Текст книги "Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования"

Однажды в городе Ухта на саундчеке «Гражданской обороне» попался спесивый звукорежиссер. На основании имеющегося опыта (работал с Пугачевой и пр.) он взялся объяснять музыкантам, что у тех не так со звуком (про средние частоты, кстати, речи не было). В конце концов он вынес вердикт: ваш вокалист слишком тихо поет.

Так майским днем 2006 года в городском дворце культуры центральной части Республики Коми, где процветают сон-трава и адонис сибирский, вдруг ожила память о той «подводной мелодии» нежности и несоответствия, которую редкие люди умели расслышать еще в конце 1980-х.

7. Про любовь («Кровавым папой нас накрыла сивой лапой»)

По современным меркам «Гражданскую оборону» признали бы группой бесспорно токсичной, но я в свои школьные годы ничего отравляющего в ней не находил. Впрочем, кое-что все-таки настораживало. Песни Летова были напрочь лишены какого-либо эротического измерения. Все эти ехидно подмеченные «потные подробности обнаженных тел» и прочие «задавленной эротики сухие догматы» транслировали стойкую асексуальность, равно как и строчка «Я буду благотворен, словно онанист» не сулила большого романтического приключения. «Оборона» определенно была группой не про «отношения», в ее песнях нет ни трагической, ни счастливой, ни вообще какой бы то ни было эротической любви – если, конечно, не брать в расчет кульминационный пассаж из «Русского поля экспериментов»: «А свою любовь я собственноручно освободил от дальнейших неизбежных огорчений, подманил ее пряником, возбудил ее пряником, изнасиловал грязным жестоким ботинком и повесил на облачке, словно ребенок свою нелюбимую куклу». Ребенок в этом тревожном послании упомянут не зря: перед нами действительно речь не мужа, но подростка. Песенки «Я ненавижу женщин» и «Хей, бабища, блевани», стихотвореньице про одетую девушку с раздвинутыми ногами, предваряющее композицию «Раздражение», и даже ядовитый смешок после фразы про резиновых подруг в довольно-таки зрелой «Невыносимой легкости бытия» – это безупречная мальчиковая мизогиния старших классов. Хотя при известной доле фантазии в этом можно было услышать хлыстовские, даже скопческие интонации, особенно если учесть, что на большинстве доступных фотографий лидер группы выглядел как раз в подобной стилистике (кстати, фамилия основателя русской секты скопцов была Селиванов – как и у новосибирского гитариста-самоубийцы из «Гражданской обороны» и «Промышленной архитектуры»).

Один товарищ, встретив Летова впервые, описал его как «инфернальное бесполое существо совершенно не от мира сего».

По словам Сергея Попкова, настоящий разлад Егора с Лимоновым случился после того, как вождь беспечно предложил в целях народной популяризации «Лимонки» печатать на последней полосе голых девиц (строго говоря, это было вполне в русле НБП: как известно, некоторые отделения партии в разных русских городах состояли исключительно из юных красавиц, поскольку Лимонов брал у фотографа Александра Бородулина, владевшего модельным агентством, анкетные данные ничего не подозревавших девушек-соискательниц и записывал их в члены партии). Признаться, я и сам вздрогнул, когда Егор по какому-то поводу вдруг произнес при мне слово «секс»: это действительно не очень вязалось с его образом.

