Текст книги "Урга и Унгерн"

Урга и Унгерн
Максим Толмачев

© Максим Толмачев, 2024

ISBN 978-5-0062-9757-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Узники запертого города

Ноябрь 1920-го года выдался в Урге бесснежным. Холодный пронизывающий ветер хлестал по лицу мелкой ледяной крошкой, заставляя меня и моих конвоиров прижимать подбородки к груди и щуриться. Бледность моя не была вызвана порывами ветра, разметавшего мерзлую пыль на пустынных улицах древнего города, который отходил ко сну в багровом саване предзакатных сумерек. О скором приближении ночи возвестили трубы монастырей и храмов. Монотонный тревожный гул разносился с ветром по долине, призывая степную тьму поглотить остатки уходящего света…

Меня ведут по улясутайскому тракту вдоль стен Маймачена, куда-то на запад, вслед за уходящим солнцем. Когда дойдем до старых казарм, то наверняка свернем к реке, а уж там равнодушные конвоиры развяжут мне руки и пустят в расход. Прострелят затылок, поставив лицом к саманной стене, или, примкнув японские штыки к винтовкам, пробьют мою грудь на студеном ветру, чтобы выстрелами не тревожить застывший в сумеречном оцепенении город. Живо представил, как после этого суетливо снимут они с моих ног сапоги, сорвут ладанку и, вытряхнув из нее оловянный крестик, за ненадобностью отбросят его в сторону… Обшарят карманы в поисках ценностей, после чего поспешат в теплые казармы, где получат положенный по уставу рис, а сапоги мои немедленно обменяют на алкоголь или проиграют в маджонг.

На небе проступили первые звезды, и гул монастырских труб затих. Несколько собак увязалось за нами, и гамины ускорили шаг. Псы-трупоеды чуяли запах смерти и, предвкушая пир, смиренно семенили позади на безопасном расстоянии. Эти ночные хозяева Урги будут объедать мой труп всю ночь, а к утру монахи, идущие вдоль реки на утреннюю службу в храм, подберут остатки костей с дороги и сбросят их в овраг. Сердце сжалось от жуткой картины, которую я себе нарисовал, и ноги подкосились сами собой. Споткнулся, но удержал равновесие и сразу же получил дежурный удар прикладом в бок. Было очевидно, что мои спутники действительно спешили в тепло и не планировали снижать заданного темпа. Неожиданно вместо поворота налево к реке мы свернули направо, в сторону развилки на Троицкосавск.

В этой части города прежде мне бывать не приходилось. Сердце стало учащенно колотиться: возможно, казнить меня сегодня не станут вовсе? Обошли низкие строения с маленькими редкими окнами, в некоторых горел свет и был слышен разноголосый гомон. Я увидел множество верблюдов, привязанных к столбам, – их было не меньше десятка. Они ворочались и хрипели, готовясь отойти ко сну. Наверное, какой-то постоялый двор, а может быть, усадьба богатого купца, прибывшего в город со своим караваном. Нужно думать на отвлеченные темы, иначе я рискую скатиться в пучину пугающих сомнений относительно того, пустят ли меня сегодня в расход или нет.

Под ногами зашуршал щебень. Мы все дальше уходим от тракта, двигаясь теперь в сторону темного силуэта единственного строения, рядом с которым горит костер и греется пара китайских солдат. Окон в строении я не заметил. Решаю, что это склад или какая-то постройка для хозяйственных целей. Звук наших шагов слышат у костра. Окликнув по-китайски, хватают винтовки и лязгают затворами. Один из моих конвоиров, противно растягивая слова, гнусавит что-то в ответ, и у костра раздается хохот. Охранники склада наперебой начинают сыпать в ночь фразами, от которых мои спутники приободряются. Стал уловим запах еды и слышен стук ложки о котелок. Меня подталкивают в спину, и я ускоряю шаг. Уже через несколько секунд стою лицом к стене рядом с двустворчатой дверью одинокого строения, закрытого снаружи на засов с увесистым амбарным замком.

