Текст книги "Исповедь для принцессы"

Исповедь для принцессы
Максим Смирнов

Фотограф Leio McLaren

Дизайнер обложки Талина Черногор

Корректор Оксана Стоянова

© Максим Смирнов, 2017

© Leio McLaren, фотографии, 2017

© Талина Черногор, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4490-1719-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Я говорю, что начинаю писать эту длинную историю, говорю, что она будет лучшей в моей жизни, и возможно она ляжет в основу книги. Говорю, что ты должна верить мне. Ведь если не верить мне – то кому тогда верить в этой жизни? Ты читаешь первые строки этой истории и требуешь продолжения. А потом ты закрываешь глаза.

Мы стоим на коленях в пустующем зале собора, и холодный пол святилища приводит нас в чувство. Мерцающие огни свечей завораживают взгляд, мистические танцы теней на стенах заставляют верить в духов, умиротворяющий запах сандала действует покруче дорожки героина раскатанной на маленьком дамском зеркальце в гламурной дамской комнате ночного клуба. Ты держишь мою руку в своей маленькой ладошке и отдаешь свое тепло мне. Мне нравится смотреть в твои серые глаза, когда ты стоишь на коленях, и запускать ладонь в пропитанные ароматами шампуня волосы. Я говорю, любовь не имеет срока годности, но лучше ее не передерживать. Ее нельзя положить в холодильник и дождаться лучших времен, чтобы съесть. Она теряет свои питательные свойства, и потом блюдо может показаться не таким сытным. Я говорю, что чувства, как и мода на вкус, меняются. Хотя самое главное —сохранить это самое чувство вкуса, чтобы не перепутать вкус божественной телятины с ничтожным хот-догом.

Мимо проходит священник и говорит, что причащение залог легкости души и открытости Богу. У него темно-коричневая тога, он немного сутулится, и на его левом запястье болтаются четки. Он поднимает свой взор к потолку и замечает, что мы с тобой отличная пара. Он освещает нас крестным знамением. Ты начинаешь плакать, а мне хочется тебя убить, потому что, если ты плачешь перед священником, значит, тебе есть что скрывать.

Я говорю, что настоящая любовь, как пятно крови на ткани – почти не оттирается, какими бы современными средствами ты не пользовался, даже если ты используешь сок лимона, зубную пасту или крахмал. Она постоянно будет напоминать тебе о своем существовании, и, может быть, это правильно. Что может приятнее, чем постоянное напоминание о любви, где бы ты не находился. Своего рода странный аутотренинг для мазохистов. Боль, которую нужно постоянно терпеть, чтобы стать сильнее.

Ты говоришь, что во мне просыпается писатель, только когда я по-настоящему страдаю. Мне хочется думать, что это не так, но против твоих аргументов не поспоришь. Ты говоришь, что мне нужно страдание, чтобы чувствовать себя живым, чтобы отличать красоту от подделки, и истинные чувства – от пустотелого вакуума. А потом ты крестишься, и заставляешь креститься меня, и это добавляет того несказанного облегчения, которое бывает при причащении. Аллилуйя!

Стены собора прекрасно расписаны, а изображения святых смотрят на нас как настоящие. Святая Мария – покровительница женщин и будущих матерей, пускает слезу, когда видит тебя, и эта слеза как животворящее вино, привносит в твое сознание надежду. Возможно это всего лишь оптический обман или иллюзия, а возможно это конденсат от влаги, что скопился в соборе, или роса. Кто знает, что это на самом деле, но ты веришь, что это неслучайно.

2

Пейзаж за окном совсем не тот, который складывается у меня в голове. Мне кажется, что в книге я должен написать, что мы сидим в придорожном кафе на обочине заброшенного шоссе: где авто проезжает один раз в час, где официантка разносит кофе в стеклянном чайничке и подливает его при первом требовании, где случаются грабежи, и где в туалете путники, выпачканные пылью дорог, жаждущие приключений, принимают свою дорожку кокса и отправляются в продолжение путешествия длинною в несколько белых сантиметров. Сейчас модно писать о таком. Но ничего похожего в этом заведении нет. Это совсем не то, что в хрестоматийных фильмах Дэвида Линча с его бесконечными разделительными полосами, что фигурируют в кадрах, странными персонажами, от которых бегут мурашки по коже и музыкой, что идет из самого подсознания. Похоже, настоящее путешествие в реальном мире, менее приспособлено к экранизации. Скучное, как холодный кофе.

