруса выглядит ясным и не вызывает сомнений. Хочешь увидеть свое будущее? Хочешь? Можешь даже сожрать его, как Беда, который жрет макароны прямо из кастрюли. Ты будешь шестеркой, ты будешь искать приработки, прятать деньги, врать, что их нет, иногда пить вонючий самогон, который гонит бесформенная старуха в бывшем общежитии, а иногда – сладковатую, тошнотворную брагу. И так до конца. Пока смерть не разлучит нас. А ведь все было бы хорошо, если бы не ты.

Много раз все могло быть хорошо, везде – дома, в институте, даже в казарме. Чего плохого было в казарме, в конце концов? И Родина-мать – там, на плацу, – вовсе она не напоминала Ленина, просто стояла с поднятой рукой, как всякая приличная родина и всякая достойная мать. Все остальные отдали ей свой сыновний долг и уже давно вернулись домой. Теперь у них там работа, жена, дети. А куда возвращаться тебе, Борис Парус? А? Молчишь? Мы оба знаем, что тебе возвращаться некуда.

Самопознание на мгновение замолчало, сосредоточенно вглядываясь в Паруса и как бы готовясь вынести окончательное суждение.

– Я думаю, все дело в том, что ты никогда не нравился девочкам. Именно из-за этого вся твоя язвительность, твое вечное старание задеть, обидеть, высмеять. Все твои шуточки и твои истории. Ведь верно? Да? Признайся! Никогда не нравился и не будешь нравиться. Молчишь? С тобой все ясно. Откуда я знаю? Как мне удалось догадаться? Ну, это совсем не трудно. Видишь ли, мой бедный Парус, я просто называю самую банальную и самую глупую причину на свете. Ту причину, которая движет большинством молодых неудачников.

Разобраться в тебе довольно просто, стоит только предположить нечто наиболее избитое и пошлое, и никогда не ошибешься. В том, что касается тебя, я не могу ошибиться. Ты ведь у нас неинтересная посредственность. Лично мне с тобой скучно. Да всем с тобой скучно. Посмотри на себя внимательно, Борис. Внимательно посмотри! Теперь понятно, почему ты разбил зеркало. Какой жалкий вид! Пора взглянуть правде в глаза. Ты прирожденное ничтожество.

Проницательное самопознание с хитрым прищуром окинуло Паруса взглядом с головы до ног.

– Без тебя было бы лучше. Когда тебя не станет, все обрадуются, все вздохнут с облегчением. Ну, конечно, они обрадуются только сначала, а потом забудут. Плюнут и забудут тебя навсегда. Как ты забыл ту собаку, которую съели в этой вонючей землянке.

– Я ничего не забываю! – прошептал Парус. Иногда он пытался спорить с самопознанием, но оно всегда выходило победителем.

– Да ладно тебе, не забывает он. Может, скажешь еще про пепел, который стучит тебе в сердце? Может, изобразим благородное негодование? Ну, давай, нахмурь брови, погрози кулаком. Скажи что-нибудь про память сердца. Как бы ты ни кипятился, все равно не произнесешь ничего, кроме очередной банальности. Чужой банальности – потому что своей ты придумать не можешь. Ладно, не валяй дурака. Уж кто-кто, а я-то тебя насквозь вижу. Поэтому и скучно с тобой. Надоел ты мне до смерти, да и дел у меня невпроворот. Так что, друг мой Парус, пришло время поставить окончательный диагноз, который пересмотру не подлежит.

Самопознание заговорило сухим, официальным тоном:

– Итак, принимая во внимание все обстоятельства биографии Бориса Паруса, вора, предателя, доносчика и беглого солдата, а также с учетом всех его поступков, их мотивов и тех результатов, к которым вышеупомянутые поступки закономерно привели, я констатирую, что Борис Парус являет собой тип полнейшего мудака и таковым мудаком он и останется до конца своей бессмысленной жизни, пока смерть не избавит всех нас от его давно надоевшего общества. Заключение составлено в несуществующем поселке Кыхма. Дату не удалось установить ввиду отсутствия календаря. Подпись неразборчива.