Охранник, не переставая что-то рассказывать по-китайски, со скрежетом отпирает замок, отодвигает скрипучий засов и, развязав мне руки, толкает в темноту загадочного строения. В помещении, где я неожиданно для себя оказался, слышится негромкий гул, состоящий из человеческой речи, шорохов и стонов, а еще ощущаются холод и сырость. Резкий запах мочи, говна и неведомой гнили неприятно контрастирует со свежим холодным воздухом, который я вдыхал за секунду до этого.

Делаю шаг в темноте, спотыкаюсь и падаю, неудачно приземлившись на кого-то лежащего прямо на земляном полу. Этот неведомый громко вскрикнул, и сразу из темноты последовал удар локтем или коленом (понять я не успел) мне в переносицу. Пришлось переползти в сторону, при этом я приложился лбом к чему-то твердому и получил еще несколько затрещин от невидимых обитателей сумрака. Но это не имеет ровно никакого значения. Улыбаюсь, как юродивый, обтирая с бороды кровь рукавом грязной шинельки. Я все еще жив!

Разбудили меня не лучи солнца, проникавшие в помещение через просветы в маленьких оконцах-бойницах под самым потолком, а чей-то сапог, бесцеремонно наступивший каблуком на кисть моей руки, которая еще не успела толком зажить. От неожиданности я попытался вскочить и тут же ударился затылком о нары.

– Што, паря, у казаков обычай таков – где пролез, там и спать ложись?

Сверху на меня взирал, улыбаясь, жилистый бородач, который, очевидно, и наступил мне на руку. Его громкая реплика вызвала гогот нескольких человек, которых снизу мне видно не было. Мужик был крепкий и рослый, свою огромную пятерню погрузил в густую бороду, пытаясь, видимо, добраться до подбородка, чтобы его почесать. Видно было, что мне на руку он наступил случайно, проходя куда-то по своей нужде, а теперь стоял, с интересом разглядывая меня сверху.

Я начал выползать из-под нар, что оказалось не самым простым делом. Народу на полу лежало множество, нары все тоже были забиты до отказа, стены помещения стали мокрыми от испарений множества людей, – непонятно, как в такой сутолоке можно было вообще передвигаться. Встав наконец на ноги, я оказался перед бородачом. Он был кряжистым, но уж точно не высоким, на голову ниже меня. Продолжая улыбаться и накручивая бороду на пальцы левой руки, правой он мимоходом похлопал меня по карманам, в которых, сказать по правде, давненько уже было пусто.

– С такой хабары как с яиц навару… – Потеряв ко мне интерес, он пошел дальше, перешагивая через спящих, отвешивая шутки и пинки, а я наконец-то мог оглядеться по сторонам.

Картина предстала мрачноватая, но с учетом всех обстоятельств не смертельная. Я оказался недалеко от входной двери. Дверь сколочена из деревянных брусьев, подогнанных друг к другу не очень плотно, помещение большое, потолок низкий – если вытянуть руки вверх и привстать на цыпочки, можно было коснуться его пальцами. Дверной проем в противоположной от входа части вел в соседнее помещение. Судя по беглому взгляду, народу там было не меньше. Пространство между нарами к этому часу стало освобождаться от спящих. Некоторые узники сидели прямо на земляном полу, поджав под себя ноги, другие расселись по нарам, часть народа собиралась у входной двери стайками. Вели разговоры и мочились в цинковый чан. Мне тоже не мешало бы справить малую нужду, а заодно размять затекшие за ночь конечности. Рядом с чаном среди прочих стоял невысокий человек в очках. У него были обширные залысины и пышные усы, он с интересом разглядывал меня в тот момент, когда я пытался поссать. Неловкий момент, когда так сложно в присутствии посторонних начать столь интимный процесс. Однако мне все же удалось справиться с неловкостью, и я не без удовольствия пустил звонкую струю в заполненную уже до краев емкость. Вонь из этого угла шла неимоверная, но народ почему-то не расходился. Все пространство от входной двери до чана с мочой уже было заполнено людьми. Усач, дождавшись, когда я стряхну последние капли, подошел ко мне и, неловко поправляя очки на носу, произнес:

– Позвольте представиться, Бурдуков Алексей Васильевич. Вас ведь к нам вчера вечером перевели?

