Текст книги "Кыхма"

Когда Парус открыл глаза, он увидел прямо перед собой унты. Те самые, что были добыты этой ночью. Они аккуратно стояли возле ножки стола. Парус сначала удивился, но затем все чувства вытеснила сильная боль в затылке. Он замычал, поднялся на четвереньки, но снова упал. С волос посыпалось что-то серое. Растянувшись на полу, он ударился головой о ведро, полное золы, и опрокинул его. Комната кружилась и качалась.

К побоям Парус привык, но в этот раз было по-другому. Он даже не заметил. Даже лежа на полу, осознал не сразу.

Где-то вверху прозвучал выкрик:

– Чё те надо?

Борис узнал голос Бацехи.

Теперь обитатели землянки уже поняли, что от гостя будет не так просто избавиться. В нем, кстати, не было никакого возбуждения драки. Он как будто не заметил рухнувшего во весь рост Паруса, с грохотом приложившегося головой о ведро. Он словно отмахнулся от помехи, мешавшей его мыслям, его важному делу.

Теперь присутствующие рассмотрели гостя как следует.

Они с некоторым облегчением поняли, что перед ними псих.

Пациенты, выписанные из диспансера, приходили в поселок и раньше. Как правило, выжить здесь они не могли, лишь немногим довелось пополнить население Кыхмы.

Гость тем временем вплотную подошел к столу.

– Суки, говна куски, блядьины дети, изыдите отсюда вон, ибо сказано вам, что дом Сына Человеческого домом молитвы наречется! – торжественно и гневно изрек гость, потрясая топором.

Тут начались словопрения. Сначала безумному гостю были заданы вопросы.

Скок вопрошал:

– Ты на кого погнал, утырок?

Копыто вопрошал:

– Ты как пасть раззявил, волчара?

– Погонит Сын Человеческий волков-нечестивцев, дабы мирно пасти отару свою, – ответил незнакомец и грозно замахнулся на недругов топором, слегка царапнув лезвием по потолку земляки.

Затем были сделаны предсказания.

Скок предрекал:

– Да тебя сейчас вынесут отсюда!

Копыто предрекал:

– Да ты, считай, уже покойник!

– Не выносит Сын Человеческий нечестивцев, не будет для них покоя вовек, – возразил незнакомец и погрозил топором, как дубиной.

Тогда были даны наставления.

Скок наставлял:

– Ты лучше сразу обосрись со страху!

Копыто наставлял:

– Ты лучше сразу удавись, пока живой!

– Сын Человеческий страхует верных своих, застрахованный им и среди мертвых – живой, – провозгласил незнакомец и лихо описал топором в воздухе восьмерку.

Такая богословская дискуссия состоялась однажды в землянке Бацехи. Жители Кыхмы – никудышные теоретики. Как правило, они стремятся поскорее перевести вопрос в практическую плоскость. Было ясно, что в деле этого самого сына пора было поставить точку.

Откладывать ни к чему, надо начинать бить. Жители землянки косились на топор и прикидывали, как лучше приступить к делу.

Копыто, шумно дыша сквозь раздутые от ярости ноздри, собирался вскочить, но рука в широком брезентовом раструбе легла ему на плечо и вдавила в стул так, что заскрипели деревянные ножки.

Бацеха соображал, как перехватить державшую топор руку. Дальше с чужаком будет нетрудно.

– Властью, данной ему Отцом, живо выметайтесь отсюда, – продолжал свои речения незнакомец. Он широко махнул своим орудием над самым столом. Кружки, банки с тушенкой и телевизор с грохотом полетели на пол. Парус в углу закрыл голову руками.

– Все тут засрали, сделали дом Господа вертепом разбойников!

Это было уже слишком. Такого в Кыхме никому не позволят.

– Баце, вали его! – заорал Копыто и вцепился в деревянное топорище, зажатое в руке чужака. Бацеха рванулся вперед, стараясь захватить врага, но не успел. Одним взмахом незваный гость отшвырнул Копыто к стене вместе со стулом. Тот ударился о полки, взвыл от ярости и боли в спине, на пол посыпались банки и нехитрая посуда. Теперь землянка напоминала давешнюю хату, разгромленную ночными грабителями.