Отыграв эту комедию, коварное, злое самопознание, страшно довольное собой, змеей обвилось вокруг Бориса Паруса, стараясь отравить его своим ядовитым дыханием. Оно медленно душило Бориса, стягивая свои липкие, тяжелые кольца на его горле. И он сам шептал овладевавшему им гаду: «Сильнее, дави сильнее, дави еще, пусть все закончится».

Так мучился в углу землянки Борис Парус, который, впрочем, вполне заслуживал своих мук. А Бацеха, Скок и Копыто, разомлевшие и довольные, сидели за столом. Они не спали всю ночь, но короткая хмельная бодрость сияла на их лицах. Скок проводил свой досуг культурно – он курил и старался пускать дым кольцами. Копыто доедал вторую банку говяжьей тушенки, выковыривая куски перочинным ножом. Бацеха достал из жилетного кармана добытое ночью золотое колечко, вертел в толстых, желтых, как золото, пальцах, тер о рукав рубахи, заставлял блестеть в лучах утреннего солнца, падавших из окна под потолком. Однако ни одна идиллия в Кыхме не продлится долго. Жители этого поселка всегда хотят выпить еще и еще, пока пьяный бред не сменится шумным храпом.

Копыто не зря так заботливо совал в карман своей телогрейки баллончик с лаком для волос. Теперь он коротко потребовал бидон.

Парус, каким бы глубоким ни было накатившее на него отчаяние, этим приказом пренебречь не мог. Желтая эмалированная посудина была снята с полки и поставлена на стол.

Тут же Парус получил кулаком в ухо. В бидоне должна быть вода. Ухо болело, но монолог самопознания был прерван – ему пришлось наконец заткнуться.

Скок добавил, что если воды нет, кто-то сильно об этом пожалеет. Затем он выпустил кольцо дыма, красиво поднявшееся вверх и исчезнувшее под дощатым потолком.

К счастью, вода нашлась. Парус, скребанув кружкой по дну ведра, набрал достаточно, чтобы бидон не был совсем пустым. Этого хватит. Копыто уже сжимал в правой руке перочинный нож, еще вымазанный говяжьим жиром. В левую руку он взял блестящий флакон с лаком и держал его вертикально над бидоном. Осторожно, как будто примериваясь, он поднес нож так, чтобы кончик лезвия коснулся дна флакона.

Затем коротким, быстрым уколом вверх легко проткнул тонкий металл. Ледяная струя спрея, шипя, вырвалась наружу, смешалась с приготовленной водой. За долю секунды флакон опустел, от него осталась лишь невесомая серебристая скорлупа, а в бидоне пенилась и играла веселая масса, моментально наполнившая всю землянку приторным запахом одеколона. Напиток готов. Копыто чуть подождал, дав пене сойти, сделал хороший глоток, поморщился и передал пахучую жидкость Бацехе. Тот слегка пригубил напиток и вручил бидон Скоку. Скок принял питье двумя руками, выдохнул и уже собирался отведать хмельной пены, как вдруг неожиданно Бацеха вспомнил о Парусе.

– Пусть парень выпьет с нами, хороший парень.

– И я говорю – отличный парень, правда, Копыто? Я ему оставлю, – тут же согласился Скок, хоть в глазах его и вспыхнули огоньки ревнивой злобы.

Копыто был слишком занят ощущениями игравшего в его желудке спрея, чтобы обратить внимание на вопрос друга.

Скок и вправду несколько сократил свою долю, чтобы передать бидон с остатком лака Парусу.

Растерявшийся Парус не верил своему счастью. В один миг все изменилось. Серый мир засиял красками радуги.