Наша машина ожидает нас на улице. Черный, как смола, корпус, хромированные диски, сумки и вещи в багажнике, бак полный бензина. Счетчик на спидометре отмотал уже изрядный километраж. Интересно, как долго человек может скрываться от себя, даже на самой быстрой машине, прежде чем поймет, что его одиночество неотделимо от него самого? Я бросаю свою работу чертового государственного служащего, чтобы остаться с тобой, залезаю в долги, лишь бы собрать денег на эту поездку и понимаю, что становлюсь проклятым всеми святыми, из-за того, что ввязался в это путешествие, ведущее нас прямиком в ад.

Ты перечитываешь абзац текста, и я прошу для тебя еще немного кофе.

– Мне кажется, это достаточно ярко, – говоришь ты, – если наше путешествие не будет насыщено приключениями, то твою книгу никто и никогда не прочитает. Кому интересны роуд-муви без действия?

– Нельзя в одночасье стать известным писателем, – говорю я, – и возможно эту книгу прочитаешь только ты.

В перерывах между кофе и сигаретами, я пытаюсь выяснить у тебя, за что ты любишь меня.

– Не задавай таких вопросов женщинам.

Затяжка.

– Если ты чувствуешь, то просто молчи, женщина никогда не скажет тебе правды, ведь теряется смысл отношений.

Затяжка.

– Обнаженные отношения теряют эротизм.

Я говорю, что это просто прекрасно, что мы с тобой вместе. Это дает надежду, что у нас все получится, независимо от результата, независимо от того, что мы хотим получить от этой затеи.

– Почему ты меня любишь? – спрашиваешь ты, и этот вопрос становится таким насущным.

– У Соломона была Суламита, у Джона Леннона была Йоко Оно, у Франческо Петрарки была Лаура, у Микки Мауса была Мини Маус, у Сальвадора Дали была Гала, у Ромео была Джульетта, у Адольфа Гитлера была Ева Браун, у Орфея была Эвридика, у Одиссея – Пенелопа, которая ждала его. Каждая достойная и великая женщина должна быть воспета и запечатлена в веках. Ничто не может сравниться с красотой твоею и мягкостью души твоей, с голосом сравнимым с молитвой, и телом достойным скульптуры. Каждый мужчина умирает за такую женщину и любит такую женщину только единожды, и шанс дается только раз – сказать такой женщине все о своих чувствах. Любовь с ней сравнима с садами Эдема, близость напоминает бесконечное космическое путешествие, не имеющее границ и времени, способное проникнуть в самые глубокие уголки памяти, чтобы остаться там навсегда, а мысль о том, что такой женщины больше нет, напоминает самоубийство. Слишком вычурно, как для повседневности, но достаточно правдиво.

– Ты подготовил эти слова раньше? Рылся в интернете? – спрашиваешь ты, – Это красиво, цепляет. Не секрет, что женщины любят ушами. Я хочу еще кофе.

Я зову официантку с внешностью голливудской звезды, и прошу подлить еще немного кофе. Рассматриваю ее получше, пока тоненькая ручка, что крепко ухватилась за чайничек, наливает бодрящий микс из воды и концентрата кофейных зерен. Ее глубоко посаженые оливковые глаза, настроенные на одну волну, ничем не примечательные и не запоминающиеся. Фигура, что сложена как из конструктора ЛЕГО в цельный каркас. Высокая, нависающая над нами, тощая королева кофейных чашек. Думая о такой, в голову приходят мысли не совсем о еще одной чашечке кофе, а о чем-то не имеющим отношения к кулинарии.

Набиваю этот текст, пока не забываю, что хочу этим сказать, а ты уже переворачиваешь ноутбук и читаешь, что я оставил на жестком диске. Твои дуги-брови то поднимаются попеременно, то опускаются, и этим своим безостановочным мыслительным процессом ты пугаешь меня. Ты вчитываешься в эти свежие пол страницы текста, и я не могу уловить реакцию на все это. Я подкуриваю еще одну сигарету, прежде чем услышу тебя.