– Ивановский Кирилл Иванович, – произнес я, но руку с упавшими на нее каплями мочи собеседнику подавать не стал. – Я тут действительно первый день.

– Сейчас будут чумизу выдавать, как возьмете, сразу же идите за мной, тут, знаете ли, в давке можно легко сгинуть. Через две комнаты «офицерская зала», так в шутку прозвали, там можно ноги вытянуть и тифозных больных совсем нет, а тут вы старайтесь не задерживаться. – Все это было сказано доверительным шепотом. Я кротко кивнул в ответ.

Через некоторое время откуда-то снаружи донеслись шаги, и с входной двери сняли засов. Свет и морозный воздух ворвались вместе с ветром в раскрытую дверь, ослепив и опьянив узников, собравшихся у порога. Началась раздача и давка. Я держался рядом с Бурдуковым, который довольно ловко пролез ко входу и ухватил две алюминиевых миски, одну из которых сунул мне в руки. Миска была мятая и выглядела немытой, я обтер ее полой гимнастерки и, дождавшись удачного момента, пролез к раздаче. Не глядя на меня, пожилой монгол шлепнул черпаком в миску коричневое варево из чумизы, после чего я поспешил уйти в сторону.

– Кирилл Иванович, чего ж вы? Идемте скорей, – звал меня за собой мой новый знакомец господин Бурдуков. Прикрывая рукой миску, я начал проталкиваться вслед за ним.

«Офицерская зала» была самым дальним помещением от входа. Народу действительно было поменьше, да и вонь казалась вполне терпимой. Кашель и стоны здесь не раздавались вовсе, а нары расставлены в таком порядке, что образовывали у дальней стены своеобразный «амфитеатр», пространство которого было застелено не очень чистыми тряпками. Тут велась оживленная беседа, которая прекратилась вдруг в тот момент, когда Алексей Васильевич ввел меня в помещение.

– Господа, вот Кирилл Иванович. Вчера вечером его к нам перевели. Надеюсь, расскажет нам, что теперь в городе происходит. – Бурдуков сел среди остальных на тряпки и миску с едой поставил перед собой. Жестом он предложил присаживаться, вытер руку о свое мятое пальтишко и, захватив из миски пальцами чумизы, зашевелил усами, приступив к трапезе.

Я сел на пол, напротив зрителей, тоже вытер руку о гимнастерку и начал молча есть. Каша была холодная и пресная, в ней попадалась солома и камешки, но аппетит у меня проснулся волчий. Поглотив еду, я провел пальцем по краям миски, собирая остатки. Все это время мои зрители сохраняли молчание, некоторые ели, другие просто наблюдали за моими действиями. У меня оказалось немного времени для того, чтобы собраться с мыслями. В нескольких словах я описал ту ситуацию, которую встретил в Урге на момент своего ареста.

Арестовали меня, как одного из многих, почти сразу после второго неудачного штурма Урги бароном фон Унгерном. Ждал своей очереди на допрос пару недель на гарнизонной гауптвахте китайских казарм. После таких допросов назад никто уже не возвращался. По вечерам слышал выстрелы; сделал вывод, что всех, кого допрашивали, расстреляли. Но сегодня видел кое-кого из арестованных вместе со мной и понял, что ошибался. С обстановкой в городе почти не знаком, попал в Ургу проездом во Владивосток, да вот застрял. Из города не выпускают, в город не впускают, ожидают очередного нападения барона.