Весь прочий русский рок в музыкальном отношении тоже был не то чтоб Марвин Гей meets Джейн Биркин, но на словах романтики в нем было через край – по крайней мере, девушки на закате советской власти довольно активно слушали Гребенщикова с Майком, не говоря уж о Цое с Кинчевым. «Гражданскую оборону» из известных мне женщин не слушал приблизительно никто и никогда – и так оно продолжалось примерно до появления альбома «Звездопад». Жаловались на неприятный резкий голос и общую нелотерейную атмосферу. Я думаю, что виной тому был не панк и мат и даже не голос (голос от смерти на волос, как сказал бы Норман Мейлер), а сознательный уход от соответствующей темы. Причин, по которым Егор с нее соскочил, может быть сразу несколько. С одной стороны, на него мог влиять популярный тогда экзистенциализм, особенно в кьеркегоровском (кьерк-ЕГОРовском, хм) варианте, преисполненном страха перед женщиной. С другой стороны, брезгливое глумление над сексом вообще было в той или иной степени свойственно классическому панку и постпанку (стоит вспомнить песню «Bodies» Sex Pistols как яростный призыв вырваться из животного круговорота тел в природе или фетишистскую символику Throbbing Gristle). Пожалуй, высшей планки в этом отношении достигла полуизвестная британская панк-команда 1976 года созыва, которая назвала себя Raped, а свою пластинку – Pretty Paedophiles. Панк использовал секс как оружие и абстракцию одновременно, на что, в частности, указывал Джон Сэвидж в книге «England’s Dreaming». Он пишет о сугубо асексуальном эффекте, что вызывали все эти порнографические постеры с голыми ковбоями и томно курящими мальчиками, которыми бравировали Sex Pistols в начале своей активности. Летов, кстати, тоже клеил в свое время подобие порнографических коллажей – парой таких опытов, например, было украшено одно из изданий альбома «Хорошо!». Секс как смех – да, то что надо, и эрекция лейтенанта Киреева тому порукой. Третья причина заключалась в том, что сексуальность уже была в достаточной мере проэксплуатирована перестройкой и, как следствие, перестроечными панками. Те же «Чудо-юдо» надували на сцене презервативы уже в самом начале 1987 года на Фестивале надежд Московской рок-лаборатории. Таким образом, на этой похабной полянке Летову было уже нечего ловить, а вот изобретя некий новый пуританский драйв, он самоопределился в самой полной мере.

Наташа Чумакова вспоминает: «Сидим с ним как-то, на заре знакомства, в квартире еще помимо нас куча народу, ну и постепенно все пьют и отрубаются. И вдруг я смотрю: он тащит за ноги кого-то спящего в другую комнату. Оттащил и деловито ко мне подходит с явными какими-то намерениями. Я говорю: простите, нет. Он ужасно опешил, застеснялся, стал извиняться, было ужасно смешно. Вообще, у него был некий комплекс: он опасался, что к нему все страшно привязываются-влюбляются, и он по этому поводу переживал, дескать, ну разве можно с ними так обходиться – короче, всякая пурга фантазийно-преувеличенного свойства. В какой-то момент он решил, что мне можно рассказывать решительно все, как подружке, и я довольно долго выслушивала его пиздострадания. Но вообще, как только мы уже стали жить вместе, сразу начались разговоры: а может, третьей девушку возьмем, а может, Нюрыча вернем? Но я это пресекла».

В 2000-х, когда мы стали общаться, я застал Летова уже отчетливо семейным человеком. Егор, например, был из тех людей, которые не носят с собой деньги, а все бытовые транзакции перепоручают жене – в общем, довольно распространенная среди творческих персон черта. Я его без Наташи вообще видел, кажется, один раз в жизни – в Питере весной 2007 года, последней его весной. Не помню, чтобы мы с ним когда-либо обсуждали какие-нибудь любовные истории. По моим ощущениям, донжуанским спискам он явно предпочитал донкихотские. Со слов немногочисленных группиз, вхожих в круги ГО в более шаловливые 1990-е, даже когда все спали вповалку, все было целомудренно и рок-н-ролл располагал больше к братству, чем к оргии. У Летова случались какие-то приключения с фанатками, но скорее именно что приключенческого, нежели эротического свойства – например, одна из девушек сознательно устроилась на службу в психиатрическую лечебницу, где Егора держали в 1980-х, и выкрала его личное дело.

