Текст книги "Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования"

В том же 1994-м Летов дал совсем уж лиминальное интервью голландскому телевидению. Дело, собственно, не в том, что он говорил (уже привычная риторика той поры), а в каких именно интерьерах: за спиной оратора висели красный флаг, двуглавый орел, огромная свастика (на плакате памяти Рудольфа Гесса), ну и, чтобы ни у кого уже не оставалось сомнений, портрет Гитлера. На фоне данного мудборда Летов во всех отношениях трезво порассуждал о маленькой революции, о новой религии и о том, что рок – это война, высшая свобода состоит в отказе от свободы, а фашисты и коммунисты утверждают общечеловеческие ценности и борются с одиночеством.

Вообще, нельзя сказать, чтобы он совсем исчез из медийного поля. Переформатированная из запрещенного «Дня» газета «Завтра» освещала некоторые акции «Русского прорыва» – см., например, материал «А в Киеве Летов!» про апрельский концерт 1994 года, прошедший при поддержке Партии славянского единства и курсантов киевского летного училища. Как было отмечено в публикации, «концерт прошел на высоком эмоционально-энергетическом подъеме и привлек внимание широких кругов молодежи».

В «Московском комсомольце» Летову дали неплохое прозвище – Кричала, и там же впоследствии был напечатан довольно подробный сатирический отчет о майской акции в «Крыльях Советов», выдержанный в таких примерно выражениях: «Вопли Неумоева, выскочившего на сцену во второй раз, уже без арабского подарочка на башке, но в отчаянно розовых штанцах, напомнили о том, что иногда котам можно прищемить хвост дверью».

Апофеозом медийной раскованности стала «Программа А», мало того что показавшая концерт ГО в «Крыльях Советов» уже в субботу, на следующий день после самой акции, так еще и пригласившая Летова в студию (куда вдобавок можно было позвонить по горячей линии) на интервью. Ведущий общался с ним на «ты», ставропольская фракция ЛДПР устроила какие-то разборки прямо в эфире, дозвонившаяся девушка поинтересовалась: «Егор, а хотели бы вы видеть Землю из космоса?» Он сидел, выставив вперед ноги в кедах, говорил, что правда одна для всех, и развивал свою любимую теорию медиума, согласно которой его песни принадлежат не ему, а он лишь проводник жизненного потока. Потом он спалил в эфире телефон квартиры в Москве (166–91–03, я успел судорожно записать его в блокнот, но, естественно, ни разу не воспользовался) и продекламировал опять-таки Маяковского – про рябчиков и последний день буржуя. Это было первое и, кажется, последнее появление Егора Летова на центральных телеканалах новой России. Так или иначе, большой известности акция «Русский прорыв» не получила – например, в Иркутске уже летом 1995 года на импровизированной пресс-конференции ему задали довольно характерный вопрос: «Существует байка, что у вас якобы есть какая-то партия, это правда?»

К выборам 1996 года его участие в Национал-большевистской партии фактически сошло на нет. Тиражи «Лимонки», высылаемые ему в Омск на реализацию, Летов складывал стопками под кровать. Он жаловался в интервью журналу Fuzz (пожалуй, единственное неангажированное издание, которое регулярно обращало внимание на его существование в середине 1990-х): «В последнее время я почувствовал, что он (Лимонов. – Прим. авт.) использует нас в своих целях: например, не ставя меня в известность, распространял сведения, что якобы я буду куда-то баллотироваться… В целом мы как бы солидарны, разделяем одни убеждения, но мне не нравятся методы, которыми он пользуется, поэтому я и перестал сотрудничать с „Лимонкой“». Они разошлись после того, как Лимонов в марте 1996 года объявил о намерении поддержать на выборах Ельцина, а не Зюганова (в то время мелькал шикарный слоган «ЗюганОFF, ЕльцОN!»), а потом некоторое время агитировал за советского штангиста Юрия Власова. Нацболы звонили Егору в Омск за комментариями и разъяснениями и получали в ответ неизменное: «Ну, это хрень, однозначно». Лимонов попробовал снова привлечь Летова к сотрудничеству в 1998 году, это был период создания Фронта трудового народа в пику все тому же Зюганову, к которому Егор переметнулся несколько лет назад (чисто, впрочем, теоретически). 1 февраля Лимонов написал ему в высшей степени трогательное письмо: «Занимаешься ли концертной деятельностью, то есть ездишь ли по стране и взрываешь ли залы? Где был? Каковы твои сегодняшние политические пристрастия? Не изменил ли ты красной идее? Помнишь, как на Ленинских горах ты пел „А Ленин такой молодой“? А Анпилов, стоя на коленях, держал перед твоей гитарой микрофон? А я держал микрофон перед другой гитарой… Ты все еще с нами или ушел? …У меня такое впечатление, что „Советская Россия“, Чикин и Зюганов умело использовали и тебя в 1996 году, буквально вынудив тебя поддержать Зюганова. К тому же они намеренно попытались поссорить тебя и НБП, ты так не думаешь?»

