Текст книги "Исповедь для принцессы"

7

После того, как я заканчиваю этот ужасный рассказ, ты предлагаешь выпить. И в этой тишине, скорее всего, у тебя рождаются странные мысли. В номер приносят шампанское, но забывают принести еще один бокал. Тебе не кажется это странным, но я набираю номер телефона для того, чтобы попросить принести еще один.

– Думаю не стоит этого делать, – говоришь ты и нажимаешь на рычажок телефона, – мы справимся и с одним бокалом.

Тебе не кажется, что в моей истории слишком много случайностей, спрашиваю я.

Падаю на кровать, а ты ложишься на меня сверху, и мы соприкасаемся носами. Чувствую запах твоей мятной жвачки. Наши глаза встретились – твои серые и мои зеленые, наша кожа почти срастается, а твои волосы, твои прелестные вьющиеся локоны, скрывают мое лицо от внешнего мира. Как ширма. Как занавес. Длинные пряди прикрывают видимость по обе стороны моего лица, и я в этой интимной полутьме вижу правильные черты твоего высеченного, как из камня лица, теплое дыхание и желание поцелуев. Мы одни в этом пустом мире, – говорю я, – разве ты не чувствуешь одиночества находясь здесь со мной?

– Знаешь, я больше не хочу обсуждать тот злополучный вечер, когда все это случилось. Этого больше не существует, ты же видишь, что теперь я с тобой и это главное.

Мне кажется, что иногда я все также отчетливо чувствую запах жженой ткани твоего свадебного платья, говорю я. А если верить статистике, то огонь единственная беспристрастная стихия.

Мы пьем шампанское, я глажу твои кисти рук, а когда обнимаю, то ты говоришь, что никто и никогда не обнимал тебя так. Не знаю верить ли этому, ведь, кажется, я самый настоящий среднестатистический неудачник.

– Ты же знаешь, что это не так, – говоришь ты, – просто тебе нужна моральная поддержка. К сожалению, почти всегда, но думаю в этом и есть твоя отличительная черта.

– Я всегда хочу быть один!

– Это изюминка.

– Мне кажется, что у меня не все порядке с головой!

– Это особенность всех писателей.

– Я никогда не напишу своей лучшей книги!

– Это потому что каждая последующая будет лучше предыдущей, и так до бесконечности, – говоришь ты, – и так до самой смерти, как тебе и хочется.

Своего рода творческая идентификация, анатомия сознания, разрез созидания конкретного человека. К сожалению, я мало понимаю, кто я такой. И кем стал. Я не понимаю, почему люди отказываются от нормального и общепринятого пути, почему выбирают дорогу отчуждения, ограничения себя во всем. Я твое ничто. Я твоя пустота, которая никак не может наполниться. Я твое не родившееся дитя. Твой страшный сон. Я говорю, что помню ночное бдение, в котором мы с тобой впервые поцеловались. Пусть на грани яви и фантазии, но сделали это – перешли черту маленькой смерти, за которой уже не было возврата в прошлое. Боюсь, что я готов умереть на твоих руках лишь для того, чтобы доказать себе, что больше не живу. Что я всего лишь отголосок чьей-то жизни, возможно, даже твоей, возможно, выдуманной кем-то. Я не верю больше в Бога, не верю в тебя, не верю в эмоции, не верю в себя, не верю в деньги, не верю в наркотики, не верю в книги, не верю в еду, не верю в спорт. Все – иллюзия, все – несуществующая идея, которую каждый возносит в ранг идеала. Я покинутый всеми и позабытый даже тобой. Что бы подумал Иисус, если бы я отрекся от него, как апостол? Он бы сказал «…еще один человек, слишком человек…»

– Хорошая интерлюдия между главами, – говоришь ты и допиваешь шампанское, оставляя след от помады на бокале, – разве тебе так не кажется? Тебе нужно немедленно это все записать, пока это не стерлось из памяти. К сожалению, что бы ты ни говорил, что бы ни чувствовал – все это уже неподвластно тебе. Лучше быть куклой Бога, чем кукловодом без собственного деревянного войска, от которого остались одни ниточки.

– Я устал и хочу спать.

– Да конечно, – отвечаешь ты и накрываешь нас одеялом, – пожалуйста, разденься, спать в одежде дурной тон.

И я вижу, как твои черные трусики летят на кресло.