Землянка стала дворцом. Парус принял из рук Скока желтый эмалированный бидон, как древний паладин – священную чашу Грааля. Он вступил в братство. О нем не забыли. Конечно, все это время Бацеха думал о нем. Он прошел испытание. Ради этой минуты стоило целую ночь колесить по степи, стоило просеивать уголь на холодном ветру, добывать скупые капли влаги из бездонной скважины, стирать вонючие носки, спать на полу и не спать вообще. Теперь он будет по справедливости наказывать жителей окрестных поселков, будет отбирать деньги у всех в Кыхме, никогда не будет работать. Парусу хотелось что-то сказать, как-то выразить свое счастье, свою благодарность и свою любовь, но правильные слова не находились. Зато трусливое самопознание было изгнано с позором, в панике и смятении оно заметалось, не находя укрытия, и заползло куда-то в темный и грязный угол.

Пусть только попробует явиться сюда еще раз!

Глоток из этого бидона был причастием в Кыхме. Парус чувствовал, что причащается святых тайн власти над несуществующим поселком. Он не пробовал напитка лучше, чем этот.

Лак для волос был слаще портвейна, пенился и играл веселее шампанского, ударял в голову, как жгучий, огненный спирт.

И тут дверь землянки распахнулась.

Распахнулась? Нет, это слово не передает того, что случилось. Дверь чуть не слетела с петель. Она грохнула о стену так, что ложки и вилки, расставленные в стеклянных банках на полке, дружно грянули аккорд победного марша. Оркестр в честь незваного гостя.

Так распахивают дверь только в чужой дом. Когда дверь открывается так, за ней стоит будущее, оно – незваный гость и не признает никаких дверей. В порыве ветра – дыхание перемен. В скрипе порога – звук тяжелого, тугого поворота колеса Фортуны. Час пробил, срок настал. Размеренной жизни пришел конец.

Все обернулись.

Только коротышка Скок входит в землянку с гордо поднятой головой. Все остальные должны кланяться, чтобы не приложиться лбом о дверной косяк. А тот, кто распахнул дверь ударом ноги, был, надо сказать, росту совсем не маленького. Поэтому, переступая порог, вынужден был согнуться в три погибели.

Когда же гость наконец оказался внутри и выпрямился, почти коснувшись головой потолка, в землянке воцарилось растерянное молчание. Немая сцена отличалась такой выразительностью, что могла бы произвести впечатление на любой зрительный зал.

Вошедший выглядел столь необычно, что даже обитатели Кыхмы, повидавшие на своем веку немало безобидных придурков и опасных идиотов, первые мгновения могли лишь, застыв в оцепенении, созерцать незнакомца.

Обычная довольная улыбка исчезла с лица Бацехи. Лукавый блеск в прищуренных глазах уступил место короткому замешательству. Маслянистая полоска усов как будто ощетинилась кошачьей шерстью.

Копыто не взорвался от ярости, как пороховая бочка, а сжался на стуле. Багровое, рыхлое лицо подернулось розоватой тенью.

Скок, от страха почти протрезвевший, непостижимым образом вместе со стулом обогнул угол стола и прильнул к хозяйскому плечу. Но даже оказавшись рядом со своим покровителем, он не заголосил, как обычно, в порыве праведного гнева, а только беззвучно шевелил сморщенными губами.

Парус стоял с открытым ртом, смотрел немигающими глазами и чуть не выронил из рук драгоценный бидон.

Кого только не встретишь в степи. Каких только диковин не выносит череда невидимых глазу приливов и отливов на этот пологий берег российского моря.

Уж на что, кажется, добротно сработан человек, весь из одного куска гранита вытесан, а вот и он – обломок, игрушка волн, никчемная вещь.