Присутствующие арестанты довольно быстро потеряли ко мне интерес, было понятно, что свет на события в городе я не пролью. Однако Бурдуков не сдавался, он отвел меня в дальний угол и там предложил рассказать о себе подробней. Я описал ему в общих чертах свои мытарства и попытку добраться до Владивостока. Рассказал, как, желая обойти «читинскую пробку», двинулся на восток через Монголию, как в Урге встречался с бывшим консулом Аркадием Александровичем Орловым, как тот отказал мне в выдаче документов, сомневаясь в моей личности. Про штурм города Романом Федоровичем фон Унгерном я рассказать практически ничего не мог. Вспомнил ночную стрельбу в разных частях города, суматоху на следующий день, патрули и свой арест.

Бурдуков слушал внимательно, не перебивал, несколько раз задавал уточняющие вопросы, морщился и поправлял очки на носу.

– Да, батенька, попали вы под раздачу, – резюмировал Алексей Васильевич и снял очки. Без очков он беспомощно щурился и забавно шевелил при этом усами. Протерев несвежим платочком стекла, он бережно обернул очки и сложил их в специальный футляр, который спрятал во внутреннем кармане пальто. Посидев в молчании несколько минут, он спросил:

– А сколько вам лет?

– Тридцать пять весной исполнилось.

– Мы с вами почти ровесники, мне стукнуло 38. И знаете, именно вчера у меня был день ангела. Я не верю в случай, думаю, провидению было угодно, чтобы мы с вами встретились в этом неуютном месте именно сегодня.

Бурдуков со значением приподнял бровь и слегка наклонил голову, разглядывая меня. Хотелось есть и курить, а еще я бы с удовольствием выпил водки… К черту Бурдукова с его именинами и провиденьем, хотя какая ирония в том, что даже в таком поганом месте люди не забывают о праздниках. Я улыбнулся тому, что еще жив, а Бурдуков, очевидно, принял улыбку на свой счет и в свою очередь заулыбался, раздвинув в стороны грязные усищи.

– А как, Кирилл Иванович, вы относитесь к гашишу?

– Господин Бурдуков, это праздное любопытство?

– Отнюдь! – ответил Бурдуков и достал из внутреннего кармана своего пальто мятую папироску и несколько спичек. – К сожалению, угостить вас бухарским чарасом у меня в силу ряда причин не получится, но мне преподнесли в подарок немного гашиша. Хотел приберечь его до лучших времен, но судьба распорядилась, видимо, иначе, послав вас ко мне на именины.

Мы сидели в уголке с Бурдуковым, тихонько курили гашиш и вели беседы. Настроение в первый раз за многие месяцы было отличным, все тревоги рассеялись, а усталость, голод и смерть казались сейчас далекими и иллюзорными. На некоторое время я потерял счет часам и минутам, а потом заметил, что свет в оконцах стал тускнеть и в город пришел холодный вечер. Бурдуков, напротив, не был расслаблен, он довольно оживленно для своего темперамента рассказывал мне очередную историю, к которой я прислушался сначала без интереса.

