Текст книги "Архив Шевалье"

Бонн, …февраля 1985 года. Ганс Беккер критикует Карла Маркса и рассказывает удивительные вещи

…Женщина шла по коридору медленно, может быть, даже на цыпочках. В полуподвале, ставшем с недавних пор жилищем Каленина, было темно. Свет проникал очень скудно – через узкие прямоугольные окна, нижний край которых совпадал с линией тротуара. Тут и днем-то света было не много, а вечером он вообще пробивался едва-едва.

Каленин видел только покачивающийся силуэт. Наконец женщина приблизилась, и темнота, ослабевшая от скудного света небольшого окна, немного отступила и позволила разглядеть черты ее лица. Каленин узнал хозяйку дома – пожилую даму с красиво уложенной прической и совиным профилем. Он хотел ее окликнуть и спросить, что ей нужно в его квартире в столь неурочный час, но язык непослушно завалился куда-то в область горла и, казалось, перекрыл и дыхание, и возможность издавать какие-либо звуки.

Заметив усилия постояльца, дама приложила палец к губам и покачала головой, давая понять, что просит его помолчать. Она прошла мимо дивана, на котором лежал Каленин, и дотронулась до его руки – вроде как поздоровалась, – отчего Каленин дернулся всем телом, ощутив обжигающий холод прикосновения.

Дама между тем приблизилась к письменному столу. Она что-то разглядывала, а потом протянула руку и стала гладить стену, к которой примыкал стол. Затем двинулась вправо и начала ощупывать следующую стену. Зачем-то приоткрыла книжный шкаф и передвинула книги на средней полке, на уровне своих глаз. Двинулась дальше – и опять ладони женщины обшарили штукатурку. Наконец круг замкнулся, и дама снова подошла к дивану. Не обращая внимания на застывшего от ужаса Каленина, она оперлась одной рукой о спинку дивана, а другой стала водить по стене. Каленин не столько увидел, сколько услышал, что она легко постукивает по стене, как бы проверяя наличие в ней пустот и прислушиваясь к звукам.

Беркас сделал еще одну попытку произнести хотя бы слово, но мрачная старуха снова приложила палец к губам, а потом с кошачьей ловкостью бросилась на Каленина и двумя большими пальцами резко надавила ему на глаза. Острая боль буквально захлестнула Беркаса, превратилась в яркое свечение и в непрерывный звон, который пульсировал в висках. Каленин отчаянно заорал и, оттолкнув взбесившуюся старуху… проснулся.

В комнате было темно и пусто. Рядом, возле дивана, валялась подушка, которую Беркас отшвырнул, приняв за навалившуюся старуху. Надсадно верещал звонок входной двери. Беркас тряхнул головой, оглядел комнату и, убедившись, что никого рядом нет, что все случившееся ему только приснилось, дотянулся до стены, на которой располагалась кнопка открывания двери.

Его боннская квартирка представляла собой три небольшие, очень уютные комнаты, которые располагались в полуподвальном цокольном этаже старого трехэтажного дома, построенного до войны, как и многие дома в старой части Бонна. Квартира имела то неоспоримое преимущество, что была снабжена отдельным входом, расположенным на лестничной площадке первого этажа. Чтобы попасть в Беркасово жилище, надо был войти в подъезд, открыть дверь, ведущую вниз, в цокольный этаж, пройти один лестничный марш, а там была еще одна дверь, миновав которую можно было войти уже в саму квартиру.

Хозяйка дома, носившая очень странную для немки фамилию Шевалье, объяснила Беркасу, что открыть верхнюю дверь он может, не выходя из квартиры, откликнувшись на звонок нажатием специальной кнопки, установленной в комнате, которую Беркас сразу определил для себя как кабинет-спальня. Он предпочитал работать именно здесь и, засиживаясь допоздна, часто засыпал прямо на диване, а две другие комнаты использовал крайне редко.