Бацеха остался с врагом один на один. Предстоял поединок. Степной богатырь должен отстоять свои владения. Ему надлежит доказать, что он по праву царит на этих пустынных землях. Захватчик постарается присвоить невидимое богатство Бацехи – его власть. Он желает – теперь это очевидно – стать новым хозяином здешних мест.

По двум сторонам старого, покрытого грязной клеенкой стола сошлись два непримиримых противника. Бацеха сидел на стуле, опустив руки на колени. Чужак стоял, выпрямившись во весь рост. Лезвие воздетого к потолку топора блестело в его руке. Они смотрели в глаза друг другу. Узкий, кошачий прищур Бацехи сосредоточен и холоден – как будто прицелился древний лучник, охотник степей. В глазах незнакомца – пламя безумия. В его взгляде нет единства, он смотрит на мир осколками разбитого зеркала и мало что замечает, калейдоскопом кружатся перед ним неподвластные ему мысли, настроения, порывы.

Бацеха не испугался. Его авторитет в поселке оспаривают не в первый раз. Были и у него враги. Были…

Он привык побеждать и ни на секунду не сомневался, что победит и на этот раз. Черная злость переполняла его, звала расправиться с незнакомцем, предвкушала вид крови, заливающей лицо захватчика, готовилась услышать его последний хрип. Но это был холодный огонь. Ни один мускул не дрогнул на его лице, только, быть может, прищур глаз сделался еще уже. Он был расчетлив в своих движениях, с бессловесной точностью зверя он готовился напасть на свою жертву. Ему была нужна надежная победа. Добыча обречена. Без мыслей, безошибочным чутьем хищника, темным, злым инстинктом он находил правильный путь, выверял каждый поворот своего могучего, тяжелого тела. Не дать увернуться, сбить одним ударом, крепко схватить за горло и удержать руку – все это сверкнуло в его мозгу единой, не разделенной на отдельные мысли вспышкой.

Он уперся обеими руками в край стола, как будто искал опору, чтобы не спеша, с усилием подняться. Но в ту же секунду изо всех сил резко оттолкнул стол от себя. Враг получил неожиданный удар в живот и на мгновение наклонился вперед. Бацеха стремительно бросил свой тяжелый корпус навстречу противнику. Левой рукой он надежно перехватил топорище, а правой – захлестнул шею психа. Расчет оправдался полностью. Теперь никуда не денется. Конец. Хозяин степи действовал точно и с неуловимой быстротой, совершенно неожиданной у того, кто обычно казался столь грузным и неповоротливым. Не зря он полновластный владыка этих мест, не зря никто в Кыхме больше не отваживается оспорить его господство.

Теперь псих ничего не может. Теперь – утопить большой палец в его горле, так чтобы выжать капли красного сока. Он ослабеет. Тогда вырвать топор, отбросить в сторону эту опасность. Потом одним ударом проломить нос и сбить с ног. Дальше – как обычно. Психа будут бить все – до мясного месива.

Хватка на шее врага сжималась железными тисками.

Одновременно Бацеха старался пригнуть рослого противника к столу. Обрамленные маслянистой линией усов губы уже кривились в довольной улыбке. Все в землянке видели, что хозяин побеждает. Скок появился из-за стула, где до этого успел притулиться, сидя на корточках. Теперь он победно взвизгнул и схватил железную лапу. Копыто заворчал у стены. В руке он сжимал перочинный нож. Еще миг, и он сбоку налетит на врага. Даже пьяный Парус в углу сжал кулаки и подобрал под себя ноги, стараясь наконец встать.

И тут что-то пошло не так. То ли шея чужака оказалась слишком уж жилистой, то ли безумие придавало ему такие силы, каких не мог одолеть даже степной богатырь. Раздался мокрый шлепок, похожий на звук пощечины. Гость влепил всю пятерню Бацехе в лицо. Жилистые, крупные пальцы его левой руки волчьим капканом впились в хищные скулы врага, до лицевой кости буравя обрюзгшее мясо. Бацеха взвыл от боли.