– Знаешь, мы напишем отличный роман. Еще немного и ты разгонишься и будешь выдавать по несколько страниц текста в день, а потом, когда все закончится, я стану твоим литературным агентом и найду отличного издателя, который захочет распространять это, а на свой первый гонорар мы поедем в Лас-Вегас.

– Считаешь, что я еще не растерял таланта писать прозу?

– Считаешь, что из меня еще выйдет толк?

– Считаешь, что я смогу сотворить еще что-то достойное, и я перестану быть «автором одного романа» как назвали меня писаки в желтой прессе? – спрашиваю я.

– Знаешь в чем твоя проблема, – говоришь ты и кладешь свою ладонь на мою руку, – ты стал слишком неуверенным в себе, и если не ты, то кто же тогда напишет эту ЧЕРТОВУ ОЧЕНЬ ПОПУЛЯРНУЮ КНИГУ?

Я наклоняюсь к тебе через весь стол, прижимаю свою ладонь к твоей шее и целую тебя в твои клубничные губы. Порой я так счастлив, что ты есть у меня. Официантка и посетители странно смотрят на то, что мы делаем, но нас с тобой уже не волнуют подобные обстоятельства.

– Знаешь, – говорю я, – ты поехала со мной, чтобы избавиться от депрессии, и теперь наша поездка навевает тебе состояние отрешенности и покоя. Я – твое лучшее гомеопатическое средство, иронизирую я.

– Я перепробовала сотни препаратов, – говоришь ты, – названий которых ты никогда не запомнишь: Дезипрамин, Имипрамин, Кломипрамин, Опипрамол, Тримипрамин, Лофепрамин, Амитриптилин, Гепирон, Дулоксетин, Агомелатин. Каждый, из этих чудодейственных препаратов, обещал полное либо частичное избавление от состояния тревоги и обреченности, но ни один из этих ингибиторов, не вернул мне чувства счастья, пока в моей жизни не появился ты. Знаешь, а ведь все очень просто – наши тревоги – это недостаток в мозге серотонина, вот и все. Ни эмоций, ни лишних переживаний, немного этого гормона – и человек уже само счастье. Представляю, как подобные лекарства пускают в систему питьевой воды какой-нибудь маленькой страны ради эксперимента и проверяют, насколько препарат уменьшает способность людей принимать какие-либо решения, ведь счастливый человек – это человек, который больше ничего не хочет менять в жизни. Правительства в тайном сговоре с учеными-химиками и генетиками, составляют сложную формулу нового вида антидепрессанта, который будет необходим людям как воздух. Телевизоры канут в лету, ведь теперь счастье человека будет базироваться на элементах самого человека. Представляю, каково будет жить в такой стране.

Я говорю, что антидепрессант – это такой же самый наркотик, только лицензированный Минздравом как лекарственный препарат. Только в Соединенных Штатах Америки на «Прозак» было выписано более двадцати миллионов рецептов, а что уж говорить про другие страны, где антидепрессанты выпускаются под другими названиями, либо аналогичного действия.

– Думаю, тебе пора выбросить этот прозрачный пузырек с «Прозаком», тебе больше нечего бояться: ни цифра «13», ни несчастья, ни одиночество тебя больше не найдут. Я с тобой, что еще тебе надо. Я твоя дорожная аптечка, в которой ты найдешь все необходимое.

Мимо проходит официантка и спрашивает, есть ли желание отведать фирменную яичницу с двойным беконом, овощами и кунжутом. По большому счету, мы перехватили по дороге бутербродов и кофе из термоса, но нахальная высокая девица, что зависает надо мной с подносом и тостами, вызывает как минимум трепет, а не желание что-то съесть. Только сейчас замечаю, что у нее пробита левая бровь, в которой вставлено колечко и сексуальный живот украшен пирсингом в пупке. Ее тощая, анорексичная фигура напоминает готическое существо с подкрашенными черным глазами, что спустилось прямиком с канала MTV.

Я смотрю на тебя, но ты машешь головой, мол, ты сыта и тебе ничего не нужно. Смотрю прямо в глаза.

Вижу себя сидящего напротив и хлебающего кофе.

Вижу дорогу, ведущую в никуда. Вижу путь, который хочется пройти.

Ты наклоняешься к моему уху, обжигая своим клубничным запахом мою ушную раковину, и говоришь:

– Знаешь, что я сейчас хочу?

– Что? – спрашиваю я.