В мае 1998-го вождь НБП пришел со свитой на концерт «Гражданской обороны» в «Крылья Советов» и даже постоял какое-то время на сцене в качестве секьюрити, с видимым удовольствием скидывая с нее карабкающихся панков. Летов тогда выступал в майке Че Гевары, подаренной Лимоновым, – в ней же и прыгнул в зал. Это была последняя мало-мальски совместная с НБП акция.

Игорь «Джефф» Жевтун вспоминает: «У Егора все было двояко всегда. Когда он, например, спел „Я не верю в анархию“, мне это не очень было понятно, ведь сам же только что пел, мол, „да будет анархия“. Уж не помню, чем он объяснил, но ту же перестройку, например, он не особо поддерживал. Мы однажды были в Вильнюсе, играли где-то во дворе общежития или университета и потом гуляли по городу. К нам подошли какие-то западные корреспонденты с камерой – все такие восторженные, вот, мол, перестройка. Егор им выдал: ничего хорошего не будет, никакой перестройки нет, все останется по-старому, никому не верьте. Те аж рты пораскрывали. И так всегда: с одной стороны – у него песня „Тоталитаризм“, а с другой – родина поднимается с колен. Может, он и впрямь разочаровался тогда в деяниях демократов, а возможно, все это из серии „Я всегда буду против“. То же и с Лимоновым: только вроде подружились, дали концерт в „Крыльях Советов“, а потом Егор возвращается в Омск и дает интервью „Советской России“ на тему, что Лимонов – рыночник, а он будет голосовать за коммунистов. А потом в 1998-м мы опять выступали под лимоновской эгидой на Первомай на Васильевском спуске».

Тот самый апофеоз беспочвенности, который трепыхался в Летове, мешал слиться в едином экстазе с почвенниками, да и со всеми остальными. В этом смысле «Русский прорыв» стал манифестацией его давнего желания остаться, с одной стороны, в одиночестве, а с другой – в некоем фиктивном большинстве. Так с ним было и будет всегда – даже когда он принимает чью-либо сколь угодно увесистую сторону, он все равно остается один на один с куда более колкими материями. Летов – вечный миноритарий: несмотря на весь соборно-милитаристский пафос, он играл от противного и в этот раз встал, как водится, на сторону проигравших. Да и не могли они выиграть в том же 1993-м.

Лидер движения «Авангард красной молодежи» Сергей Удальцов вспоминает: «Мне казалось, что для него важна антисистемная стезя как таковая. Его взгляды я бы определил как анархо-коммунистические в широком смысле. А что касается конкретных партий и личностей – это уже носило вторичный и преходящий характер. Но Егор был очень органичен в своих коммунистических порывах, это никогда не выглядело конъюнктурой».

Кроме всего прочего, «Русский прорыв» продемонстрировал еще и те самые стилистические расхождения с властью. Например, когда сегодня (ок, вчера) Андрей Макаревич выступает за Украину, а, допустим, Александру Ф. Скляру больше по душе ДНР – это, безусловно, разводит их по разным политическим гримеркам, но их близкородственная музыкальная составляющая никак от этого не меняется, и, если бы не обстоятельства 2014 года, они прекрасно смотрелись бы в реестре одного гала-концерта.

Но «Гражданская оборона» и «Инструкция по выживанию» в тот год исполняли музыку, которая в лучшую ли, в худшую ли сторону, но очевидно отличалась от общепринятого рок-репертуара. Они ходили разными кругами, и их невозможно было представить, например, на фестивале «Рок против террора» либо в клипе «Все это рок-н-ролл» – ни тогда, ни даже сейчас.