Местные старожилы не помнят такого. Никто не слышал, чтобы так звучал голос хозяина степи. Если бы Копыто с ножом подскочил тогда к сражающимся, поединок все еще мог бы закончиться в пользу обитателей землянки. Но этот вырвавшийся из самой утробы хозяина вой, этот рев забиваемого быка остановил подручного Бацехи и, может быть, даже заронил в его сердце семена страха. Из уголков глаз степного богатыря сочилась кровь. Но, несмотря на боль, он почти не ослабил хватку, он по-прежнему старался задушить врага. В эти драгоценные, купленные ценой невыносимой муки мгновения он ждал, что получит подмогу. Он знал, что он не один. Сейчас, когда псих вложил все свои силы в единоборство с ним, он беззащитен против ударов других противников. Однако никто не рискнул ввязаться в поединок. Скок и Копыто неподвижно следили за происходящим. Парус шевелился в углу, но так и не встал на ноги.

Тут псих неожиданно выпрямился и отступил на шаг назад. Какая нечеловеческая сила, рожденная душевным недугом, была в нем? Как смог он двинуться с повисшей на нем чугунной тушей, как мог распрямиться, несмотря на невыносимую руку, старавшуюся пригнуть его вниз?

Не разжимавший мертвой хватки Бацеха повлекся за психом и всей тяжестью своего прожорливого, волчьего брюха завалился на разделявший противников стол.

Раздался громкий скрип, затем – треск. Деревянные ножки не выдержали, подломились, стол рухнул, степной богатырь лишился опоры, безнадежно потерял равновесие, отпустил врага и оказался на полу, уткнувшись лицом в грязную клеенку. Подняться он не мог. Это было поражение. Скок и Копыто поняли, что их покровитель побежден.

А тот, кто называл себя Сыном Человеческим, уже бил недруга ногами. Тяжелые армейские ботинки мелькали возле опрокинутого тела. Из-под брезентового балахона были видны чумазые голени голых ног.

Бывший хозяин все же смог прикрыть голову руками. Но гость, судя по всему, хорошо знал свое дело: с каждым ударом он заставлял врага сотрясаться в болезненных конвульсиях. Бацеха дергался, словно труп, гальванизируемый разрядами электрического тока. В завершение расправы победитель водрузил стопу на шею поверженного недруга, придавил его крепко жесткой подошвой солдатского ботинка, так что послышался тяжелый стон, похожий на мольбу о пощаде, а затем лезвием топора, который он за все время поединка так и не выпустил из руки, коснулся затылка побежденного. Он словно наметил линию возможного удара, того удара, который не нанес, но мог бы нанести, стоило ему лишь пожелать. Левой рукой он потер большой опухший синяк на своей шее. Затем окинул грозным взглядом остальных обитателей землянки.

Хриплым голосом – очевидно, Бацеха помял-таки его горло – пробормотал что-то невнятное про гнев какого-то агнца.

Копыто злобно пыхтел у стены. Он выставил вперед сжатый в руке нож, смотрел на незнакомца глазами, полными ненависти, но, воистину, не было на свете такой силы, которая была бы в этот момент способна заставить его сделать хоть один шаг навстречу врагу. Он был похож на огромного пса, загнанного в угол, ощерившегося, опасного, но охваченного животным страхом.

Скок снова сидел на корточках за стулом и трясся мелкой лихорадочной дрожью.

Парус качал головой, стряхивал с волос золу, смотрел в пространство с бессмысленной улыбкой.

Не один год Бацеха властвовал в этой степи. Власть его казалась незыблемой. В Кыхме ее даже считали вечной. Жители пустующего поселка безропотно терпели поборы и побои, зная наверняка, что здесь ничего нельзя изменить.

Переворот случился в стенах землянки. Удивительно, что он длился лишь несколько минут. И все переменилось. У пустоты – свои законы. В землянке – новый хозяин, и в Кыхме скоро будет новый хозяин. Он сразу вступил в свои права. Коротко и резко повелитель потребовал, чтобы ему освободили жилплощадь.