Ты показываешь на дверь туалета, и повествуешь о том, что это одна из самых ярких твоих сексуальных фантазий, когда за запертой хлипкой дверью туалета, сдерживая стоны и крики, ты занимаешься страстным и быстрым сексом. Когда кто-то может войти, когда за соседней стенкой, кто-то отливает, когда кто-то слышит, что в комнате, где ты отдаешься, происходит что-то совершенно другое – чем акт опорожнения мочевого пузыря, когда кто-то перестает отливать и прислоняет ухо к стене и слушает твое прерывистое дыхание и ждет твоего оргазма. Ждет вместе с нами, своего рода груповой-духовный акт соития. Ты говоришь, что тебя это безумно заводит, что ты хочешь этого прямо сейчас и что в момент между приготовлением «фирменной яичницы с двойным беконом, овощами и кунжутом» и продолжением поездки, твое разгоряченное тело, готово принять мою плоть с большим удовольствием.

Мы оставляем кофе и вещи за столиком, ты выходишь первая, а я плетусь за тобой, как девственник, которого совращают и чувствую, что плоть моя твердеет. Ты неистово протискиваешься в свободную кабинку, благо туалет полностью пустой и наше право выбора, только за чистотой помещения. Я захожу за тобой и закрываю дверь на защелку. Ты обнимаешь меня крепко, целуешь, а наши языки соприкасаются и губы превращаются в единое целое. Я не отрываясь смотрю в твои волшебные серые глаза, а ты проникаешь своей тонкой ладонью в мои джинсы, минуя сложный ремень и плавки, шепчешь мне на ухо, что я твой любимый.

И я запускаю ладонь тебе под складки юбки. Нащупываю веревочки твоих трусиков, пробираюсь под них. Ты так стонешь мне на ухо, что я могу оглохнуть, а единственное чего я боюсь, что сюда кто-то войдет, например, уборщица либо официантка поправить макияж.

…что я лучшая в мире секс-машина.

Твоя подвижная рука стянула с меня джинсы, а два моих пальца уже внутри тебя, влажной, дразнящей.

…что нам нельзя расставаться больше никогда.

И ты даже не успеваешь заметить, как я уже приподнимаю и вхожу. Ты так похрипываешь от огня, что горит безумным пламенем в нас.

Да-да-Да-да-а-а-а-а-а!

Наши тела бьются в унисон. Запах хлорки и мочи, запах туалетной бумаги и освежителя воздуха. Запах твоих клубничных губ. Ты прижата к стенке туалета, и нас меньше всего волнует вопрос, что здесь что-то не так. Я вбиваю в тебя свою любовь, и ты стонешь так громко, что посетители в зале думают, что здесь кого-то пытают. Чувствую, что еще немного и взорвусь в тебя, выплесну свое пламя, свой ниагарский водопад.

…что я твой лучший сон!

Ты прижимаешь крепко меня, когда кульминация настигает нас одновременно, ты говоришь, что чувствуешь, мое семя внутри себя, чувствуешь, как оно ударяется о тебя, как это взрывает тебя изнутри, что это твоя волна. Смеешься. Ты начинаешь смеяться, и ты делаешь так всегда, когда тебе хорошо. Ты моя первая женщина, которая смеется после соития.

– Мне так хорошо с тобой! Никогда еще так ни с кем не было, – говоришь ты прерывисто. Дыхание сбито как у бегуньи, которая преодолела длинный маршрут, – и это не только секс, это что-то большее, чем просто секс. Может быть это судьба? Когда знаешь, что ты – это лучшее, что я встречала в жизни. Ты веришь в это?

А потом добавляешь, не дожидаясь ответа:

– Наверное, твой «фирменный омлет» уже готов.

3

Я говорю тебе, что потерял родителей при очень странных обстоятельствах. Стоит ли верить мне, что я очень переживал по этому поводу? Трагедия в пределах одного города.

Ты крайне внимательно слушаешь меня, пока я веду нашу машину в неизвестность, а за окном пролетает пустынный пейзаж автострады.