Все-таки сам стиль ГО – это одна сплошная поэма «Не про это». Единственная песня из репертуара группы, которая непосредственно называется «Про любовь», написана и спета Кузьмой. У Летова же есть одна достаточно воздыхательная и даже местами нежная песня «У войны не женское лицо», где собственно война и наделяется умеренно сексуальными девическими чертами. Заканчивается песня звуками похоронной процессии – вот и вся любовь, как пел ненавидимый Егором Лагутенко. Думаю, он сознательно пожертвовал в песнях лирической фазой с тем, чтобы сразу перейти к более глобальным вещам: если уж петь про любовь, то сразу про вселенскую и большую. Подобные ограничения лишний раз подчеркивали его технику: он зажимал и урезонивал себя в приемах бытописания, за счет чего мощно раскрывался на уровне откровений и мистерий. Сама истошность его пения не оставляла простора для лирических излияний: из-за сильно концентрированной эмоции оно в определенный момент казалось почти бездушным. Он как бы своим криком вытеснял обычные человеческие чувства. Летов и сам проговаривался, что, если б не встреча с Янкой, он, чего доброго, стал бы маньяком.

Он был готов взахлеб и нараспашку говорить (и петь во всех деталях) про любые религиозные и прочие откровения, но все, что касается личных дел, он оборонял безмолвно и тщательно. По словам Наташи, даже совместное фото в обнимку было для него довольно серьезным жестом. Она вспоминает: «Для него всегда существовали условные небожительницы, типа Патти Смит, да хоть бы и Пьехи, и все остальные женщины, скажем так, мирского склада. Он всех подруг называл преимущественно мужскими именами: Яныч, Нюрыч, Наташкин. Я этому сразу очень обрадовалась, поскольку с детства тоже называла себя в таком роде. Но если мы ссорились, то он мгновенно переходил на женский род в мой адрес».

Несмотря на все вышесказанное, одно довольно принципиальное эротическое переживание юности у меня связано именно с «Гражданской обороной». Весной 1991 года мы с моей подругой приехали в студию «Колокол» при Московской рок-лаборатории: мне нужно было забрать записанный там загодя «Оптимизм». Я был в последнем классе, а она уже училась на первом курсе МГИМО и «Гражданскую оборону», как несложно догадаться, на дух не переносила. Колокольные звукачи потеряли мой заказ, велели «обождать» и пошли перетряхивать кассетные залежи в поисках моей голубой Sony. Эта неприглядная музыкальная контора с ее затерянной «Обороной», затхлыми лестницами и добровольно-безвылазной атмосферой произвела на мою спутницу столь гнетущее впечатление, что она неожиданно проявила небывалую доселе инициативу – очевидно, желая помочь мне избавиться от стыдного панковского морока. Первокурсница затолкала меня в какую-то соседнюю подсобку, велела присесть на край стола, сама опустилась на колени и с прытью, подсмотренной невесть на каких видеокассетах (у нее, в отличие от меня, был видеомагнитофон), сделала со мной примерно то же, что и Деми Мур с Майклом Дугласом в фильме «Разоблачение», который будет снят лишь три года спустя. Когда я пришел в себя, за стеной уже переругивались студийные работники: а-куда-этот-мудак-делся-чего-он-свой-«Оптимизм»-не-забрал? Когда мы вышли из студии, то на последний оставшийся у меня рубль купили по ее просьбе кусок томатной пиццы. Запись этого несчастного «Оптимизма» стоила в четыре раза дороже. Дома ночью я послушал кассету, и как-то она мне не пришлась. Строго говоря, это единственный альбом ГО, который мне не нравится до сих пор. Тем не менее кассета до сих пор у меня где-то валяется, и я даже помню порядок песен. О судьбе девицы, которая бросила меня где-то через год после того орально-филофонического маршрута, мне не известно ничего.

8. Исход девяностых, или Сносная тяжесть небытия

Весной 1997 года в Москве начались продажи сразу двух новых альбомов ГО: «Солнцеворот» и «Невыносимая легкость бытия». Они вышли на лейбле с бравым названием «Хор», который накануне учредил давний друг, временами директор ГО и даже персонаж их песен Евгений «Жека» Колесов, окончательно перебравшийся в Москву из воспетого «Обороной» Гамбурга. Я купил обе кассеты в ларьке у «Художественного», где в ту пору активно торговали затейливой альтернативой в разбросе от проектов типа Yasnaya или The Moon Lay Hidden Beneath A Cloud до какого-нибудь даба с модного тогда немецкого лейбла incoming!.