Скок не заставил себя долго ждать. Он мышкой устремился к дверям, боясь даже оглянуться в сторону незнакомого господина. Копыто отступал, пятясь задом. Он бормотал ругательства и угрозы, делал ножом выпады в воздух, но явно старался убраться как можно быстрее. Оказавшись снаружи, он облегченно вздохнул.

Беднягу Паруса пришлось тащить за ворот рубахи. Он не сопротивлялся, не говорил ничего, возможно, не вполне понимал, что происходит. Смотрел вокруг с обидой и недоумением.

Последним на улицу был вышвырнут Бацеха. Его грузную тушу выволок победитель, ухватив за края разорванного жилета. За ним была выброшена испачканная кровью клеенка.

– Всякое древо, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь, – провозгласил напоследок владелец освободившегося жилья. Он захлопнул дверь, видимо, испытывая потребность в уединении.

Скок и Копыто застыли у дверей землянки. Оказалось, что здесь уже собрались обитатели несуществующего поселка. Они стояли плотной группой чуть в стороне, за двумя мотоциклами, так, чтобы можно было убежать, смотрели на спуск, ведущий к двери, прислушивались к голосам и ждали. Ждали со страхом. Ждали также с надеждой. Впереди всех – маленький Беда и верзила Капитан.

Перешагнув порог и поднявшись по трем ступням вверх, два сподвижника Бацехи ощутили себя на пороге великого превращения. Они становились другими людьми. Они не только оставались без места для ночлега, они теряли самое главное достояние, каким только можно обладать на этих окраинных землях – авторитет. Тот, кто показал свою слабость, должен сам добывать средства к существованию – таков закон пустых окраин. Он лишается привилегии брать, он должен зарабатывать, а значит, брать будут у него. Сейчас Копыто и Скок огрызались, угрожали всем. Но за их спиной была ведущая вниз лестница из трех ступеней и была деревянная дверь. И спуститься обратно по этим ступеням, снова открыть эту дверь они сейчас не могли. Туда им нельзя. И этого было достаточно. Если нельзя туда, то теперь никуда нельзя.

Бацеха поднялся с земли. Грязный и окровавленный, он не смотрел ни на кого. Он люто всех ненавидел, хотел убить каждого. Ковылял к своему мотоциклу, двигаясь с трудом, с тяжким усилием. В каждом его движении было преодоление боли. Несколько раз он останавливался, чувствуя, что может потерять равновесие и упасть. Но тяжелое свинцовое тело устояло, не опрокинулось. Он наконец положил руки на руль. Жители Кыхмы молчали. Однако он хорошо чувствовал злую насмешку, мстительную радость, разлитую в воздухе, как едкий запах. Молча Бацеха завел свой мотоцикл, молча уехал. Никто не посмел ему помешать, никто не произнес оскорбительных слов. Он тоже никому не угрожал, тоже ничего не сказал, но знал, что вернется – вернется, чтобы заставить всех заплатить за эту насмешку и эту радость.

Бацехе было куда отправиться, чтобы зализывать полученные раны. В степных отарах у него были кое-где свои люди. А вот про бедолагу Паруса такого сказать нельзя. Ему теперь податься некуда.

Парус тоже поднялся на ноги. Собрание зрителей было неожиданностью для него. Жители Кыхмы почти никогда не собирались вместе, можно даже сказать, они избегали таких встреч, чреватых выяснением отношений, всегда весьма непростых, запутанных и полных взаимных обид. Каждый в несуществующем поселке жил своей жизнью, лишь изредка объединяясь с кем-то в маленькую группу с целью совместных заработков или воровства. Правивший селеньем Бацеха также не приветствовал разговоров среди своих верноподданных. Разговоры вызывали у него подозрения. Скок внимательно следил за происходящим в поселке и своевременно извещал хозяина обо всем. Некоторые жители Кыхмы могли не видеть друг друга месяцами. И вот сейчас перед землянкой собралось все немногочисленное население степного края.