Переносимся на пятнадцать лет назад. Переносимся в огромный трехэтажный супермаркет, где в день открытия при многотысячной толпе покупателей, при свете огромных флуоресцентных ламп и миллионах наименований товаров, происходят странного рода события, что перевернут и исковеркают жизни многих, кто в тот день оказался там. Если бы мне сказали, что в супермаркет вломится десяток вооруженных людей в масках и с автоматами наперевес, что они будут выкрикивать неполиткорректные лозунги и стрелять по беззащитным семьям, корзинки с товаром будут взлетать в воздух, как пушинки, и кровь по вымытому полу потечет так, как будто прорвало трубу с водой – я бы удивился и не обратил на это никакого внимания. В нашем городке подобных происшествий произойти просто не могло.

Представляю, что Шейх Хассан Насалла это сорт яблок, что Халед Машал это фирма по перевозке груза, что Ку-клукс-клан – это музыкальный коллектив, играющий в стиле рэп, что «Движение насилия против абортов» это общественная организация, которая помогает преодолеть кризисные ситуации, возникшие у молодых пар. Ничто так не путает мозги маленькому мальчику, как новостные ленты телевизионных каналов. Да, ничто не вечно под луной, как и грохот выстрелов, что звучит перед самым входом в супермаркет.

Они заходят, как бравые вояки: их тела массивны, они одеты в камуфлированную форму, их АК-47 нацелены в толпу, а лица скрыты масками с прорезями для глаз и ртов. Они переглядываются и делают первые выстрелы. Мои родители этажом выше, в мясном отделе выбирают свиную грудинку на ужин, а я задержался на первом этаже в отделе игрушек. У меня в руках Powerman – робот-супергерой на батарейках. При нажатии на ключицу он выкрикивает своим электронным голосом «Все враги будут повержены!». Я смотрю прямо на людей в масках, несколько выстрелов поражают охранников, что недалеко от эскалаторов попытались вызвать подкрепление. Я вижу через простреленную голову охранника рекламный ролик Procter & Gamble на телевизоре, и не могу пошевелиться, как будто в мое тело налили свинец и тот благополучно застыл. Один из людей в маске прошел мимо, погладил меня по голове, и я сквозь прорезь на маске увидел его улыбку, что отливала белизной зубов, как у ковбоя Marlboro. Он был рядом со мной и не пристрелил меня. «Все враги будут повержены!» – отозвался робот в моих руках, и я заплакал.

Я вижу, как в торговых залах разбегаются кто куда люди. Пули свистят с секундной периодичностью. Женщина в клетчатой юбке и лоснящейся кофточке падает на пол, из светлых волос выпархивает струйка крови, и ее руки откинувшись в стороны, сметают с полок консервы и маринованные овощи. Я почему-то думаю, что сейчас самое время воровать, учет продуктов совсем не актуален. Пока я гребу с полок сладкое, я стараюсь обойти труп светловолосой женщины. Крики в супермаркете продолжают нарастать, выстрелы переходят на верхние этажи, и тут меня озаряет, что еще совсем немного и украденные конфеты да шоколадные батончики – это единственное, что останется у меня в этой жизни.

Тоска – это когда начинаешь скучать по еще живым родителям.

Стыд – это когда понимаешь, что шоколадный батончик не полезет в рот.

Страх – это когда видишь улыбку террориста рядом с собой, и почему-то остаешься жив.

Первое, что я делаю – это вызываю диспетчера службы 911. Телефонный автомат на стене, около отдела с гигиеническими товарами. «Все враги будут повержены!» – мой робот опять срабатывает, и меня начинает трясти от страха.

«Для вызова оператора экстренной службы нажмите «0», – слышу я голос в пластиковой мембране телефонной трубки и пытаюсь сообразить, что нужно делать.

– В торговом центре больше десятка вооруженных людей! – кричу я оператору.

– Я вижу мертвую женщину в трех метрах от меня!

– Здесь почти все мертвы, – добавляю я и называю адрес.

«Успокойтесь, пожалуйста, мы переводим звонок в автоматический режим и высылаем патрульную машину»

Знаешь, страшнее всего, когда ты уверен, что с тобой ничего такого никогда приключиться не может. Ты всегда думаешь, что все что показывают по телевизору – это яркая инсценировка ВВС или СNN. Что кровь, которую видишь на экране – театральный реквизит. Что мертвая женщина, которая держит на руках ребенка после окончания съемок встанет и пойдет домой, ей заплатят за удачный кадр и на этом все. И так на каждом канале, и так в каждой телепередаче. Мой отец твердил, что телевидение – это средство манипуляции сознанием, и поэтому цветного экрана, никогда не было в нашем доме. По крайней мере, всю мою сознательную жизнь. Поэтому Красные бригады, Революционные ячейки, Аум Сенрикё – ни одна из этих террористических организаций, не могли испугать маленького мальчика, ведь в новостях это выглядело как дорогостоящая постановка.