Свежескошенный летовский гараж-психодел с почти красноармейскими мелодиями сносил уже не крышу, а именно башню – в силу заявленной метафизически-милитаристской метафорики. Помимо нового мятежного содержания, альбомы служили позывными, что группа жива и на ходу – в чем лично у меня уверенности не было. Из Москвы в то время казалось, что «Оборона» существует в довольно фантомном режиме и плавающем составе – так оно в определенном смысле и было.

В этих кассетах хватало отъявленной правды, но она была так лихо и затейливо закручена, что уже казалась легендой – как будто он пел из глубины веков. Преследуемый Летовым психоделический спецэффект был достигнут не только благодаря переливам органа, многократным вокальным и гитарным наложениям и прочей гомозне со звуком. Отдельной музыкальной педалью в данной ситуации следует признать обыкновенный календарный delay. Альбомы писались в 1995 году, вышли два года спустя, а сам материал был сочинен в 1994-м и даже раньше. Такое случалось и раньше: песни 1986 года выходили, например, в 1989-м, – но тогда и времена были поровнее и помедленнее. Теперь, например, историческая песня «Родина» в свежей студийной версии уже воспринималась больше как лубочный реквием, нежели адресная повестка (какой и задумывалась в год написания). Исполненные зыбкой архаики альбомы звучали вне времени и не от мира сего, что было им и в плюс, и в пику. Психоделия достигла ранга утопии. Летов рисовался столь же непререкаемым, сколь и рудиментарным светочем – старая самоаттестация «Я иллюзорен со всех сторон» была в ту пору очень к месту. Вдобавок он с непривычки нарулил на новом цифровом восьмиканальнике такой давяще-призрачный звук, который будто специально был призван для отгораживания от внешнего мира (кроме всего прочего, эти записи были тише, чем все предыдущие пластинки и кассеты ГО). Внешний мир действительно мало им интересовался, и про новые альбомы внятно написал только самый субверсивный автор развивающегося русского интернета, математик и издатель некоторых архивных пластинок «Гражданской обороны» Михаил Вербицкий в тексте «Страна тотальной революции».

Задним числом кажется, что эти альбомы можно было бы объединить в один, создав тем самым полотно уровня «Ста лет одиночества». Вообще, после «Ста лет» Летов стал мыслить строго эпическими высказываниями: грядущий «Звездопад» замышлялся как двойник, а «Долгая счастливая жизнь» с «Реанимацией» – тоже, по сути, один альбом.

«Солнцеворот» и «НЛБ» представлялись настоящим художественным жестом, в отличие от «Русского прорыва», который как раз был полностью адекватен времени и себе и не слишком заслуживал статуса перформанса, который ему впоследствии навязывали. В них чудилось что-то филоновско-платоновское, мощный импульс неизведанной религии с благовестом в виде песни про безнадежный апрель. В то же время это были наиболее человечные, земные и беспробудные альбомы ГО. Утопия утопией, но в плане чисто прикладного угара им мало равных по расхристанности. Обе кассеты с ходу сажали на стакан и требовали, как выразился бы Чехов, большой водки и всего остального, о чем Чехов уже ничего не говорил. Особенно удачно в этом смысле работал альбом «Солнцеворот» – за время его звучания легко уходила ноль пять на двоих, а если позволяли средства, то вдогон ей еще и энное количество ярко-синих банок только завезенного тогда австралийского пива Fosters. Это были первые альбомы Летова с ярко выраженным градусом искусственно вызванной бессознанки. В ранних работах ГО, несмотря на их словесный и звуковой разброд, было явственно слышно, что их сочиняет и поет человек трезвый и малоискушенный во всяких вспомогательных средствах. «Солнцеворот» и «Невыносимая легкость бытия» уже являли собой абсолютный коммуноделирий. Их автор и сам хвастался, что на этих альбомах нет ни одной трезвой ноты, а музыкантов он причудливо мурыжил, почти как Чарли Чаплин свою команду: все готовы, приходят на площадку, а он вдруг говорит – стоп, сегодня ничего не снимаем. В общем, как пела любимая Летовым группа Silver Apples в 1969 году: «I’ve done some things that can’t be done».