Парусу не хотелось никого видеть. Идти ему было некуда, и он побрел куда глаза глядят, не думая, куда идет, надеясь только покинуть место позора.

Однако он смог сделать лишь несколько шагов. Жгучая боль в спине была такой сильной, что Борис взвыл и рухнул на землю. Затем на него посыпался камнепад. Острые и тяжелые обломки рассыпавшихся, взрывавшихся, взлетавших в воздух скал поражали его тело, уткнувшееся лицом в землю. Потом толпа народа побежала куда-то, и все спотыкались об него, он оказался у всех на пути, у каждого он лежал поперек дороги.

Где-то вверху раздавались крики негодования, выстреливали в небо ругательства, он не понимал слов, уши его заполнила липкая вата, звуки вязли в ней, не достигая сознания. Затем он перестал чувствовать боль, он знал только, что туловище его сделалось круглым, как шар, и сотрясалось, катилось куда-то. Было очень страшно, страх становился нестерпимым, ощущался каждым волоском на коже. Потом сухая земля, служившая опорой, вдруг исчезла, он полетел вниз, в черноту. Была тошнотворная муть. Натянутая струна. Пустота.

Так ощутил происходящее Борис Парус. Те, кто наблюдал всю сцену со стороны, увидели вполне обыденное происшествие, какие нередко случались в степи. Капитан метнулся за собравшимся уйти Борькой и со всего маху ударил его сзади кулаком в поясницу. Видимо, он попал в болезненное место – Парус заорал и упал как подкошенный. Капитан и Беда с бормотанием, переходившим в злые выкрики обвинений, принялись пинать свою жертву ногами. Оба выглядели при этом довольно неуклюже – два запыхавшихся оборванца с гневными, раскрасневшимися лицами. Беда подпрыгивал при каждом ударе, как крышка кипящего на плите чайника. Чувство попранной справедливости клокотало в нем. Торчавшая вперед бородка дергалась в такт движениям ног. Он вытаращил округлившиеся глазенки, пришепетывал и плевался, его танец делался все быстрее, все суетливее. Было видно, что он начинает задыхаться. Капитан молотил сосредоточенно, примеряясь, выбирая место, чтобы каждый удар был наполнен все большей силой. Обида и злость распирали его изнутри, выплескиваясь по капле в порывистых движениях ног, скрытых широкими, грязными рейтузами.

Капитан и Беда наконец получили возможность свести счеты. Присутствие зрителей придавало двум друзьям силы. В Кыхме не принято было вмешиваться в дело чужой справедливости, но посмотреть на такие дела со стороны жители поселка всегда любили. Постепенно они приблизились и образовали полукруг, позволявший каждому из собравшихся не пропустить ни одной детали возмездия. Борис Парус, несчастный, никчемный, бездомный парень, которого приютили, которого, можно сказать, спасли от смерти в степи, проявил самую черную неблагодарность: донес о заначке своих спасителей. Такое нельзя было простить, тем более что в Кыхме вообще никто ничего не прощал.

Скоро тело перестало реагировать на удары. Капитан сплюнул, как бы поставив в деле финальную точку. Задыхавшийся, вспотевший Беда взлохматил пятерней жидкие седеющие волосы. Народное вече смотрело на них с уважением.

Затем тот, кто обычно говорил про себя в третьем лице и предпочитал именоваться Сыном Человеческим, вышел из землянки. Все собравшиеся обернулись в его сторону. Парус лежал на земле, широко раскинув руки, как большая птица, упавшая с неба. Никто больше не интересовался его судьбой.

Победитель Бацехи, новый хозяин окрестных мест, выглядел спокойным и уверенным. Широкая фиолетовая полоса, набухшая на левой стороне бычьей шеи, была единственным напоминанием о завершенном сражении. Сын Человеческий закрыл за собой дверь, повернулся и коротким ударом топора оставил на толстом брусе дверного косяка глубокую зарубку – как знак своего вступления в права обладателя этого жилища.