Кнопка для открывания двери находилась в кабинете возле двери, и Беркас в первый же день своего пребывания в квартире, в полном соответствии с русской традицией переустраивать жизнь так, чтобы решать проблемы лежа, передвинул диван поближе к кнопке, и теперь мог легко дотянуться до нее ногой, не вставая со своего лежбища. Ее-то он в данный момент и давил ногой, отзываясь на настойчивый сигнал, идущий откуда-то сверху…

Беркас прислушался к шагам, унимая разбушевавшееся сердце: кто-то не спеша спускался по лестнице. Потом открылась дверь в квартиру, и он, выглянув в коридор, увидел Ганса Беккера – молодого немца, с которым познакомился буквально в первый же день своего пребывания в университете. Тот работал в институте политологии у всемирно известного профессора Карла Швайцера.

– Бэр! – окликнул его Ганс… (Он сразу же после их знакомства переделал имя Каленина на западный манер, объясняя это тем, что так ему удобнее, да и звучит солидно – «медведь»!) – Я уже собрался уходить. Думал, ты забыл… – Беккер посмотрел на часы и поправил шейный платок. – Давно хотел сказать: зачем ты открываешь дверь, не спрашивая, кто к тебе идет?

– Привет, Ганс! Прости, уснул… – Беркас потер глаза, вспоминая ощущение яркой вспышки, вызванное нападением приснившейся домохозяйки.

«Чертовщина какая-то!» – подумал он, а вслух беспечно сказал:

– А что может случиться? Бонн – это, по-моему, город, где последнее ограбление квартиры случилось во времена раннего Средневековья. И потом, в этой квартире установлена дурацкая конструкция: кнопка открывания верхней двери находится здесь, в кабинете, а переговорное устройство – в коридоре. Чтобы уточнить, кто пришел, я должен идти в коридор, а чтобы открыть дверь – вернуться в кабинет и нажать кнопку. Мне становится лень уже от одной мысли об этом!

– Да, – согласился Беккер. – Это не по-немецки! Кстати, про немецкий: не устаю восхищаться – у тебя фантастически красивый рейнский акцент! Я как-то раз слышал, как говорил по-немецки один ваш ученый – он, как у вас говорят, «невозвращенец». Это было чудовищно! Звучало так, будто он издевался над нами и пародировал немецкую речь. А тебя можно смело принять за рейнского немца.

– Спасибо, Ганс! Это заслуга моего папы, который почти пять лет совершенствовал свой немецкий на фронте. Он был переводчиком… – Каленин стрельнул глазом на собеседника, проверяя реакцию на слова про фронт. Но тот был абсолютно невозмутим. – Он с детства со мной говорил по-немецки. А вот система открывания двери в этой квартире устроена, видимо, по-французски. Немцы до такой глупости додуматься не могли. Ты же знаешь, моя домохозяйка, фрау Шевалье, родом из Эльзаса… Судя по фамилии, тут не обошлось без галльского влияния…

Беккер прошел в кабинет и внимательно стал рассматривать свое лицо в зеркале, висевшем над письменным столом. Он чуть взъерошил густые русые волосы, еще раз подвигал пестрый шейный платок, добиваясь только ему одному ведомой конфигурации легкого шелка, потом для чего-то подвигал стол и спросил:

– С хозяйкой ладишь? Она ведь женщина с характером!

– Я пока ничего особенного в ее характере не заметил. Милейшая старушка. Если бы еще по ночам ко мне не являлась…

– Не понял… – искренне удивился Беккер. – Она приходит к тебе по ночам?

– Да я пошутил, все нормально. Говорю же, добрейшая женщина. Мы подружились, и она даже не берет с меня Nebenkosten[6]6
  Платежи за коммунальные услуги (нем.).


[Закрыть].

– По поводу безопасности… я бы все же не рисковал. Сегодня этот квартал почти полностью заселен турками и арабами. Тут по ночам совсем не безопасно…

– Кому я нужен?! – отозвался Каленин. – Да и денег у меня почти нет. Я тут учусь кредитной карточкой пользоваться. Так странно: приходишь в магазин без денег, и все можно купить…

– А в СССР что, нет кредитных карточек? – искренне удивился Беккер.

Каленин не смутился.