Подобная установка на ирреально-галлюцинаторную победу была в достаточной степени оправдана жизнью. К моменту выхода «Солнцеворота» и «НЛБ» все уже так или иначе догадались, что никакого коммунизма в государстве не предвидится и революция, очевидно, отменилась – несмотря на мартовскую всероссийскую акцию протеста, проведенную КПРФ, и шахтерские бунты из-за невыплаты зарплат. Отголоски заклинаний в духе «Россия-рана-жесткий-шов-пускай-наложит-Макашов» отчалили в область анекдотического фольклора. Ситуация напоминает Цусиму, как вздыхал тогда сам Егор.

Кое-как победивший на прошлогодних выборах Ельцин превращался в позднего Брежнева (мой товарищ, впоследствии видный телепродюсер, выиграл в тот год первый приз за лучшую пародию на речь Ельцина в программе «Веселый чайник» на «Русском радио») и уже предупредил, что в 2000-м баллотироваться не будет. После тяжкой смертоносной первой половины десятилетия взоры поневоле устремлялись в сторону какого-никакого покоя, комфорта и прочих, как выразился несколько позже лидер «Соломенных енотов» Борис Усов, нэпманских кабаков. Мои энбэпэшные друзья Тарас Рабко и Андрей Карагодин устроились на работу к Бари Алибасову. Сам я из торговца фальшивыми документами перековался в музыкального критика – почти как городовой у Ильфа и Петрова. Потихоньку начиналась эпоха глянца, интернета, «Мумий Тролля», водки «Гжелка» и «всех развлечений Москвы». Летовские семь шагов за горизонт были по-прежнему почитаемы, но уже, признаться, захотелось сделать и шаг за какую-нибудь европейскую границу. Если во времена «Русского прорыва» Летов существовал во враждебной ему реальности, то сейчас – скорее в параллельной. Летом 1997-го он дал интервью «Лимонке», где, в частности, сетовал: «Я сегодня впервые в жизни заблудился в центре города по причине „облицованности“. „Облицована“ Москва вся: какие-то рекламы, какие-то вертушки…» Не случайно к середине девяностых его все чаще стали называть стариковски-саркастическим «Игорь Федорович». Если говорить о более-менее родственной Летову и независимой музыке, то главной группой в период 1995–1997 стал «Аукцыон» – тут сыграли роль два фактора: первостатейные альбомы «Птица», «Чайник вина» и «Жилец вершин» (пили тогда в основном под них) и выход автора Федорова из тени шоумена Гаркуши. Если раньше «Аукцыон» воспринимался скорее как эксцентричная (хотя и очень музыкальная) шоу-бригада, то теперь он засветился большими открытыми смыслами.

Летова, с одной стороны, вытесняла из повестки растущая общебуржуазность и «облицовка» общества, а с другой – на пятки наступила очередная волна панк-рока, для которой он и сам уже был облицованной персоной. Это были такие последователи-ниспровергатели – активно использующие летовские наработки и одновременно открещивающиеся от создателя. Впрочем, справедливости ради, если говорить о прославленной московской волне экзистенциального панка – от Сантима до «Соломенных енотов», – то те делали ставку скорее на «Инструкцию по выживанию», нежели на «Гражданскую оборону» (впрочем, еще бо́льшую ставку они делали на самих себя).