Взбудораженный народ этим утром не просто так отважился собраться у жилища самого Бацехи. Уж очень интересным обещало стать предстоящее зрелище. В поселке редко случалось что-нибудь по-настоящему занимательное. Однако на этот раз увиденное не только не разочаровало собравшихся, но, как говорится, превзошло самые смелые ожидания. Хозяин, окровавленный и грязный, с трудом ковыляющий к своему мотоциклу – такое невозможно пропустить. А он качался, как пьяный, смотрел себе под ноги, не хотел ни с кем встретиться взглядом. Испугался, сука. И на обрюзгшем, желтом лице даже следа не осталось от обычной улыбки.

Вообще-то Бацеху в Кыхме любили. Он всех в кулаке держал, никому спуску не давал, вот люди и любили его простой народной любовью. Любили, пока не побили. Теперь народная любовь перейдет к психу. Ведь до чего же здоровый черт оказался! Только никто не понимает, что за говно он несет. То и дело бредит. Думали, Бацеха его прибьет, а Скок с Копытом еще и кости обглодают. А вон как дело обернулось. Нет, псих оказался что надо. Первый сорт. Какая теперь жизнь пойдет в Кыхме, никому не ведомо. Бацеха всех обирал, хотя, чтоб с голодухи не передохли, немного оставлял людям. Этот, похоже, не такой. А какой? Может, он не жадный будет.

* * *

Незваный гость появился в поселке еще прошлым утром.

Явление психа народу прошло довольно буднично и поначалу не вызвало особого интереса. В первую очередь, тут сказалось отсутствие упомянутого народа, который был представлен одним лишь Бедой, вышедшим из своей маленькой землянки на рассвете, чтобы справить малую нужду. Он, как обычно, поднялся на ближайший пригорок, расстегнул клетчатые штаны, и, поскольку следить за петлявшей между камешков желтой рекой было скучно, поднял глаза, обозревая окрестные просторы. Пламенеющий диск утреннего солнца вот-вот должен был показаться из-за линии горизонта. В его первых лучах была явлена взору странная фигура, одиноко бредущая по бездорожью вдали. Беда, не имея возможности рассмотреть ее хорошенько, все же сразу определил чужака, человека, который по воле неисповедимых степных перепутий приближается к несуществующему поселку. Длинная тень протянулась по долине. Порой что-то поблескивало над правым плечом путника, словно сбившаяся с орбиты рождественская звезда. Беда рассмотрел бы фигуру получше, но ему было неинтересно, а моча в его организме закончилась. Он стряхнул последние капли, застегнул и подтянул штаны, вернулся в землянку.

Правда, там он сказал своему другу Капитану, что какой-то товарищ идет со стороны долины. Но Капитан в это время варил макароны и помешивал кочергой в плите скудные угли – ему было ясно, что они вот-вот прогорят, а значит, вода перестанет кипеть раньше, чем еда будет готова. А еще эта плита дымит, хоть ты что хочешь с ней делай. Некогда сейчас незнакомыми товарищами интересоваться. Степь большая – мало ли кто куда идет.

Короче, торжественного момента не получилась. Правда, потом Беда утверждал, что он уже тогда предчувствовал нечто значительное. Но такие предчувствия всегда появляются задним числом. А пока лучше будет сказать – ничто не предвещало… Когда же и в их землянке дверь распахнулась и порог переступила могучая фигура в брезентовом балахоне, надетом на голое тело, с топором, зажатым в руке, – никто не выразил радости.

Капитан в этот момент шевелил содержимое кастрюли большой кривой ложкой, а Беда по обыкновению суетился в лихорадочном, торопливом безделье, что-то искал, что-то терял, что-то в очередной раз перекладывал с места на место.

Посетитель явно не испытывал ни малейшего замешательства, он везде чувствовал себя как дома. Он ни с кем не здоровался, ничьим мнением не интересовался. Вошел и сразу объявил это жилище своим. Точнее – не своим, а принадлежащим тому Сыну Человеческому, Сыну Бога Живого, Господу Людей, у которого есть топор и которому негде главу преклонить. Однако Капитан и Беда как-то сразу сообразили, что тот, кого бездомный бродяга называл этими странными, непонятными словами и о чьих жилищных условиях он проявлял столь трогательную заботу, есть не кто иной, как он сам. Вообще, хотя псих и говорил о себе «он», все без труда понимали, что имеется в виду «я».