– «Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей…» – процитировал он известную песню и назидательно добавил: – В СССР много всего хорошего, но кредитных карточек пока нет. Но будут! Мы же сверхдержава. – Он хитро улыбнулся. – И потом, это же вы, немцы, придумали, что можно построить общество, в котором не будет денег. Поэтому вы раньше нас и перешли на карточки.

– Маркс ошибался, – серьезно возразил Беккер. – Деньги будут всегда! И Енисей перекрывать не надо… Природа страдает.

– Может, и ошибался! Только его ошибки будоражат людей вот уже второе столетие. У нас, к примеру, ваш Маркс очень популярен… А у вас – всего одна улочка его имени, да и та метров сорок.

– Ну почему же только улочка… В Брюсселе, к примеру, есть ресторан, где все стены увешаны фотографиями Маркса и Энгельса. Говорят, когда они там писали свой «Манифест», то выпили очень много пива. Даже в полицию попали за пьяный дебош. Будешь в Брюсселе, обязательно зайди в эту пивнушку. Это прямо в центре, рядом с ратушей.

Каленин внимательно посмотрел на Беккера, пытаясь понять, серьезно тот говорит или шутит. В части посещения Брюсселя… Ведь сама поездка в Бонн на научную стажировку уже для советского аспиранта событие крайне редкое. Во всей Западной Германии таких счастливчиков было человек двадцать, и всем категорически запрещалось пересекать границу страны пребывания. Но лицо Ганса было абсолютно непроницаемым. Оценив его готовность вступить в серьезный и долгий политический спор, Беркас примирительно уточнил:

– Ладно! О чем тут спорить. Товарищи Маркс и Энгельс – это ваши немецкие парни. Что заслужили, то и получили.

Беккер в свою очередь явно размышлял, как среагировать на иронию Каленина: то ли дать отпор, то ли сделать вид, что не заметил подколки.

Эту его способность все воспринимать всерьез Беркас пару раз уже использовал, чтобы подшутить над новым приятелем. К примеру, он подарил ему несколько коробок папирос. Уже сам по себе этот подарок был абсолютно экзотичен, так как Беккер, будучи заядлым курильщиком, никогда в жизни папиросу во рту не держал. Даже блеклые пачки «Беломора» и «Севера» вызвали у него неподдельный интерес. А уж изящная коробочка папирос «Три богатыря» с картинкой от Васнецова на крышке произвела на него просто неизгладимое впечатление. Он рассматривал ее со всех сторон, не зная, как подступиться к диковинному презенту.

Каленин аккуратно вскрыл красивую коробочку, достал папиросу, смял в одно движение мундштук, для того чтобы ее можно было держать зубами, а потом смело согнул под прямым углом.

– На! Кури на здоровье!

Ганс аккуратно сунул папиросу в рот, прикурил от зажигалки, смешно склонив голову набок, а потом застыл, не зная, что делать дальше.

– Держи папиросу, как трубку, – посоветовал Беркас, с трудом сдерживая смех. – Так у нас принято.

– Потрясающе! – восхищенно произнес Ганс. – Вы, русские, всегда так курите? Очень красиво!

Через пару дней Ганс подошел в библиотеке к Каленину и серьезно спросил:

– Бэр! Я сегодня общался с одним поляком. Он удивился. Он сказал, что папиросу ломать не надо. Я ему ответил, что курю по-русски, а он начал смеяться.

– Не верь ты этим полякам! Не умеют они курить папиросы. Хотя должен тебе сказать, что папиросу можно и не ломать. А твой стиль курения называется по-русски «козья ножка».

– Ко-зи-ея ниошка! – повторил Ганс, сделав серьезное лицо.

– Точно!

Ганс взглянул на Беркаса, и в его глазах наконец-то мелькнуло недоверие.