8

Я говорю тебе, что церемония длилась совсем недолго. Я имею в виду похороны моих родителей. Меня заставили одеться в черный траурный костюм, белую рубашку и какой-то вычурный галстук. Рядом со мной стоял мой друг, тогда мы его прозвали Панцирь Джек, за его любовь к огромным Мадагаскарским тараканам, которых он выращивал в специально построенной ферме. По латыни Gromphadorhina portentosa. Десятисантиметровые уроды, вот они кто. Он подошел незаметно, когда вокруг меня совершенно чужие люди отдавали последний долг моим родителям. Соседи, сотрудники, знакомые.

– Процедура кремации занимает не менее одного часа, – шепчет он на ухо. Обычно его улыбка пахнет зубным налетом и мятной жвачкой. Тогда же он стоял, поникший и мрачный, держал руки в кармане и изредка посматривал на меня. Я думал, что это из солидарности, но кто же знал, что человек, который выращивает тараканов, имеет право на свои собственные слезы.

Мы в огромном ритуальном зале, выполненном в черных тонах. На полу кафельная плитка, в которой я вижу собственное отражение и свои страхи. Вокруг люди, которых я не знаю или не помню. Слишком много их, а я такой одинокий и брошенный, жду решения социальных служб относительно моей дальнейшей жизни. Без родителей, конечно. Перед нами стоят два гроба, полированных, из дорогого дерева. Я не могу просто представить, что они полны кем-то, эти емкости для покойников. Гробы прикреплены к механизмам, которые уходят под землю.

А потом была церемония. Они, эти люди, что-то шептались и говорили друг с другом. Священник произнес молитву, провел обряд прощания, и распорядитель церемонии запустил механизм. И я наблюдал, как два гробика опускаются в неизвестность. Мне показалось, что я должен увидеть пламя, которое начнет пожирать огнем деревянные гробы, но они под тихий гул механизма просто опустились вниз. Кажется, тогда я стоял и плакал. И чувствовал, как пузырятся сопли у меня в носу, а ноги – подкашиваются.

– Когда гробы опустят внутрь, мы больше ничего не увидим, – говорит Панцирь Джек и, как загипнотизированный, смотрит на закрывающиеся створки люка, – мне рассказывал мой отец, который видел один раз всю эту процедуру от начала и до конца. На самом деле, когда гробы опускаются вниз, они останавливаются невредимыми в подвальном помещении. Там за ними на электропогрузчике подъезжает другой служащий и грузит их себе на борт. Все скрыто за ритуальными действиями. Просто маленькая тайна для близких людей покойника. Дальше дорога проходит по длинным изгибам подвалов к самому главному в крематории – к печи. Потом гробы погружают в жерло адской машины, где при высоких температурах их сжигают на протяжении часа или двух. Но самое интересное, что прах получается не таким, каким мы его привыкли видеть. Многие фрагменты тела не прогорают полностью, например, берцовые кости либо протезы. Дальше работник морга совком собирает угли от гроба и останки тела. Помещает все это в большое и мрачное подобие мясорубки, где превращает все это в серый прах. Представляешь, крутит как мясо в большую тарелку. Ну а дальше, засыпает в урну, и уже потом отдает родственникам. Запах там стоит просто тошнотворный, как на кухне дешевой забегаловки. Вонь раскаленного жира и пережаренного мяса…

Только через неделю я прихожу в себя и понимаю, что жизнь начинает двигаться по-другому. Долгое время я нахожусь под пристальным вниманием средств массовой информации, меня показывают по телевидению, обо мне говорят соседи. Жертва теракта. Долгое время решается вопрос о переселении меня в приют. Социальные службы ждут, что после официального объявления похорон, появятся какие-то родственники, которые возьмут опеку надо мной. Но, к сожалению, даже я ничего не знаю о своем генеалогическом дереве. Мне хочется закрыться ото всех и никогда больше не появляться на глаза людям. Я прячу все зеркала в доме, чтобы хоть как-то лишиться возможности видеть себя. Это брошенное маленькое дитя. Нахожу компакт диск Radiohead «Pablo Honey» и слушаю до дыр песню «Сreep». Музыкальный центр работает не переставая. А потом брожу по пустым комнатам, лишенным отражений, и пою вместе с Томом Йорком.