Беда разволновался, стал примериваться к кочерге возле плиты. С жильем в мертвом поселке всегда были проблемы.

Но Капитан, памятуя произошедшее, сумел сохранить самообладание. Он понимал, что прямой стычки с таким посетителем лучше избежать. Поэтому сказал, что жить здесь, конечно, можно. Беда посмотрел на него с недоумением.

– Но тесно, – добавил Капитан, который, как правило, не произносил за раз больше трех слов.

В отличие от большой землянки Бацехи, жилище Беды и Капитана было совсем крошечным. Это – бывший погреб, в котором когда-то держали картошку и прочую нехитрую провизию сразу несколько семей. После исчезновения колхоза продовольственные запасы быстро сошли на нет, но помещение, предназначавшееся для их хранения, продолжало служить людям. Чтобы сделать эту подземную комнатушку пригодной для жилья, в ней пришлось сложить печь – стало теплее, но свободного пространства осталось совсем мало.

Беда все понял. Он запричитал, тараторя все быстрее и быстрее, как будто боялся, что гость не дослушает до конца и сделает что-то, чего нельзя будет поправить.

– Конечно, товарищ, конечно, здесь живи, пожалуйста, сколько хочешь, только кроватей нет – сами на полу спим – и места опять же не хватает, двоим не хватает, троим совсем невмоготу станет – и душно здесь, и печка дымит, а без нее холодно, а с ней все равно холодно, а еще и дымит она – и свету нет, полутьма одна – не жизнь, а сплошная мука – то ли дело в колхозном доме жить, а здесь как раз есть один справный дом поблизости – ой, хороший дом, ой, хоромы, ой, все там есть, все тебе удобства, проживай в свое удовольствие – там, товарищ, всякому сыну гораздо лучше будет. Мы товарищу Сыну туда дорогу указать готовые.

Здесь нужно отметить, что выражение Сын Человеческий в силу непривычности для слуха плохо усваивалось обитателями мертвого поселка – слова узнавали, но почти не использовали. Незнакомца, которому предстояло сыграть немалую роль в истории Кыхмы, обитатели поселка называли просто Сыном, а за глаза – Сукиным Сыном.

– Если товарищ Сын устал с дороги, то отдохнуть некоторое время, конечно, здесь возможно, постоять или даже посидеть здесь получится, это у нас – всегда пожалуйста, а вот на долгий срок заселиться, это… – тараторил гостеприимный Беда.

– Бог не трактор, на ручник не поставишь, – прервал нетерпеливый гость.

Беда замолчал, но его острая бороденка еще некоторое время нервно дергалась, как будто продолжая прерванный монолог.

– Тогда пойдем домой, – коротко предложил Капитан.

Сукин Сын воспринял эту мысль как нечто само собой разумеющееся. Пока Беда плакался по поводу недостатков своего жилья, гость не бросил ни одного взгляда вокруг, даже не попытался оценить правоту его слов. Он почти не обращал внимания на окружающее пространство. Просто, услышав о другом месте, он счел его тоже принадлежавшим себе, то есть Сыну Человеческому, также как и это тесное, убогое жилище.

Он считал Сына хозяином всего, что попадало в сферу его внимания, всего, что он встречал, и всего, о чем слышал.

С помощью топора он сделал зарубку на дверном косяке и, не задерживаясь понапрасну, тут же вместе с Бедой и Капитаном отправился на поиски жилья. Кастрюля с макаронами осталась на плите и постепенно остыла, потому что поиски затянулись до самого вечера.

Шли молча. Быстро миновали несколько разрушенных строений. Зияли огромные проломы в стенах, мертвые кусты ржавой арматуры росли кое-где вдоль бывшей поселковой улицы. Незнакомец шагал впереди. В нем чувствовались решительность и властные ухватки прирожденного лидера.