…Ганс, присев к письменному столу, с удивлением наблюдал, как Каленин наглаживает брюки. Он никогда не видел этой процедуры. Для этого в Бонне существовали химчистки, да к тому же он просто не мог припомнить, когда в последний раз надевал костюм. Джемпер с джинсами, правда, всегда идеально подобранные и с этикеткой известной фирмы, были его одеждой на все случаи жизни. Вот и сегодня, собираясь в университет на открытую лекцию знаменитого политолога, профессора графа Ламсдорфа, он был в своем традиционном наряде, с той лишь разницей, что на шее был повязан цветастый шелковый платок, призванный подчеркнуть торжественность момента.

– Послушай, Ганс! – Каленин продолжал ловко орудовать утюгом. – Еще в прошлый раз хотел тебя спросить: а как эта квартира связана с остальной частью полуподвала, с бывшей клиникой? Я в том смысле, что за этой стеной? – Каленин показал на стену, возле которой стоял книжный шкаф. – Там же огромное помещение. А входа туда нет – ни с улицы, ни отсюда.

Каленин поставил утюг и, подойдя к стене, похлопал по ней точно в том месте, которое в его тревожном сне ощупывала приснившаяся хозяйка дома.

– А почему ты меня об этом спрашиваешь? – насторожился Беккер.

– Ну ты же родственник хозяйки. Сам же говорил… Вот я и подумал: вдруг ты знаешь. Уж больно странно устроен этот подвал.

Каленин вернулся к прерванному занятию, набрал в рот воды и резко выдохнул на газету, через которую, за неимением марли, гладил брюки. Появление газеты «Bild» в качестве вспомогательного орудия для глажки вызвало на лице Ганса такое искреннее удивление, что Каленин, рассмеявшись, счел необходимым пояснить:

– В самый раз для глажки брюк! Такая газета для этого и нужна!..Получается, что бывшая клиника замурована со всех сторон. Это же странно! Огромный этаж, много окон, а используются только мои три комнатки?…

Беккеру явно не понравилась настойчивость русского приятеля, и он неохотно ответил:

– Спроси фрау Шевалье! Это же клиника ее покойного мужа…

– Да я спрашивал. И представляешь, этот вопрос почему-то ее смутил. Вот я и подумал, а вдруг тут есть что-то такое, что мне лучше было бы знать? Это я как раз про безопасность. – Каленин многозначительно помахал утюгом. – Как бы не привлекли эти темные окна каких-нибудь незваных гостей с дурными намерениями!

– Ты что, действительно не знаешь историю этой семьи? Фрау Шевалье тебе ничего не рассказывала? – подозрительно уточнил Беккер.

– Это-то и странно! Она вот уже почти два месяца через вечер приглашает меня к себе на политические диспуты. Но когда я как-то раз спросил ее про клинику и о смерти мужа, вдруг замкнулась и после этого целую неделю со мной не разговаривала. А тут еще я натолкнулся в прессе на сообщение о том, что доктор Шевалье покончил жизнь самоубийством. Может, расскажешь, что это за история?

Беккер скривил физиономию, давая понять, что не испытывает особого желания говорить о покойном муже хозяйки дома. Но поскольку Каленин выжидательно молчал, нехотя начал:

– Клиника всегда была главным местом в этом доме. Ведь Герман Шевалье был знаменитым на всю Германию стоматологом и пластическим хирургом. Собственно говоря, немецкая пластическая хирургия с него и пошла. Он стал особенно знаменит в конце тридцатых…

– При фашистах?… Ой, извини…

– Нормально! Мы так и говорим: «во время наци», – это нормально. Ты никого не обидишь этим. Правда, лучше говорить не «при фашистах», а «при нацистах»… Так вот, при нацистах с ее мужем приключилась непонятная история. Он был абсолютно вне политики и занимался только врачебной практикой. Ему доверяла свои зубы вся элита Третьего рейха. Он быстро разбогател и купил этот дом. Внизу была клиника. Третий этаж занимал сам доктор с семьей, остальные площади сдавались.