Возвращаемся обратно. Минуту спустя, я бегу со всех ног на второй этаж к своим родителям.

Как я позже узнаю из новостей, его звали Абу Мохаммед аль Магри – тот парень, который погладил меня по голове, за его спиной взрыв в подземном гараже всемирного торгового центра в Нью-Йорке в 1993-м, захват американского парома в 1994-м, захват заложников в центральной школе округа Колумбия. Сначала правительство США посчитало, что он уроженец Египта, потом – что гражданин Ирака. Я видел его голубые глаза и белоснежные зубы, и огонь что сиял в его черных и бесконечно глубоких зрачках. Могу сказать точно, что это сам Шайтан поднялся из пекла. Он озвучивал искаженные вопли, а в моей голове проносился перевод, как субтитры, и я все понимал. Позже я про все это узнаю из первых полос газет и телевидения. Террористы установили несколько мощных зарядов в подвальных помещениях, собираясь тем самым вызвать обвал здания. Сюжеты с места события не будут стихать несколько месяцев. Тогда он был самым ярым боевиком в нашем супермаркете, его нож кромсал горла невинных жертв, кровь лилась на пол, как разлитый кетчуп, тела падали навзничь и казалось, что это лишь съемка нового блокбастера, и я так ждал, что режиссер крикнет «Стоп! Снято!» и массовка разбредется домой.

Минутой позже за стенами супермаркета воют сирены полицейских, я слышу щелчки фотоаппаратов и жужжащие моторчики видеокамер, слышу, как шуршат провода микрофонов, слышу выстрелы автоматов, звуки битого стекла, четкие шаги армейских сапог. Еще немного и я обделаюсь. «Все враги будут повержены!» – кричит робот в моих руках, но у меня нет сил просто его бросить. Я бегу на второй этаж в мясной отдел, ищу своих родителей, но нахожу пока только несколько трупов в ярком свете ламп под потолком. Террорист недалеко от служебного выхода устанавливает взрывчатку, и я так боюсь, что мой робот снова что-то выкрикнет. Я закрываю ему пластиковый рот и думаю, поможет ли это!

Я вижу, как несколько мужчин выполняют свой гражданский долг. Вижу, как люди в джинсах и клетчатых рубашках пытаются вырвать автомат у террориста, срывают с него маску, валят его на пол. А я стою на проходе с роботом и лицезрю все это. Вижу среди них и моего отца, который отважно борется со всемирным злом. Отец поднимает взгляд на проход, где стою я, и видит то, что еще недоступно моему пониманию. Потом я поднимаю глаза и вижу его – Абу Мохаммеда аль Магри, что погладил меня по голове. Эта же ладонь, что трепетно трясла мою челку, теперь что есть силы хватает меня за волосы, и я чувствую, что отрываюсь от земли, так сильно он дергает меня. В его руке сверкает нож. Острый военный боевой нож с зазубринами. Без колебаний террорист буквально протыкает меня им.

Но то, что происходит, за секунду до моей смерти вписывается в целую вечность.

Абу Мохаммед аль Магри видит, что на него бежит человек, его лицо искажено страхом и ненавистью и он отбрасывает меня в сторону.

Отец кричит мое имя и бежит мне навстречу. Он пытается поймать меня, но я ударяюсь о стену, и робот кричит прощальную «Все враги будут повержены!» своим электронным депрессивным голосом. Пистолет террориста нацелен в сердце моего отца, и я закрываю глаза. Выстрел эхом отражается от стен супермаркета и проходит все этажи. Мои веки будто слеплены суперклеем, и я боюсь раскрыть их.

Я не хочу знать правды. Не хочу понимать, что происходит. Еще немного и я сойду с ума. Просто заставь меня забыть! Просто помоги мне! Боже, где ты?

За окном начинается штурм супермаркета. К звукам и какофонии всего происходящего добавляется шум лопастей вертолетов, шуршание веревок спецназа и металлический звук затвора автомата. Все наготове, спасать или не спасать заложников – вопрос номер один на повестке дня. Но вся проблема в том, что еще немного и спасать по большому счету станет просто некого.