Как-то тесно сразу стало в землянке. Такую торжествующую мощь принесла с собой фигура незнакомца, так властно присваивал он окружающее пространство, так безапелляционно утверждал незыблемое право частной собственности на все расположенное рядом с собой, словно отныне здесь было его жилище, в его селении, у подножия его сопки, вокруг которой расстилалась его личная степь. Как огромная башня, он был центром любого ландшафта. Все прочее располагалось на его периферии. На все падала его черная тень. Он не стоял рядом с людьми, люди предстояли ему, как гранитному монументу.

Каменный гость явился обитателям землянки. Скупыми штрихами резца был изваян его облик. Неподатливая глыба вконец измучила беднягу скульптора и позволила лишь очень немногое, неохотно приняв только самые грубые линии человеческой формы.

Тяжестью массивного валуна придавила голова толстую, бычью шею. Длинные темные волосы, грязные и расчесанные разве что пятерней, двумя крупными прядями, похожими на бараньи рога, поднимались над низким, выступающим вперед лбом и падали назад, касаясь плеч. Глубоко посаженные глаза сверкали яростью целеустремленного безумия из-под выпуклых полукружий надбровных дуг. Лишь один раз сорвалась рука могучего каменотеса, одну заметную щербину оставил он на поверхности своего труда – правая сторона лица была перечеркнута глубоким шрамом. Эта линия застывшей, изваянной в камне боли зарождалась у внешнего уголка глаза, усиливалась, коснувшись края виска, делалась нестерпимой, бороздя покрытую щетиной щеку, и обрывалась, впиваясь в выпиравший холм тяжелого подбородка. Страдание этого глубокого шрама было вечным и единственным выражением малоподвижного лица незнакомца.

Корпус его мог служить зримым воплощением силы.

Плечи были готовы принять ярмо вола, руки – стать засовами крепостных ворот.

Откуда же явился этот памятник самому себе? Где его постамент? Борис Парус, как зачарованный, всматривался в черты незваного гостя. Это был не человек, а живой элемент дворцовой архитектуры, атлант без ноши.

Поток образов подхватил Паруса, унес его далеко от неприметной землянки и затерянного в степи поселка.

* * *

И вот как было дело. В центре некоего города располагалась, как водится, некая площадь, ансамбль которой гармонично замыкал прекрасный дворец. Историческое здание, памятник архитектуры, шедевр мирового значения и так далее. Опять же великие соотечественники отметились. Экскурсовод набирает полную грудь воздуха и голосом автоответчика рассказывает, что вот тут у нас Пушкин с дамами мазурку танцевал, тут Достоевский нигилистов Божьим гневом стращал, а тут Маяковский перед комиссарами советский паспорт целовал. Короче, каждый по-своему наследил. И так постепенно в этом дворце наше культурное наследие образовалось.

Портик у дворца был мраморный и такой красивый, что на всех туристов в киоске открыток не хватало. И держали тот портик четыре атланта: два – слева от входа и два – справа. Вид у атлантов был, как полагается, гордый и величавый – скажешь, не портик, а небо руками поддерживают.

Все это, конечно, хорошо. Все это, разумеется, замечательно. Однако время на месте не стоит. Вода течет, мир изменяется. Только люди прежние остаются. И поняли однажды прежние люди, что земля в некоем городе – особенно на той самой площади – больших денег стоит. А главное, стало ясно, что без торгового центра на этом месте некоему городу обойтись никак невозможно. Дальше – больше. Пришла комиссия и выяснила, что так называемый дворец давно находится в аварийном состоянии – балки сгнили, крыша протекает, в стенах трещины, а к атлантам и вовсе никакого доверия нет – того гляди уронят портик на случайных прохожих. А потом еще пожарные приехали, и во дворце пожар случился, с двух концов здание загорелось. Крыша выгорела, каждое окно – черная дыра, на фасаде – только гарь и копоть. Всем стало ясно – дворец портит вид центральной площади в некоем городе. Но прежние люди свое духовное наследие ценили и берегли. Это же наше святое прошлое: тут у нас Пушкин перед нигилистами советский паспорт целовал, Достоевский с комиссарами мазурку танцевал, Маяковский дам Божьим гневом стращал. Нужна срочная реставрация! А после бережной реставрации можно и торговый центр забабахать.