Беркас перестал гладить и стал внимательно слушать рассказ Беккера. Последнюю порцию набранной в рот воды он попросту проглотил…

– Представь себе, – продолжил Беккер, – в самом конце сорок четвертого года Герман Шевалье неожиданно исчез. Спустился сюда, вниз, в свою клинику, которая как раз и находилась здесь, за стеной, а когда через час жена пошла приглашать его пить традиционный утренний кофе, то доктора в клинике не оказалось. Причем никто не видел, как он исчез. Говорят, фрау Шевалье даже к Гиммлеру обращалась по этому поводу… Но все было тщетно – муж исчез бесследно, и, по слухам, его не было месяца три-четыре… А потом он объявился. И представь: следующие сорок лет, до самой смерти, он не произнес ни слова.

– В переносном смысле?

– В самом прямом! У него случилось какое-то нервное заболевание. Что-то с ним произошло такое… Ну давай заканчивай, нам пора!

Беркас снова начал энергично орудовать утюгом и уточнил:

– А ты откуда знаешь эти подробности?

– От самой фрау Шевалье. Она же родственница моей матери. Мы часто общаемся.

Беркас продемонстрировал идеально отутюженные брюки и, ничуть не стесняясь гостя, скинул спортивные штаны. Взгляду изумленного немца предстали трусы из черного сатина, каковых ему прежде видеть не приходилось. Каленин в два движения натянул отглаженные брюки.

– Успеем! А что случилось потом?

– Незадолго до смерти он затеял ремонт клиники. Как говорит фрау Шевалье, ему пришла в голову странная идея все перепланировать. Он замуровал вход с улицы, и хотел эту квартирку, где раньше была его библиотека, перепланировать и сделать приемным покоем клиники. Где-то тут начали делать новый вход… Но не успел… Умер… Он повесился…

– Вот незадача! – сочувственно произнес Каленин. Еще раз оглядев кабинет, он снова вспомнил тревожный сон, но опечалиться всерьез не получалось, а изображать сопереживание не хотелось. – Я почти готов! – Каленин нырнул в соседнюю комнату и через минуту вышел оттуда в отлично сидящем пиджаке, пошитом специально для заграничной поездки, в белой рубашке и галстуке.

Ганс не удержался и удивленно присвистнул:

– Ты после лекции еще куда-то собираешься?

– Нет, а что?

– Как тебе сказать… У нас так торжественно не ходят даже на свадьбу.

Каленин смутился.

– Считаешь, что очень парадно? Просто у нас в Союзе именно так одеваются на работу, а тем более на вечернее мероприятие.

– Никаких проблем! – улыбнулся Ганс. – Можно и так. Просто ты будешь сегодня вечером единственным молодым человеком на весь Бонн, столь строго одетым. Тогда уж возьми папироску и сделай «козиею ниошку». – Ганс мстительно похлопал Каленина по плечу. – Будет советский стиль.

– Погоди… – Каленин забежал в спальню и через пару минут вышел в черных вельветовых джинсах и джинсовой куртке, надетой на футболку, на которой на фоне серпа и молота через грудь шла ярко-красная надпись: «Слава советскому хоккею!» – Годится?

– Здорово! – восхитился Ганс. – А что тут написано?

– Тут написано: «Слава КПСС!» У нас на всех майках так пишут, и все носят только такие майки.

Ганс помрачнел и пробурчал:

– Надеюсь, на лекции не будет никого, кто понимает по-русски…

Но Беккер ошибся. На лекцию в своем черном «порше» – сам за рулем! – ехал профессор Адольф Якобсен, прославившийся в Боннском университете тем, что, несмотря на свои шестьдесят с лишним, виртуозно водил спортивный автомобиль, издававший при приближении к университетским стенам басовитое грозное рычание.

Другой талант профессора был малоизвестен, да и оценить его по достоинству было практически некому: он виртуозно ругался матом, переняв это непростое искусство от старшины Красной армии Ивана Лыкова. Старшина опекал молодого обер-лейтенанта во времена его пятилетнего пребывания в советском плену, в лагере под Одессой, где тот быстро выучился русскому языку, оказавшись исключительно способным учеником.