Илья «Сантим» Малашенков вспоминает: «К середине 1990-х ирония в адрес дедушки Летова стала своеобразным мемом. У меня она впервые возникла на концерте „Русского прорыва“ в „Крыльях Советов“ в 1994 году. Мне это все показалось излишне стадионным и, подобно всем энбэпэшным делам, несколько притянутым за уши. Может быть, это и неправда. Как бы там ни было, я послушал тогда „Инструкцию“, а с „Обороны“ ушел с третьей песни, сел в автобус у универмага „Молодежный“, где благополучно получил пизды от гопников. Они караулили панков, пришедших на „Гражданскую оборону“, и тут я один такой красавец в косухе и майке Ramones первым съебался с концерта, а их там человек сорок. Ну, вытащили меня за волосы из автобуса, в общем, все было красиво. Больше я на концерты „Обороны“ не ходил».

Я, наоборот, только начинал ходить на концерты ГО. В 1995 году я впервые увидел Летова живьем – на последнем акустическом концерте (перед этим было два в электричестве) в ДК 40-летия Октября на Рязанском проспекте. Когда я прорвался в зал, на сцене сидел сгорбленный светлячок с цветной гитарой. Он нажимал на струны, как на кнопки, от чего зал ходил ходуном из стороны в сторону. Я запомнил это странное сочетание света и мяса. Это был персонаж из какой-то древней священной книги, словно Летов в отсутствие Летова.

Александр Ионов, лидер группы «Огонь», которая играла перед ГО на тех концертах в ДК 40-летия Октября, вспоминает: «У нас тогда программа на разогреве была аж 17 песен, народ, естественно, был в ярости, кидался в нас банками пивными и какими-то монетами, откручивали лампы из рампы, лез какой-то хрен на сцену, которому я в итоге крестовиной от микрофона навалил в еблище. После концерта зашли к Летову, у нас отдельные гримерки были. Выпили с ним водки, он сказал: „Хорошие у вас песни“. Я говорю: „Спасибо, у вас тоже“. В этот момент из нашей гримерки раздался адский крик, и мы побежали туда – оказалось, мой друг передознулся там героином, на этом мое общение с Летовым и закончилось. Вообще, градус придыхания к нему в то время был сильно снижен, видимо, настал такой период низвержения кумиров. В нашей тусовке было устойчивое ощущение, что Летов катится в попсу. Это было с нашей стороны ошибочно и попросту глупо, но такие уж тогда были настроения».

В мае 1997 года прошел акустический концерт в «Крыльях Советов» на Белорусской. Летов для начала как следует проорал свой любимый тогдашний лозунг об Александре Лукашенко как президенте будущей русской империи и немедленно запел «Солнцеворот» – в связке это звучало довольно сильно, несмотря на мало кому понятного и нужного Лукашенко (забавно, кстати, что саму упертость и долгожительство будущего диктатора Егор предугадал довольно точно). У меня к тому моменту завелась пресс-карта интернет-проекта под названием «Московский обозреватель», по предъявлении которой охрана неожиданно расступилась и я оказался на сцене в двух шагах от Летова, прямо у него за спиной. Дрожащими руками я вытащил фотоаппарат – в этот момент Егор запел «Желтую прессу».

Год спустя в тех же «Крыльях Советов» давали первомайское электричество. В составе группы неожиданно появилась черноволосая девушка-басистка. Я хорошо запомнил, что Летов в какой-то момент потрепал ее по голове – то ли она что-то не то заиграла, то ли наоборот; как бы там ни было, даже из зала было видно, что отношения тут несколько выходят за рамки музыкальных.

Наталья Чумакова рассказывает: «Я поначалу ничего такого не думала – он же меня позвал как басистку. Приехала в Омск 15 июля 1997 года, с басом, серьезная. Выхожу ночью из поезда с этим басом, стою на перроне, никого нет, никто не встречает. Вдруг смотрю: издалека идут два красавца покачиваясь, чуть не шалашиком, с шампанским – он и Махно (Евгений „Махно“ Пьянов – гитарист и басист „Гражданской обороны“ периода 1995–1999 годов. – Прим. авт.). Чтобы не тащиться на вокзал из своего поселка, он решил остаться ночевать у каких-то друзей поблизости, ну, так в итоге и не ложился. Это был период, когда он еще общался с местными людьми. Потому что, когда Махно умер, мы вообще перестали с кем-либо контачить».