Сразу подогнали технику – бульдозеры, экскаваторы, самосвалы. Только решили перво-наперво атлантов от портика отковырять и куда-нибудь вывезти: пусть они пока в некоем городе что-нибудь другое подержат.

Вот тут и случилось нечто совершенно неожиданное. Являются, значит, в начале рабочего дня рабочие с отбойными молотками – смотрят, а мужиков каменных при входе не четыре, а три. Один – тот, что крайний слева, – пропал. Сбежал, дезертировал, самовольно покинул вверенный ему портик. А еще атлант называется. Такой гордый был, нос задирал, мол, ему бы небо держать впору, а при первых же объективных трудностях сдрейфил и ноги сделал. Его, конечно, искать стали, план «Перехват» в действие вводили, в федеральный розыск объявляли, даже в интерпол запрос посылали. Но так и не нашли.

Ну да ладно. Без него даже лучше. Отреставрировали дворец по полной программе. Стал он после реставрации гораздо выше и шире, чем раньше. И теперь в некоем городе на центральной площади торговый комплекс «Атлант» размещается.

А несчастный беглец долго мыкался, то памятником героям войны притворялся, то в парке за девушкой с веслом ухаживал и с ее помощью под садовую скульптуру маскировался. В конце концов добрался до самых окраин государства российского. И на военном плацу при одной воинской части, стоящей на страже рубежей отечества, повстречался с Родиной-матерью. Чем-то она ему Ленина напомнила. Указала поднятой рукой прямо в бескрайнюю степь и говорит:

– Вот вам, батенька, верная дорога! Ею, стало быть, и идите.

Делать нечего, пошел богатырь в степь. Долго брел по бездорожью и, когда уж и надежду выйти к жилью человеческому потерял, увидел перед собой мертвый поселок Кыхму и ту самую землянку, где как раз в это время пир победителей к концу подходил.

Так и получилось, что атлант перешагнул без всякого приглашения порог землянки. И вот еще одна интересная подробность: облик этого странника был по-своему настолько цельным и гармоничным, что присутствующие сначала совершенно не обратили внимания на его одеяние.

Иначе они бы поняли, что оно явно свидетельствовало о душевном нездоровье. Конечно, жителей Кыхмы было трудно удивить какими-либо причудами туалета. Они прикрывали свои озябшие тела любыми лохмотьями, тут всякая рвань могла пойти в дело.

Что касается незваного гостя, то его атлетической фигуре, вероятно, больше всего подошла бы античная нагота героя, однако здешний климат суров, ни один герой тут долго не протянет, и незнакомцу пришлось прикрыть свою плоть, чтобы хоть немного защитить ее от холода и ветра.

В его одеянии воплотилось юродство или бесноватость.

Прямо на голое тело был напялен странный брезентовый балахон. По цвету и фактуре ткани можно было заключить, что данное одеяние изначально представляло собой армейскую плащ-палатку, вот только фасон этого сурового облачения, подобающего солдату-срочнику, несущему в непогоду нелегкую службу часового у дверей склада с боеприпасами, был существенно изменен. Для придания новой формы брезент был прошит по правому боку крупными стежками светлой нити, столь грубой и толстой, что ее можно было принять за бечевку. Шов начинался подмышкой и вился белесой змейкой до самого низа балахона. Волосатая грудь в завитках черной шерсти, выступавшая из большого разреза под шеей, а также мускулистые ширококостные руки, выходившие из коротких растопыренных раструбов, похожих больше на обрубленные крылья, чем на рукава, ясно свидетельствовали об отсутствии белья и рубахи. В небольшом промежутке между армейскими ботинками и краем балахона были видны голые ноги, густо покрытые пылью степных дорог. Широкий кожаный ремень, перетягивавший балахон на талии, придавал одежде неожиданное сходство с рясой.