Адольф был переводчиком при начальнике лагеря, что позволяло ему свободно выходить за «колючку», пить со старшиной водку и даже ухаживать за молоденькими русскими девушками из ближайшей деревеньки…

Ну и, наконец, профессор писал романы, каждый из которых буквально взрывал Германию. Но об этом чуть позже…

Москва, тот же день. Лера Старосельская бьет по лицу Гавриила Дьякова

Ровнехонько в тот момент, когда двухместная спортивная бестия профессора Якобсена влетела на парковку университетского городка в центре Бонна, в Москве началась телевизионная новостная программа «Время». Если кто-то из читателей запамятовал, то напомню, что в Москве тогда было всего два телевизионных канала – первый и местный, московский. В девять вечера подавляющее большинство граждан Советского Союза включали свои в основном все еще черно-белые телеприемники и смотрели новости.

О! Это была целая наука – смотреть новости. К примеру, если диктор говорил о встрече генерального секретаря ЦК КПСС с другим генеральным из какой-нибудь страны ближнего европейского зарубежья и при этом сообщал: «Встреча прошла в братской атмосфере», – то это означало, что на встрече все было скучно и обыденно.

А вот если, сделав суровое лицо, он произносил: «Состоялся откровенный разговор об актуальных проблемах двусторонних отношений…», – то искушенный зритель приникал к телеэкрану, чтобы по всяческим малоприметным деталям уловить, на какую тему поругались встретившиеся вожди и не ждать ли теперь исчезновения с прилавков товаров той страны, лидер которой «откровенно» поговорил с нашим отечественным руководителем.

В последние недели – сразу после избрания Михаила Горбачева генеральным секретарем ЦК КПСС – все было вроде бы как всегда. Те же бодрые сводки о производственных успехах. То же осуждение неизменных происков международного империализма, который по-прежнему угрожал социалистическому лагерю своими крылатыми ракетами, завезенными в самое сердце Европы.

Передавались все те же отчеты об очередных матчах хоккейного первенства страны, где из года в год интригой оставалось только одно – сможет ли московский «Спартак» на это раз все же скинуть ЦСКА с высшей ступеньки пьедестала почета или все останется как есть: ЦСКА – первый, за ним – «Спартак», а дальше – либо «Динамо», либо «Крылышки»… Ну, иногда «Химик» из Воскресенска…

И все-таки что-то неуловимо поменялось. То ли костюмы дикторов посветлели, то ли как-то незаметно в их лексиконе стали появляться новые слова. А в этот вечер вообще случилось невероятное: по телевизору показали, как первый секретарь Краснодарского обкома КПСС товарищ Беляев Борис Нодарьевич, работая локтями, протискивается вместе с простыми тружениками в переполненный троллейбус. Потом появилась и вовсе шокирующая картинка: выбравшись из троллейбуса, глава крайкома обнял пожилого попутчика и в порыве невиданного благородства снял с руки часы и сам застегнул их на запястье растерявшегося пенсионера.

– Не перебор ли? – поинтересовался сам у себя вслух мужчина средних лет, который внимательно смотрел телевизионную программу, развалившись в кресле и выложив на колени огромный оголенный живот. Мужчина был такой полный и неповоротливый, что его, без всяких скидок на вежливость, можно было назвать очень толстым. Голова была под стать туловищу: огромная, увенчанная густым седоватым ежиком, что еще больше увеличивало ее в размерах. С чубом контрастировали абсолютно черные усы – будто бы приклеенные к основанию крючковатого мясистого носа. – Да нет, нормально! – ответил он на собственный вопрос после некоторого размышления. – Умные люди, конечно же, поймут, что все это чистейшей воды показуха. Еще и плеваться будут! Ну так ведь это умные! Они в нашей стране ничего не решают…

Между тем на экране миловидная кокетливая дикторша перешла к следующему сюжету.

«…Сегодня в Москве состоялось заседание организационного комитета новой общественной организации – «Гражданский форум в поддержку Михаила Горбачева», – выделяя голосом имя реформатора, произнесла она. – Председателем новой общественной организации избран доктор экономических наук Гавриил Христофорович Дьяков…»

«Это про меня!» – подумал одинокий телезритель и подался вперед, отчего кресло жалобно запищало.