Поход на «Гражданскую оборону» в те годы был сопряжен не только с моральной, но и с физической нагрузкой. Проникнуть в зал было непросто даже по билету, так как панки загодя оккупировали вход и, как только дверь открывалась, начинался натуральный штурм. После концерта в «Марсе» фанаты вообще угнали трамвай. В сентябре 1999 года в московском кинотеатре «Ленинград» штурмовавших было так много, что одна красавица из старого окружения ГО вызвала конную милицию, причем с мобильного телефона – времена менялись. Всадники прискакали со стороны парка и расчистили проход, после чего мы чинно проникли в зал. Внутри тоже бывало неслабо: помню, после июльского электрического концерта в «Крыльях Советов» 1997 года кто-то прямо-таки остался лежать под сценой в лужице крови. Но живой. В питерском «Полигоне» (это, правда, уже был март 2000-го) посреди шоу в зале раздавили газовый баллончик. Подобные газовые атаки случались достаточно регулярно – так было, например, в Кенигсберге, а в Нижнем Новгороде выступление вообще было из-за этого сорвано. В Питере тогда обошлось – концерт прервали максимум на полчаса, и уже не игравший тогда в ГО, но обитавший в Питере Кузьма развлекал публику стендапом, состоящим из виртуозного варьирования фразы «Нам нужен свежий воздух, только свеж-ж-жий воздух, без этой херни в наших легких, в наших бронхах» и т. д. Скорее всего, за всю историю мировой рок-музыки слово «бронхи» ни разу не звучало в микрофон со сцены, по крайней мере вне песенного контекста, и в этом был весь Константин «Кузьма» Рябинов. Он сам был своего рода бронхами «Гражданской обороны», наполняя группу дополнительными воздушными потоками, хотя в его случае их логичнее назвать парами. Максим Хасанов вспоминает: «Во время „Прорыва“ Кузьма повздорил с басистом „Инструкции по выживанию“ Аркашей Кузнецовым, ну тогда же вся музыкальная часть на тюменских держалась. Летов еще произнес фразу, типа пока ты, Аркаша, джинсами фарцевал в своей Тюмени, мы с Кузьмой пельмени пиздили из магазина, потому что жрать было нечего. А Кузьма прицепился к тому, что Аркаша сказал, что он играет с „Обороной“. Вот, Аркадий, торжествующе сказал он, в этом и вся разница между нами: ты С „Обороной“ играешь, а я – В „Обороне“». Дело заключалось даже не собственно в его гитарной игре и сочинительских способностях (хотя Егор весьма ее ценил и, по-моему, искренне скучал по Кузьме в годы их разлуки). Рябинов придавал «Обороне» потешной абсурдности, играя роль пересмешника в драматическом летовском театре. Летов очень любил смеяться и веселиться, но сам он смешным быть не умел (сложно представить его зачитывающим скороговорку про покупку или исполняющим композицию про солнечную Грузию), а Кузьма как раз идеально для этого подходил. С его уходом группа окончательно превратилась в сольный проект.

Сергей Попков вспоминает: «Кузьму никто никогда из группы не выгонял, он ушел сам и со скандалом. Он настоящий генератор хороших и странных идей, своеобразный исполнитель и чудесный – вне алкоголя – человек. Все остальные музыканты, конечно, стояли особняком – они и сами рассматривали себя как сессионники, да и Егор придерживался того же мнения. Проблема в том, что все эти годы Кузьму приходилось подгонять. Его работоспособность ограничивается одним часом в сутки. Для этого часа нужно было сперва завлечь Кузьму к себе, а он жил возле цирка на набережной Иртыша и добирался до улицы Осминина пешком, так как денег не было. Он приходит, тут же требует бутылочку, выпивает стакан, и вот тут, как Егор обычно говорил, „я понимаю, что у меня есть час“. В этот час Кузьма начинает фонтанировать идеями и звуками, и Егор это спешно записывал. А потом Кузьма просто засыпал. На концерт в Горбушке в честь двадцатилетия Кузьма, разумеется, зван со всеми почестями и гонорарами, но Егор все-таки предупредил меня перед выступлением: „Ты Кузьму прибери, пожалуйста“. И я прибрал на пульте. Поэтому партии Кузьмы нигде не слышно, он делает некие пассы руками над гитарой, но звука там нет».