Со временем меня навещает Панцирь Джек и приносит свой домик с тараканами. Они свистят и шипят у него в ящичке. Я спрашиваю, чем он кормит этих мерзких тварей, а он отвечает, что это самые всеядные насекомые на свете. Но больше всего на свете, говорит Панцирь Джек, они любят бананы. Он превращает бананы в кашицу и кладет их в кормушку. Он хочет подарить мне парочку своих питомцев, но я отказываюсь от такого дорогого подарка. Говорю, что мне не до этого. Говорю, что не смогу больше ухаживать за живыми существами. Говорю, что они умрут от одиночества. Говорю, что даже тараканы не смогут прижиться со мной. Я смотрю на прозрачный домик с Gromphadorhina portentosa, вижу, как они копошатся там: огромные, коричневые и блестящие как лакированные ногти.

– Все будет хорошо, – успокаивает меня Панцирь Джек. – Мы часто кого-то теряем и с этим порой надо мириться. Тогда у нас будет время подумать над тем, чего же нам на самом деле не хватает.

Время идет кусками. Может быть даже эпизодами. Представь, ты смотришь на часы и видишь, что прошла половина дня, а у тебя в руках пульт от телевизора, и ты, как зомби, просто переключаешь каналы. Стрелки неравномерно скачут, и тебе кажется, что это уже вечер, но на самом деле только раннее утро. Потом тебе мерещатся тени на стенах. В комнатах горит свет, чтобы было не так страшно, из каждого динамика разливается равномерно музыка, чтобы не слышать биения своего сердца, в каждом телевизоре показывают что-то новое, чтобы не просматривать одну и ту же семейную фотографию, где изображены ты и твои родители. На полу раскрытые пачки из-под чипсов, пустые банки арахисового масла и десятки стеклянных бутылок из-под Кока-Колы. А рядом с тобой, когда засыпаешь, фотография твоих родителей в деревянной рамке.

– Ты хозяин этого маленького мира, – констатирует факт Панцирь Джек, но только это уже не приносит радости как прежде. – Ты знаменитость! Остался жив после этой передряги в супермаркете. Только, нужна ли тебе такая цена за известность?

Лучше бы я умер, – говорю я. – Лучше бы я никогда не знал этого.

Мы доедаем с Джеком остатки еды из холодильника и ждем, когда за мной нагрянут социальные службы. Едим арахисовое масло из банки руками, Джек кормит своих тараканов черной икрой, а я открываю бутылку отцовского рома и пытаюсь сделать глоток. Обжигающее пойло идет обратно. Меня тут же рвет на диван и я забрасываю бутылку куда подальше.

Я говорю, что нам рановато пить, а Панцирь Джек накладывает полную кормушку черной икры своим питомцам.

Я живу дальше, а времена суток меняются один за другими, и только небесные своды остаются неизменными. А потом я понимаю, что мне пора прощаться с моим домом, когда одним прекрасным утром на пороге родительского дома появляются двое в строгих деловых костюмах и говорят: «Ну что молодой человек, сегодня мы пристроим вас в более благоприятное место… не переживайте, вы больше не будете один…»

Но, кажется именно от этих слов, у меня и начинаются самые большие переживания.

9

Я заканчиваю рассказ, а ты уже спишь. Горит лишь маленький ночник в углу комнаты, погружая стены номера в приятный полумрак. Тебе очень интересно все это, но ты и в самом деле просто вымоталась за этот день, что глаза сами закрылись. Мирно сопишь и твои волосы так красиво разбросаны на подушке. Путешествие в один конец доставляет столько боли и усталости. Один бокал для шампанского с отпечатком твоей помады, допитая бутылка, мои наручные часы на тумбочке, мобильные телефоны. Запах латекса и полуночного соития, запах твоего белья и моей горячей кожи. Тишина номера и одиночество за стенами мотеля. Я смотрю на тебя спящую. Как идеально ты уснула на кровати, какую форму приняла, и как грациозно расположились линии твоего тела. Ты такая совершенная и твой сон делает тебя умиротвореннее, лишает земных проблем. Думаю, что тебя не стоит будить, ведь завтра утром наш маршрут продолжится по дорогам страны, ты просто обязана выспаться. Любовь – это когда понимаешь, что больше некуда спешить. Любовь – это когда понимаешь, что не боишься жить дальше.