«…Вот что он сказал по окончании заседания…»

«До чего же ты нетелегеничен, Гавриил Христофорович! – подумал Дьяков, разглядывая свою оплывшую физиономию на экране. – Еще толще, чем в жизни. Урод, право слово…»

«…решение всех прогрессивных сил в стране!» – звучало с экрана.

«И голос какой-то противный, – самокритично продолжал рассматривать себя Дьяков. – Никогда бы не подумал, что он у меня звучит так, будто воду в унитазном бачке сливают. К тому же акцент… Ну откуда, скажите? И не жил ведь ни дня с отцом, а дураку ясно, что у человека иностранный акцент. Ладно хоть никто не догадывается какой. Просто никто не слышал, как он звучит в природе – этот турецкий язык… Надо свести эти телевизионные выступления к минимуму. Твое дело, Гавриил, – кабинетная интрига, статейки всякие. А выступает пусть Коля! У него это просто блестяще получается…Интересно, покажут?… Ага, вот как раз и он!»

«…В заседании приняли участие видные представители науки, литературы и искусства, замечательные советские спортсмены, – торжественно продолжала дикторша. – Но особенно запомнилось всем участникам яркое и бескомпромиссное выступление офицера Советской армии, подполковника Николая Плотникова».

На экране появился молодой подполковник. Открытое и даже миловидное лицо, привлекательное не столько приятными чертами, сколько скромной мужественностью и некоторой застенчивостью. Высокий рост, широкие плечи, правильная речь…

«Уважаемый Михаил Семенович! – по-военному четко и решительно начал он. – Посмотрите, пожалуйста, на меня! – Парень вдруг засмущался, и все телезрители должны были это заметить. – Мне тридцать пять лет. Я офицер, член КПСС. Не мальчик уже. У меня семья, двое маленьких детей. Если честно, уважаемый Михаил Семенович, – офицер потупил глаза, – я давно уже разуверился во всем. В военной службе и, страшно сказать, даже в своей любимой стране… И в партии тоже! А как по-другому? – Теперь глаза смотрели точно в объектив, были чисты и прямодушны. – Как можно, оставаясь честным человеком, закрывать глаза на все, что творится вокруг? В армии сегодня – пьянство и разложение. В стране – сон летаргический! В партии – карьеристы и догматики!..»

На слове «догматики» Дьяков удовлетворенно хлопнул в ладоши.

«…Ну нельзя так больше, Михаил Семенович!!! Качните вы эту махину! Прогоните этих зажравшихся партийных аппаратчиков! Мочи нет смотреть, как они партию дискредитируют! – Парень сделал паузу и вдруг рубанул рукой воздух. – Если и осталась надежда – она на вас, товарищ генеральный секретарь! Только, положа руку на сердце, – тут подполковник положил руку на левую сторону груди и заметно погрустнел, – не очень я верю в ваш успех. Не дадут они вам провести реформы – эти памятники из Политбюро! Эти питекантропы замшелые! Поэтому принял тяжелое решение. – Офицер картинно опустил голову. – Я приостанавливаю свое членство в КПСС!!! Сегодня утром я отослал свой партбилет по почте в ваш адрес. Приостанавливаю до тех пор, пока не почувствую, что вы всерьез взялись за перестройку нашей страны, нашей партии».

– «Перестройка»!!! Точно, перестройка! – Дьяков от волнения впился крепкими желтоватыми зубами в ноготь большого пальца. – Ну, Коля! Ну, молодец! Это ведь он, умница, сымпровизировал!

«…Пусть мой партийный билет полежит у вас, Михаил Семенович. Давайте встретимся через год – и тогда я надеюсь, что смогу отбросить все свои сомнения и вернуться в ряды советских коммунистов…»

– Браво, Коля! – подскочил Дьяков под аккомпанемент жалобно скрипящего кресла. – Молодец! Даже лучше, чем во время репетиции. Чувства больше, искренности! Завтра тебя попрут за эту крамолу из армии. Послезавтра не станут никуда брать на работу! А через месяц мы сделаем тебя национальным героем! Как Беляева… Быть тебе большим начальником!