Если обитатели землянки не сумели сразу оценить необычный костюм нежданного гостя, тому виной, помимо понятной растерянности при столь бесцеремонном вторжении чужака в жилище уважаемого в округе человека, была еще одна существеннейшая деталь в облике нарушителя спокойствия. Эта главная черта, довершавшая портрет незнакомца, – последний штрих мастера, особенно бросавшийся в глаза, сразу приковывавший к себе внимание зрителя и подчинявший единому замыслу все элементы картины, – была слишком важна, чтобы присутствующие могли ее не заметить.

В правой руке незнакомец сжимал топор.

Позднее станет известно, что с этим предметом он не расставался никогда. Он имел обыкновение, говоря что-либо, потрясать в воздухе топором, как бы подкрепляя значимость своих слов, делая их более убедительными для собеседников.

В такие минуты, посвященные красноречию, топор являл собой блестящую риторическую фигуру, яркий элемент ораторского искусства, а также острый полемический довод. Но и в минуты молчания он не выглядел в руках степного атланта простым инструментом плотника или банальным оружием, скорее это был символ власти, наподобие жреческого жезла или царского скипетра.

Немая сцена затянулась. Все вперили взгляды в гостя, а он молча осматривал присутствующих, переводя пламенеющий безумием взгляд с одного на другого.

Первым пришел в себя Бацеха. Он совсем не привык к подобным визитам в свою землянку. Как правило, обитатели поселка старались обходить жилище хозяина стороной.

Крепкое ругательство вывело всю компанию из оцепенения. Посетителю был задан прямой вопрос – кто он такой и какого ему тут надо?

Ответ прозвучал странный:

– Сын Человеческий не имеет, где главу преклонить.

Позднее выяснится, что незнакомец, как правило, говорил о себе в третьем лице и при этом имел несуразную привычку именовать себя Сыном Человеческим. Скажем, воскликнет богатырь: «Сын Человеческий ныне воистину жаждет», – и напьется студеной воды прямо из ведра.

Или иной раз буркнет себе под нос: «Сын Человеческий да справит ныне нужду свою», – и задерет край брезентового балахона повыше, чтобы не забрызгать единственное одеяние.

А пока сидящие за столом ничего не поняли, и только пьяный от лака Парус тихо захихикал.

Все непонятное в Кыхме на всякий случай считают оскорблением.

Глаза Копыта налились кровью:

– Посмотрим, какой суки ты сын!

Скок тоже оживился. Рядом с Бацехой он воспрянул духом, и теперь его срывавшийся на визг бабий голос звучал как обычно, когда он ратовал за справедливость. Он кричал, что кровью будет харкать любой, кто так вламывается в их землянку.

Всем как будто стало немного стыдно друг перед другом за минутное замешательство. Каждый готов был показать, что уж с ним-то точно так шутить не стоит.

Но особенно воодушевился Борис Парус. Лак для волос ударил ему в голову, придал куражу. Именно сейчас он был готов к настоящему подвигу. И вот счастливый случай. Ему выпал шанс – он ни за что не упустит свою удачу. Новые друзья увидят, чего стоит Борис Парус. Он крут, он резок, он опасен. Он – как они. Парус решительно сделал шаг вперед. Чужак – один, а их четверо. Спиной Парус чувствовал силу Бацехи, ярость Копыта, злость Скока. Лак для волос пенился в его мозгу. В этот миг он был так смел, что совершенно не обращал внимания на угрожающее потрясание топором. Чужаку несдобровать. Парус бесстрашно обматерил незваного гостя и уверенно ухватил его за просторный брезентовый ворот. Он гневно дышал незнакомцу в лицо парфюмерным запахом. Однако нужно было что-то делать дальше, и отважный защитник землянки уже поднял руку, чтобы сломать этому Сыну Человеческому нос.