Даже рослый Капитан с трудом поспевал за таким вожаком.

Маленькому Беде приходилось семенить мелкой лихорадочной рысью, то и дело наверстывая отставание. Поскольку вождь не знал дороги, Капитан иногда приближался к предводителю почти вплотную и выбрасывал руку вперед.

– Теперь сюда.

Затем Капитан отдалялся, вождь сворачивал, куда нужно, а два товарища послушно следовали за ним.

* * *

Вскоре они достигли небольшого кирпичного строения, все три окна которого были выбиты, но одно заткнуто грудой полусгнившего тряпья. Из большой дыры в покрытой шифером крыше торчала металлическая труба буржуйки. Именно это одноэтажное здание Беда именовал колхозным домом. Комфорт проживания в доме он, очевидно, сильно преувеличил. Ни на какие удобства здесь рассчитывать не приходилось, но одна из трех комнат этого когда-то действительно справного сооружения все же оставалась по местным понятиям пригодной для проживания. Правда, комната эта не пустовала, там уже не один год проживало гордое дитя гор, давно поменявшее родные ущелья на бесконечную степь. Это бородатое дитя имело в поселке странное прозвище – Кобура.

Его настоящее имя давно позабылось. У старожилов сохранились лишь смутные воспоминания, что когда-то появился в поселке чужак и назвался он таким манером, что и не выговоришь, где уж запомнить. Звучало его имя как-то похоже на «кабарга», или «кабарда», или «каберне», или «кабаре», или «кабриолет», или «кубрик», или «кубарь», или «киборг», или «кибернетика», или даже какой-то «макабр». Короче, сам черт не разберет. Вот и назвали чернявого в Кыхме по-нашему – Кобурой. Он за прошедшие годы маленько поистрепался в здешних краях, порядком обрусел, чуток седины в бороду да в челку подпустил и к имени Кобура вполне привык, исправно на него откликался. Как знать, может, и сам уже позабыл, как в туманной юности в родном кишлаке, ауле – или еще где – его со двора в чум, ярангу, вигвам – или еще куда – мамка кликала.

Но не имя человека красит. Не только во всей Кыхме, но и во всей окрестной степи, во всем необъятном отечестве и даже в целом мире нет второго такого Кобуры. Потому что Кобура такой один. И если спросить – кто самый гордый человек на всем белом свете, то в Кыхме всякий скажет не задумываясь: «Это – наш Кобура».

Не человек – порох, динамит, сухостой, утечка газа, протечка бензина. Искры достаточно. Так полыхнет, что не дай Бог. Одно неосторожное слово, один неосторожный взгляд, одна неосторожная мысль, одно неосторожное вообще ничего – и взрыв, пожар, стихийное бедствие. Глаза сверкают, губы дрожат, усы торчком стоят, пальцы в кулак до деревянного хруста сжимаются. Худые ноги из штанов выпрыгивают.

В бесконечных лабиринтах запутанных рассказов, которые никто ни разу так и не выслушал, в пространных разговорах, которые подхватывал только степной ветер, уносивший вдаль бессвязные обрывки фраз, безнадежно запуталась жизнь Кобуры. В этих сказаниях и легендах конец мог легко поменяться местами с началом, мелкая подробность вырасти до масштабов трагической кульминации, а неодушевленный предмет сделаться главным героем. Масса деталей порой скрывала действие, как густой снежный покров – горные склоны, а иногда вдруг таяла, обнажая голый рельеф сухих, никому не интересных фактов. События плавали в рассказах Кобуры, как рыбы в аквариуме, то задевая другу друга и двигаясь рядом, то расходясь в разные концы очерченного прозрачными границами пространства.

Персонажи перекатывались, сливались и разбегались, подвижные и трепетные, как шарики ртути. Эпизоды складывались в странные сочетания, перестраиваясь и образуя причудливые узоры словесного калейдоскопа.

Кобура не допускал и мысли, что кто-то может усомниться в его рассказах.