Четверть века спустя все это воспринимается как один сплошной сон в красном тереме – где-то потешный, местами идиотский, иногда бессовестный. Вообще, «Русский прорыв» следовало бы называть прорывом по-русски: в нем слишком наглядно проявлялось то, что Юрий Витальевич Мамлеев как-то в разговоре назвал «привкусом хорошего бредка».

Как бы там ни было, летовская фронда научила лично меня довольно полезной по юношеским меркам игре. Я, скажем, вполне резонно ликовал в августе 1991-го: у свободы тогда были комфортные, благородные, сведущие, достаточно родственные и во всех отношениях передовые и патентованные лица. В октябре 1993-го благодаря Летову я в кратчайшие сроки усвоил, что свобода может идти с любой другой стороны и выглядеть совершенно иначе – она насквозь чужая, злая, архаичная, отмороженная и отталкивающая, не слишком убедительная, но оттого не менее правдивая. У нее может быть перекошенная старушечья физиономия, кастрюля на голове, внутри которой злая каша из топора, и неотесанные кеды на ногах – но от этого она не перестает быть свободой, хотя велик соблазн перепутать ее с обыкновенной ущербной справедливостью. Со всем его тогдашним раскольничеством и повстанческой нетерпимостью Летов добился скорее обратного: он научил, назовем это так, неограниченному пониманию, которое всегда лежит где-то извне, за пределами твоих симпатий-антипатий, дружественно-эстетических связей и уютнейших имен вроде Шанталь Муфф. Это не имеет ничего с конкретной идеологией, тут скорее поведенческая модель – держать в голове, что всегда есть что-то еще. И если с формальным национал-коммунизмом он в новом веке распрощался, то этот метод неограниченного понимания остался с ним до конца, да и сам я, признаться, к нему пассивным образом попривык.

Лимонов незадолго до собственной кончины отвечал на каком-то творческом вечере на записки и, в частности, заметил: «Из-за чего Егор Летов покинул НБП? Егор Летов покинул НБП из-за смерти, поскольку он умер. А с чего вы вообще взяли, что он что-либо покидал? Свой членский билет он не сдавал».

5. Казус Ростоцкого, или Такое ваом

В жизни я повстречал не такое уж большое количество фанатичных поклонников «Гражданской обороны» (если говорить о ровесниках). Это никогда не было повсеместным культом, особенно при жизни Е. Л. Пожалуй, только раз в жизни я столкнулся с почти буквальным воплощением расхожих строк «Я ищу таких, как я, сумасшедших и смешных, сумасшедших и больных». Воплощение звали Станислав Ф. Ростоцкий. Мы познакомились весной 1998 года, помню, накануне он написал передовицу в «Русском телеграфе» под названием «Мы не все вернемся из полета» про только что вышедший тогда «Космический десант» Верхувена. Из текста невозможно было понять решительно ничего про содержание фильма, зато заголовок в пояснении не нуждался. К моему удивлению, через несколько дней Ростоцкий без звонка явился в редакцию «Вечерней Москвы», где я тогда начинал свою воровскую деятельность, – пришел знакомиться. Первым делом он сообщил, что у него есть две любимые группы: «Гражданская оборона» и (дальше он назвал одну английскую команду, название которой мы опустим, тем более что к делу она отношения не имеет). Довольно скоро я оказался у него дома на «Кантемировской» и увидел, собственно, то, что сам Егор называл «аккуратной праздничной пирамидкой». Представьте стопку аудиокассет, штук 10–12. Классический летовский портрет в круглых темных очках и за колючей проволокой был разрезан поперек на болезненно-опрятные частички, и они были распределены по торцам кассет так, что портрет собрался воедино назад на манер жуткого пазла. Записан, естественно, на кассетах был тот же, что и нарезан. Поскольку я, будучи начинающим журналистом, вечно таскал с собой диктофон, то немедленно расспросил хозяина квартиры об этих делах. Запись сохранилась – это такой репортаж из головы школьника 1989 года, сделанный в технике нерефлексивного слушания летней ночью 1998 года:

«В первый раз название „Гражданская оборона“ я услышал по телевизору в 1989 году. Показывали передачу „Пятьдесят на пятьдесят“, ведущий которой, Сергей Минаев, подходил к прохожим на улице и спрашивал у них, что они любят слушать. Ответы особого интереса не вызывали и потому не запомнились, но все изменилось в тот момент, когда кудрявый „диск-жокей Сергей“ не подловил парочку канонических ирокезных панков, один из которых и произнес два заветных слова. На просьбу процитировать что-нибудь из творчества любимого коллектива один из панков немедленно сообщил Минаеву, а заодно и всем телезрителям Советского Союза, насколько замечательной в самое ближайшее время будет жизнь при коммунизме в отсутствие платежных систем и необходимости отправляться в мир иной. Строчка запомнилась. В том же самом 1989-м мой лучший друг Пыля разжился кассетой с записью группы с невозможным, как тогда казалось, названием „Хуй забей“, которую он охарактеризовал так: „Там очень много коротких песен, и все с матом“. Заинтригованный, я отправился домой, забрав кассету на прослушивание. Прослушал „Хуй забей“ до конца (впоследствии выяснилось, что это был дебютный альбом коллектива „Лирика задроченных бюстиков“), сделал несколько любопытных выводов, несколько раз искренне и от души рассмеялся. Но потом оказалось, что на кассете имеется еще и „дописка“. После щелчка глухой голос произнес: „Однажды утром в Вавилоне пошел густой снег“. И началась Песня. Трудно сказать, сколько раз в тот вечер я ее прослушал. Раз на 15-й в голове что-то щелкнуло и пришло понимание: да это же и есть „Гражданская оборона“!

Песня не смолкала в принципе 24 часа в сутки, а все свободное время теперь было посвящено поискам новых записей, каковые не заставили себя ждать. Приходили они с самых неожиданных сторон, чаще всего от людей, которых в самых смелых фантазиях нельзя было заподозрить в интересе к подобного рода музыке. Что понимала в Летове моя одноклассница Таня, что заставляло ее выводить в песеннике текст „Харакири“: „Недвижец умер у тебя на глазах, Живой умер у тебя на глазах, Янки Отец умер у тебя на глазах…“? Но ведь выводила. В 99 случаях из 100 записи эти представляли собой чудовищно (по-настоящему чудовищно, никогда больше я не сталкивался с подобного рода „качеством“) записанные компиляции самого причудливого свойства: гремучая смесь концертных выступлений, вещей со всех существующих на тот момент альбомов, удивительных (как стало ясно со временем) раритетов. Почему-то почти у всех, кто столкнулся с „Обороной“ в те времена, знакомство начиналось именно с подобного рода сборников. Самое интересное, что и версии многих песен были какие-то совсем уж уникальные, с тех пор ни разу нигде не встречавшиеся. Та же самая первая и главная Песня с „хуйзабеевской“ дописки – она, кажется, существовала в одном-единственном экземпляре, исключительно на этой самой кассете. Утверждаю это абсолютно ответственно – прослушав с того момента, кажется, все существующие варианты, я так и не смог обнаружить тот самый. И Песня – не исключение, можно вспомнить еще несколько очень показательных примеров (вроде песни „Все в порядке заебись“, где в припеве после третьего куплета Летов не произносит „ахаха“, а просто орет; есть похожие – но все не то). Несколько неожиданным образом ситуация с „фантомными“ записями ГО рифмуется с городской легендой о показе по центральному телевидению трансгрессивной экранизации „Карлика Носа“. Немалое количество свидетелей со всей страны клятвенно утверждали, что видели мрачный и сюрреалистический хоррор, при том что ни одна из существующих в реальности версий „Носа“ под их описание не подходит.

Впрочем, анархический период закончился довольно быстро по причине обнаружения источника музинформации в студии «Колокол» при Московской рок-лаборатории. Не прошло и двух недель, как вся доступная на тот момент официальная дискография „Обороны“ была записана на кассеты „МК-60–5“. С оформлением вопросов не возникало: в доступе на тот момент находились фотографии, вырезанные из „Сельской молодежи“ и „Паруса“ и отксерокопированные в необходимом количестве; кроме того, во время одного из походов в „Колокол“ там была приобретена прибалтийская „рок-газета“ под до сих пор до конца не укладывающимся в голове названием „За Зеленым Забором“, а там летовских фотографий, сопровождавших вдобавок огромное интервью, было уже с полдюжины. Наконец кассеты были оформлены, но чего-то отчетливо не хватало. Тогда я взял классическую фотографию за колючей проволокой, нарезал ее на манер не то лапши, не то телеграфной ленты и засунул эти полосочки на торец, туда, где обычно пишут название группы и альбома.