Оставляю тебя спящую. Выхожу из мотеля с сигаретой в зубах, просто чтобы побыть самому. Психодиагностика личности за сигареткой. У меня что-то спрашивает администратор, но я просто мотаю головой, мол, ничего не надо, и выхожу в холодную ночь пустого мира. Просто смотрю на редко проезжающие авто, на пустынные пейзажи, на огни ночного города вдали. Золотистые лучи фар разрезают мрак ночи, и в этом свете мне фрагментами становится доступен знак ограничивающий скорость за поворотом. Высокое искривленное дерево. Помятый забор. Разметка дороги, уходящая в пустоту. Одинокая фигура, которая бредет куда-то. Огни городского центра. Реклама на огромном плакате.

Ничто не имеет значения, когда ты теряешь смысл, когда нить повествования уходит в неизвестность. Стою и замерзаю, но только огонек сигареты источает хоть какое-то тепло здесь. Думаю, что никогда не умру от рака, просто потому, что когда-то придумают стопроцентную панацею от него. Не хочу идти в номер, а просто обхожу мотель вокруг и подхожу к нашему окну, чтобы посмотреть на тебя.

Заглядываю в окно. И ужасаюсь тому, что вижу. Смотрю как на дорогую постановку мыльной оперы, через стекло.

Верь мне, просто верь. Знаешь, если бы я не записал это, я бы подумал, что мне все это привиделось, что мое больное воображение нарисовало красочную картину, несуществующей жизни – твоей или моей. Я помню все эти ощущения, все то, что захватило меня тогда, как будто я видел сон, а не чувствовал все это наяву. Это судьба, она и только она защищает меня.

Я увидел себя! Там в номере. Я просто увидел, как сидел рядом с тобой, гладил тебя по вьющимся волосам, смотрел на тебя спящую, накрывал одеялом, а ты переворачивалась во сне на другой бок. Тот, другой я ходил по комнате и что-то говорил. Окно было закрыто, и я не слышал ничего, просто видел, как мои губы, губы того меня, шевелились, и я смог прочитать только что-то вроде простых односложных слов на его лице. «Любовь». «Отчаяние». «Смерть». «Одиночество». «Привязанность». Мне стало грустно, и я принялся стучать в окно. Но звуки, они пропали. Что-то сковало мои чувства, как будто из меня высосали всю жизнь по капле. Напало такое опустошение в душе, что захотелось орать что было сил. Я попытался прокричать, но я не смог выдавить из себя ни звука, как в кошмаре, когда страх превращает тебя в немого. Я побежал обратно, обратно в номер, для того, чтобы удостовериться, что со мной все нормально, что к нам проник маньяк, который прельстился твоей красотой. Пробегаю мимо администратора, который не обращает на меня внимания, и продолжает смотреть телевизор, как будто меня не существует в природе, и не стоит даже поинтересоваться, например, что мне нужно. Но когда я вбежал в наш номер, то я только разбудил тебя шумом.

Кроме моей спящей красавицы, я больше никого так и не увидел.

– Последний раз, – говорю я тебе, когда ты просыпаешься, – я видел призраков только во времена, проведенные в приемной семье. Пожалуйста, не бойся, кажется, мне приснился плохой сон. До утра осталось совсем немного, скоро мы снова продолжим наш путь. Пожалуйста, спи.

А ты просишь, чтобы я лег к тебе, и не уходил.

Я соглашаюсь. Кажется, я попытался умереть сегодняшней ночью. Кажется, я попытался доказать, что не сошел с ума.

И закрываю распахнутую дверь номера.

10

Наша повозка, движется по прериям этого скучного мирка. Мне нравится эта фраза, и я прошу, чтобы ты набила ее в мой ноутбук. Машина преодолела рубеж в несколько сот километров, но я все также смотрю на дорогу и прокладываю дальнейший маршрут. Тебе хочется завтракать, но ближайшая забегаловка будет только километрах в пятидесяти от этой точки отсчета. Ты говоришь, что неплохо было бы умять завалящий гамбургер или на худой конец печенье на любой заправочной станции, запить все это дешевым кофе из автомата и почувствовать, что ты снова живешь.

Я говорю, потерпи еще немного, и я накормлю тебя чем-то более питательным.

– Знаешь, какие рестораны считаются самыми дорогими в мире? – спрашиваешь ты и безразлично смотришь в окно. Твои волосы заплетены в хвост, мягкая ладонь покоится на моей руке и твои пальчики играют с моей кистью. Может быть тебе грустно, а может быть, тебе снились плохие сны.

– Не знаю. Наверное, это совсем скучно – питаться по бешеным ценам?