«…продолжают поступать отклики на заседание оргкомитета и создание новой организации. – Это уже включился в работу диктор-мужчина, демонстрируя безупречную укладку и новомодный воротник белой рубашки – широкий, с длиннющими острыми углами. – Есть обращения целых трудовых коллективов в поддержку данной инициативы. А вот как высказался по этому поводу товарищ Беляев Борис Нодарьевич, первый секретарь Краснодарского крайкома КПСС».

Сначала на экране появилась заставка с надписью «Краснодар», а затем – статная фигура Беляева на фоне черного, только что вспаханного поля, которое, казалось, дымилось под жаркими лучами южного весеннего солнца.

«Труженики Краснодарского края – рабочие, селяне, интеллигенция – горячо одобряют эту замечательную инициативу, – хорошо поставленным голосом произнес Беляев, а Дьяков в очередной раз отметил, что баритональный бас его протеже хорошо звучит не только со сцены. – Надо поддержать нашего генерального секретаря. В стране пахнуло ветром перемен! Наконец-то пахнуло! – Беляев широко улыбнулся и отработанным жестом отбросил со лба красивую густую прядь. – Обновляется партия! Люди задышали свободнее. Мы ответим на эту инициативу новыми трудовыми достижениями. Дадим в этом году рекордный урожай зерновых! А офицеру этому скажу! Молодец! Не побоялся пойти против ветра!.. – Белов подумал и поправился: – Против течения! – А потом нахмурил брови и грозно произнес: – И попробуйте только тронуть этого смелого человека! Все честные люди встанут на его защиту! Вся партия! Весь ЦК!..»

И снова голос диктора:

«…Мы передавали репортаж из Московского дома актера, где сегодня была учреждена новая общественная организация «Гражданский форум в поддержку Михаила Горбачева».

Не дожидаясь окончания программы (обычно Дьяков выключал телевизор только после спортивных новостей), он тяжело поднялся и, успокаивая дыхание, которое тут же сбилось от необходимости пополнять кислородом пыхтящую махину его оплывшего тела, выключил телевизор. Он люто ненавидел эту процедуру – вставать и подходить к телевизору… Гавриил Христофорович давно собирался купить телевизионный аппарат с дистанционным управлением: нажал кнопку – телевизор включился, нажал другую – прибавил звук. Красота! Но сегодня он даже не успел подумать о своих неприятных ощущениях. Слишком хорошо было на душе, чтобы обращать внимание на такую мелочь, как необходимость делать лишние движения.

Дьяков по инерции чертыхнулся, но вернулся к креслу и уселся в него с явным удовольствием. Рядом на полу лежала трубка радиотелефона, которую он сейчас и терзал, пытаясь попасть толстыми пальцами в кнопки. Дьяков гордился тем, что радиотелефон с переносной трубкой появился у него у одного из первых в Москве. При его лености трубка была спасением, так как по телефону Гавриил Христофорович говорил десятки раз на дню.

– Женя! Ты видел?! – Гавриил Христофорович торопился услышать мнение своего давнего приятеля и советчика по всем важным вопросам – Евгения Ивановича Скорочкина, который на тот момент занимал должность директора Московского плодовощторга и был человеком не просто влиятельным, но даже могущественным. Достаточно сказать, что на его недавнем юбилее присутствовал сам Горбачев с супругой, а поздравительную телеграмму прислали Фидель Кастро и знаменитая американская певица Элла Фицджеральд.

– Ну естественно! – отозвался Скорочкин. – Этот твой генерал просто красавец!

– Подполковник! – уточнил Дьяков. – Но скоро обязательно будет генералом! Веселое время наступает, Женечка! Ой какое веселое! Главное сейчас – сделать правильные ставки! Твоя идея с форумом – гениальная!

– А ты меня не ценишь, Гаврюша! – полушутливо ответил на комплимент Скорочкин. – Ты теперь большой человек. А насчет ставок ты прав. Мое мнение – надо обложить Горбачева своими людьми. Глупо сейчас двигать кого-то на его место. Я твою идею насчет Беляева не одобряю…