Отец лежит на полу, его голова тихо покоится на вывернутой руке, и я вижу его стеклянный взгляд, что направлен на меня. Папа. Дальше, лучше. Ты понимаешь, что детство заканчивается там, где садятся батарейки твоего робота или твоя мама перестает делать тебе на завтрак золотистые тосты с джемом. Тогда кажется, что все кончается траурными ленточками на венках и двумя урнами с прахом, что ты ставишь на комод. Вечная память.

Я вижу, как террорист держит женщину перед огромным окном супермаркета, вижу, как сотни стволов снайперских винтовок нацелены на преступника, вижу, как десятки объективов теле– и фотокамер нацелены на жертву, вижу, что на женщине хлопковое платье в желтый цветочек и белые босоножки. Именно это мама хотела надеть сегодня. Именно это мне и предстоит понять. Я зову ее и просто хочу, чтобы все закончилось как можно быстрее. Террорист держит у ее шеи пистолет и полиция за огромным окном, что отделяет реальность от кошмара, в рупор пытается договориться.

«Отпустите заложников, ваши требования будут выполнены…»

Господи, пусть это будет утренний сон перед школой, думаю я.

«Самолет с полным баком горючего будет ждать вас в аэропорту…»

Маме так идет это платье в желтый цветочек, ее глаза светятся любовью.

«Ваш брат сегодня будет освобожден, осталось только собрать необходимые документы и оформить все как следует…»

Потом звучит выстрел и начинается пустота. Возможно, все остальное рисует мое воображение, но оно кажется намного хуже реальности. Сотни стволов решетят огромное окно, и среди осколков, гильз и пуль я вижу, как мама падает, ее платье в желтый цветочек развевается, а террорист, продырявленный меткими выстрелами снайперов, отлетает внутрь торгового зала.

Закрываю рот роботу и себе, чтобы не прокричать ничего душераздирающего, и медленно падаю в пропасть.

Когда открываю глаза, то понимаю, что над моим носом держит ватку с нашатырным спиртом молодая сестра скорой помощи, возможно практикантка. Ватка так и норовит попасть мне в ноздрю, ладонь сестры на моем холодном лбу, ее наманикюренные ногти касаются моих висков. У нее зеленые глаза, светлые волосы и проблемы с кожей, я вижу несколько прыщиков на лбу, которые она недавно выдавливала. Я лежу на носилках, свежий воздух кружит мне голову, на улице бегают и суетятся сотни людей, от медиков до корреспондентов. Все закончено, или все еще и не начиналось.

«Мальчик в порядке», – говорят голоса надо мной. Я вижу деревья, подбородки врачей, проплывающие, как сладкая вата, облака

– Где мои родители? – спрашиваю я.

«Он один из немногих, который выжил в супермаркете. Говорят, там была настоящая бойня, только чудом парнишка остался жив!»

– Я видел кого-то, похожую на мою маму женщину, которую держал террорист. Я хочу знать, что с ней случилось?

«Сделайте укол феназипама – парнишке нужно немного поспать!»

– Мой робот, он может проговориться, – говорю я и зову родителей.

«Бедный ребенок»

…иголка пронзает мою вену…

Наша машина стоит на обочине, и мы поедаем бутерброды недалеко на травке. Кофе как никогда бодрит, бутерброды разложены на газете и я продолжаю говорить.

– Потеря – это когда тебе больше некому сказать, что ты любишь, когда в голове остается только образ твоего близкого человека и ничего более.

Я говорю тебе это лишь для того, чтобы ты поняла, как дорога мне. Я говорю, что с самого детства знаю, что такое одиночество. Ты говоришь, что тебе очень жаль, что все произошло именно так. Но я почти не помню, как выглядят мои родители, их голоса, цвет волос, но память придерживает их образы в сознании, и я понимаю, что никогда их не забуду.

Твои серые глаза вонзаются в меня, как скальпель, и проходят до самого сердца, ты не понимаешь, к чему я клоню, но мне и не хочется объяснять. Я просто люблю тебя и мне интересно слышишь ли ты, как я разговариваю сам с собой.

– И я люблю тебя! Очень люблю, – говоришь ты, и это будет нашим постскриптумом.