Вдобавок именно тогда мой старший на пару классов товарищ Карло, меломан (поклонник „ДДТ“, почему-то Midnight Oil и старых патефонных пластинок), познакомил меня со своим приятелем „из другой школы“. Приятелем оказался Паша Злодей, меломан еще более продвинутый (в диапазоне от The Cure до аж The Swans, он и сам играл в музыкальных коллективах и, кажется, продолжает заниматься этим по сей день) и, самое главное, любящий „Оборону“ куда больше скептически настроенного Карло. Первым делом Паша вручил мне вторую „Контркультуру“, которая неизбежно перевела доморощенный фанатизм на принципиально новый концептуальный уровень. (Еще более ошеломительное впечатление произвел, конечно, следующий номер и тамошний «летовский блок». Первый экземпляр третьей „Контры“ я купил на каком-то диком концерте, с участием среди прочих, насколько память подсказывает, группы „Дмитрий Шавырин“; по дороге обратно я его и лишился, попав на „Комсомольской-кольцевой“ под классическую раздачу гопников с Казанского вокзала: дали по роже с поручня и отобрали журнал. Интересно, что они потом с ним делали.)

Впрочем, усиление теоретического базиса никоим образом не мешало подходить к прослушиванию „Обороны“ с позиций предельно утилитарных. Для того чтобы получить по-настоящему мощную встряску, до искр из глаз и плясок святого Витта, можно было или засунуть пальцы в электрическую розетку, или просто перемотать на начало. Песни превращались в доспехи, в кокон, китайскую стену. Как раз тогда волею судьбы мне пришлось делить жилплощадь с человеком не самым близким и приятным, но зато являющимся обладателем отличного кассетника. Ежедневно, чтобы сократить общение до минимума, я брал этот кассетник, не обращая внимания на сетования по поводу того, что легкий пар может повредить чувствительной импортной технике, отправлялся в ванну и одновременно врубал душ и „Здорово и вечно“. Заканчивал примерно на „Все как у людей“. Помогало.

Время шло, и неизбежно подходил срок знакомства с чем-то еще более серьезным. Майским днем 1990-го одноклассник по прозвищу Поршень притащил в школу кассету с „Хроникой пикирующего бомбардировщика“. Уже на „Песенке медвежонка Ниды“ я понял, что без этой кассеты домой не уйду, – и ушел немедленно, несмотря на вялые протесты Поршня. Дома оказалось, что у „Хроники“ имеется – разумеется – дописка. И это не что-нибудь, а песня про дурачка. Обрывалась она на словах „такое ваом-м-м…“, но и без того услышанного было более чем достаточно. Даже, пожалуй, слишком. Находиться в одиночестве было абсолютно невозможно, поэтому на Кантемировскую был в срочном порядке выписан Злодей. Мы послушали про дурачка еще раз. На „такое ваом-м-м“ я вздрогнул, пришел в себя и посмотрел на Пашу. Он был ровного светло-серого цвета, кое-где разбавленного поросячьими пятнами немедленно высыпавшей розацеи. „Ты знаешь, я, пожалуй, сейчас домой пойду… – сказал он, поднимаясь, и уже вполоборота и вполголоса добавил: – И удавлюсь“. Единственный аргумент, который тогда у меня нашелся (а сомнений в твердости злодеевского решения не было ни малейших), что имеет смысл для начала узнать, чем там у дурачка все заканчивается. Это подействовало. А окажись в той кассете чуть больше пленки – и прощай, Паша.