На сцене в ту пору бывало иногда едва ли не туже, чем в зале: самые лютые и пьяные концерты «Гражданской обороны» – со срыванием маек, ползанием по сцене, обещаниями никогда не умирать и криком, переходящим в плач, – произошли в Саратове в клубе «Восток» в мае 1998 года и в Ижевске в декабре 1999-го. В Саратове Летов возник на сцене со словами «Я такой же, как и вы, как и все, живые мы просто, и нам всем хреново – поехали, всё, пиздец!» и затянул песню «Раздражение». Закончилось все совсем уж макабрическим исполнением «Все идет по плану» на коленях и со словами, даже не забытыми, но просто исчезающими напрочь.

Игорь «Джефф» Жевтун вспоминает: «Егор года до 1994-го особо и не пил. Мы первое время вообще играли концерты трезвыми – на „Сырке“ совершенно точно ни капли, и в Вильнюсе потом, а потом уже и на остальных договорились не употреблять. Это было еще связано с опасениями, что, если нас начнут, как тогда выражались, винтить за песни, чтоб не вменили вдобавок какие-нибудь беспорядки в состоянии алкогольного опьянения. Потом в 1990-е он начал постепенно этим увлекаться, а после того как записали „Солнцеворот“ и „Невыносимую легкость бытия“, тут уже пошла определенная зависимость, был этот провальный тур в 1998 году. Что до иных веществ, то ничего внутривенного вообще никогда им не употреблялось. Равно как и внутримышечного. Только какие-то жидкости, кислоты, чистая психоделия, в общем».

Наталья Чумакова рассказывает: «Егор тогда обычно перед концертами жрал стимуляторы и потом еще водочкой полировал. Концерт кончается, а его продолжает нести со страшной силой, а потом мешанина из водки и таблеток переходит в мрачняк самого тяжкого толка. Терпеть его бредовые штуки приходилось регулярно. Мы как-то приехали в Новосибирск, и там один мой знакомый мальчик-организатор был такой ярко выраженный гей. Егор в какой-то момент начинает страшно вопить, мол, когда мы придем к власти – а это его любимая тогда присказка, – то мы таких, как вы, будем ставить к стенке. Мальчик Вова зарыдал, выбежал куда-то во двор, я бегу за ним, а он, плача, кричит: „Ну как ты можешь жить с таким человеком?“»

Несмотря на разночтения с НБП, Летов продолжал отстаивать на словах радикально-коммунистическую линию, в интервью журналу Fuzz утверждал о готовности взяться за автомат и песню «И вновь продолжается бой» не вычеркивал из репертуара (например, в апреле 1997 года он сыграл ее в своем любимом Минске вместе с группой «Красные звезды» в качестве аккомпанирующего состава).

Наталья Чумакова добавляет: «На словах это действительно продолжалось довольно долго, а на деле уже никак. Помню, настало очередное 7 ноября, Егор подпоясался идти на какой-то митинг. Они с Кузьмой собирались, хотя, по-моему, Кузьме уже было все равно. Ну и говорят мне: собирайся на демонстрацию. Я говорю: вы идите куда хотите, а я не пойду. Скандала не вышло, хотя с его стороны были дикие возмущения, переходящие в уговоры. Но я сказала: даже не подходи ко мне с этим. По-моему, это его как-то впечатлило. По крайней мере, больше он на эту тему со мной не заговаривал. Кажется, он даже и сам не пошел в итоге ни на какую демонстрацию, и мы, как обычно, накидались».