– Придя в такие заведения, тебе придется выложить не меньше двух сотен долларов за среднестатистический ужин. Кто-то считает, что гаспачо или золотистая форель – это крайне дорогостоящая в приготовлении штука, а кто-то думает, что интерьер в стиле итальянского неоклассицизма с мраморными колоннами и люстрами из дорогостоящего стекла и есть ценообразующий фактор в элитных ресторанах. Лондон, Токио, Торонто, Париж, Берлин, Цюрих, Сидней, Мадрид, Вена, Амстердам – это и есть города, в которых находятся самые дорогие рестораны мира. Странно и глупо одновременно. Порой мне хочется оказаться там. В дорогом вечернем платье, с красивой прической, сделанной в лучшем салоне города, под руку с прекрасным кавалером, который то и делает, что заглядывает в мои глаза. Представляется, как мы заходим внутрь, администратор показывает нам наш столик, дамы и кавалеры с завистью смотрят на нас, а я думаю, что мы лучшая пара на свете. И я горжусь тобой, хоть тебе и бывает страшно, что оказался со мной под руку. Мне бы хотелось попасть в «Zalacain», который расположен в Мадриде. Это единственное место, где подают сигары к ужину. Представь, что их подают и мужчинам, и женщинам. Мне так хочется попробовать сигары. Не знаю почему, просто хочу испытать эту непреодолимую тягу мужчин портить себе здоровье. Знаешь, это мог быть ты – вести меня под руку в самый дорогой ресторан мира.

Говорю, что ты мечтательница, а я всего лишь писатель со скромным достатком, но все равно приятно слышать такое.

Смотрю на дорогу, на бесконечный шлейф поворотов, одиноких деревьев, нависающих облаков над нами, на солнце, что стоит в зените. Мне кажется, все, что происходит, перестало быть некой закономерностью. Я веду машину в неизвестность, и не могу предположить, что с нами будет дальше. Мы уехали из своего города, лишь для того, чтобы спрятаться. Но куда можно спрятаться от самих себя? Только в свои собственные страхи. Ты смотришь тоскливо в окно и замолкаешь. Тебе грустно от того, что все больше не так, как ты хочешь, но даже уже я не могу помочь тебе выбраться из этой заварушки. Мы попались в ловушку собственных чувств, еще немного – и один из нас сойдет с ума.

– Я люблю тебя.

– Я тоже, – ты так странно это говоришь, что мне становится не по себе, и, кажется, вся трасса замолкает от твоих слов.

Мы проезжаем несколько мелких городков. Даже не городков, как думается мне, а маленьких поселений численностью не более тридцати тысяч человек. На вывеске одного города висит приветствие: «Наш маленький рай к вашим услугам!» и ковбойша в шляпе мило машет нам рукой.

– Остановимся здесь? – спрашиваю я.

– Думаю, этот город не самое лучшее место. Мне хочется посмотреть что-нибудь более интересное, если ты не против.

Я говорю, что не против этого, и даю тебе карту автомобильных дорог. Посмотри, в самом конце есть список достопримечательностей каждого города, выбирай, что тебе по нраву, и двигаемся туда.

Ты ткнула пальцем в карту и сказала, что хочешь туда.

– Ну что же, маршрут определен.

Мы проезжаем заброшенную свалку. Пустырь, заваленный металлическими обломками, останками машин, бесполезными конструкциями, стертыми покрышками и разбитым стеклом. Ты безмолвно смотришь в окно и считаешь эти стальные каркасы. Тишина в машине начинает быть навязчивой.

Я говорю, что гений и помешательство всегда ходят рука об руку, и с этим ничего не поделаешь. Некогда один известный мыслитель сказал: «…мы наслаждаемся чудесной музыкой, прекрасными картинами, всем, что есть на свете изящного, но мы не знаем, что творцы расплачивались за это бессонницей, рыданиями, истерическим смехом, нервной лихорадкой, астмой, падучей, смертельной тоской…».

– Красивые слова, – говоришь ты, – кому они принадлежат?

– Марсель Пруст.

Можно считать себя помешанным гением, а можно просто думать, что ты бездарность, и тогда точно не жди ничего хорошего. Ни от себя, ни от своих работ. Я говорю, что мне нравятся виды заброшенных зданий, оставленных кем-то машин. Это напоминает свою собственную жизнь, когда ты отказываешься отчего-то и наблюдаешь за распадом всего вокруг. Маленькая смерть в пределах собственного разума.

Беру твою руку и целую ее. Просто так. Без каких-либо намеков.