В 1991 году я перешел в другую школу, и до тех пор, пока не перетащил за собой туда и Пылю, разделявших мои пристрастия соратников там было немного. Аккурат перед началом учебного года мой новый класс съездил по обмену в Америку и вернулся оттуда со вполне очевидными музыкальными ориентирами. Протухшие норы промышленных труб и закушенная девичьим криком благодать интересовали их в самую последнюю очередь. Исключение составил Хома. Будучи, как и я, новичком, он в Америку не ездил, но зато был убежденным металлистом, в данный момент начинавшим посматривать в сторону панка и гранжа. Он „Оборону“ не только знал и „уважал“ – он умел играть на гитаре несколько краеугольных композиций, включая, разумеется, и Песню. Само собой, Хома был немедленно ангажирован в нашу с Пылей группу „Общественно-полезный труд“ в качестве мультиинструменталиста. Но собственного материала было негусто, поэтому едва ли не каждая репетиция оборачивалась многократным исполнением песен „Обороны“ с весьма изящно и остроумно – так, во всяком случае, тогда казалось – измененными на злобу дня текстами. Но при всем во многом юмористическом отношении все прекрасно помнили и осознавали, с мощностью какого уровня приходится иметь дело. Нижеследующая история – лишь одна из многих такого рода. В какой-то момент „Колокол“ перестал быть единственным источником информации, на подмогу ему пришел киоск звукозаписи у метро „Коломенская“, приятно поразивший богатством репертуара, в том числе и в интересующем нас секторе. Как-то раз я записал там нечто, называвшееся „Воздушные рабочие войны“. В дискографии ГО (точнее, „Коммунизма“) это, пожалуй, самая таинственная и загадочная запись: кому пришло в голову скомпилировать самые пронзительные фрагменты „Хроники“, „Солдатского сна“, „Лет ит би“, других коммунистических опусов, добить их „Свободой“ и „Евангелием“ и пустить по миру – тема для грядущих исследователей. Вдобавок в основном песни были записаны чуть-чуть, совсем малость, но все-таки ощутимо быстрее, что превращало „Воздушных рабочих“ в макабрическое подобие театра „Молния“. Надо ли говорить, что и „Фантом“, и „Любви не миновать“, и „Ваше благородие“ (не говоря уж о „Свободе“ и „Евангелии“) я в тот раз услышал впервые. Примерно на середине второго прослушивания в дверь позвонили. На пороге стояли Пыля и Хома с бутылкой винного напитка „Оригинальный“ и жаждой подвигов и приключений. Для начала я поставил им „Рабочих“ с самого начала. Реакция последовала незамедлительно. Вешаться мои друзья, к счастью, не стали, но с выражением невероятной серьезности и вроде бы даже не сговариваясь скинули с себя портки и в таком виде, распевая песни „Обороны“, прошли в одних трусах от Кантемировской до Каширки. Не обошлось без встреч со скептически, мягко говоря, настроенными „местными“, но даже они не смогли устоять перед панковской решительностью дуэта: „Хотел он крикнуть ‘Долой войну!’, но слышно было лишь ‘та-та-та-та-та-та-та-та-та’“. „Оригинальный“, к слову, в тот вечер так и остался неоприходованным. Музыки хватило.

Будучи к тому моменту достаточно погруженными в материал, мы с Пылей прекрасно понимали, что увидеть любимую группу живьем нам не придется, скорее всего, никогда. По воле рока еще в 1990-м мы оказались со школьной экскурсией в Таллине как раз в те дни, когда ГО давала там свой последний концерт. Но о том, чтобы попробовать там оказаться, и речи, понятно, не было. Даже афишу на память отодрать не вышло. Чуть позже, на фестивале „Сырок“, мы с Пылей валандались между наводнивших фойе неформалов и задавали им один-единственный идиотский вопрос: „Скажите, пожалуйста, а ‘Гражданской обороны’ точно не будет?“ (хоть и знали прекрасно, что „Гражданская оборона“ точно была на прошлом „Сырке“). „Октябрьские события девяносто третьего“ были еще далеко. Шансов нет. Но Хоме все-таки удалось породить в нас пусть хрупкий, но абсолютно настоящий лучик надежды. Как-то раз он пришел в школу и рассказал, что какие-то его кореша из какой-то там группы репетируют в каком-то там доме культуры. И не далее как вчера в раздевалке ДК они встретили человека, который спросил у них: „Знаете, кто я? Я – Егор Летов“. После чего долго и охотно удовлетворял любопытство по животрепещущим вопросам. Петь, правда, не пел. „Ну и какой он?“ – с некоторым сомнением спросил я Хому, потому что истории этой, мягко говоря, не поверил. „Ну, какой-какой… Худой такой, волосы длинные… Очки черные круглые у него. На таком, знаешь, шнурочке, чтобы не падали“.

Шнурочек добил меня окончательно. Я раз и навсегда поверил, что Летов есть, что он на самом деле был вчера в каком-то там ДК, а если он был там вчера – то завтра обязательно окажется где-нибудь еще.

Так и случилось».