– В конце лета 1913-го года я планировал выехать из Улясутая по делам своей торговой конторы в Хангельцык. Оттуда до Кобдо рукой подать, и я, как водится, заехал за корреспонденцией в Улясутайское консульство. В те годы консулом был господин Вальтер, он попросил меня задержаться, чтобы собрать письма и посылки коллегам в Кобдо. Пока пили чай, Вальтер объявил мне с улыбкой, что ко мне присоединится попутчик, сотник из Амурского казачьего полка, некто поручик Роман Федорович Унгерн-Штернберг. Да-да, Кирилл Иванович, тот самый барон фон Унгерн, который недавно штурмовал Ургу. Впрочем, тогда он еще не наделал столько шума, слышать о нем никому не приходилось. Вот так я его впервые и увидел. Представлял он из себя изумительный образчик… Вбежал в комнату весь пыльный, потрепанный, на лице рыжая растительность, усы неопрятные висят, глаза блеклые дикие. Оказалось, он только из Урги прискакал, чуть ли не 800 верст, и тут же в Кобдо рвался без передыху, от чая отказался наотрез. Ему бы себя в порядок привести, а то вид разбойничий – брюки протерты, голенища сапог в дырах, военный костюм в грязи, и запах, признаюсь, источал он туземный… Какой там! Забрал у Вальтера командировочное удостоверение с печатью и бегом на конюшни. Ну и я, чтобы не отстать, за ним. Был с ним улачи (проводник по-нашему) до Кобдо, монгол кривоногий, но проворный, все на себе винтовку Романа Федоровича таскал, а кроме винтовки, шашка у него сбоку висела и наган торчал за поясом, да еще пустой мешок брезентовый через плечо перекинут, вот и вся поклажа. Да, был еще ташур бамбуковый, которым монголы лошадей подгоняют. Так он, Кирилл Иванович, как мы с Улясутая выехали, этим ташуром монгола-улачи так угостил, что на следующем уртоне тот куда-то пропал с концами. По-монгольски барон тогда очень слабо понимал, а говорил и того хуже, я в дороге его учил, как мог, я ведь при консульстве в Кобдо переводчиком числился, с детства по Монголии с отцом мотался… И такая беда была на каждом уртоне, а их в улясутайской долине до Кобдо 14 станций, как известно, это верст пятьсот. Так вот, весь путь он с улачами бился, ташуром орудовал, не скупясь на затрещины, утверждал, что с этим ленивым народом нельзя иначе… Ох и икалось консулу Вальтеру в те трое суток, за которые мы доскакали до Кобдо. Много недобрых слов про него я в сердцах наговорил, подсунул он мне попутчика… К середине пути весь зад в кровавых мозолях был…

Бурдуков достал футляр, водрузил очки на нос и, прищурившись, провел руками по своим пышным усам. Он на какое-то время впал в задумчивость, как раз в тот момент, когда я из этой задумчивости уже вышел и с интересом слушал его рассказ, поймав наконец нить повествования.

– Ну так вот, – продолжил Бурдуков, – первые двое суток скакали молча, барон оказался никудышным собеседником, был угрюм и молчалив. На последней ночевке, правда, удалось разговорить его. Грезил о подвигах, сражениях и великих делах, готовился к службе у Джа-ламы, а как узнал, что я в свое время был учителем монгольского, стал на стоянках усердно записывать слова и выражения и разучивал их в пути. И так барону не терпелось в Кобдо, что уговорил меня от Джаргаланта к озеру Хараус-Нур выехать затемно! Этот сумасшедший в сумерках пытался скакать карьером, а когда с горем пополам добрались до долины близ озера, темень опустилась, хоть глаз выколи. Разумеется, улачи потерял тропу, и мы заблудились среди болотистой местности в камышах. Монгол наотрез отказался ехать дальше, боясь сгинуть в болотах, даже ташур Унгерна в этот раз не спас дело. Барон спешился, взял коня за узду и приказал идти за ним следом. В чем-в чем, а в чутье Роману Федоровичу не откажешь, по каким-то ему одному понятным приметам он ловко отыскивал среди кочек наиболее удобные места для перехода, и в итоге где-то через час нам удалось, порядком вымотавшись, в грязи, искусанными гнусом выбраться на твердую поверхность. Но тропы найти так и не смогли. А барон, представьте себе, застыл на месте и, шумно вдыхая носом некоторое время, объявил нам, будто чувствует запах дыма, добавив с уверенностью, что станция совсем рядом. Мы двинулись за ним, и что бы вы думали? Действительно, вскоре услышали лай собак и вышли к уртону! Меня тогда очень поразил этот жесткий, упертый тип с каким-то животным инстинктивным чутьем. Но встречаться с ним еще раз я не хотел. И вам, Кирилл Иванович, рекомендую держаться от таких, как барон, подальше!

– Алексей Васильевич, вы после этого не встречались с бароном?

– Как же, на следующий же день после прибытия он заявился в консульство. Представляться прибыл. При параде, острижен, выбрит, выглажен, только что одеколоном французским не пах. Выправка офицерская, а глаза бешеные, разбойничьи. Оказалось, он по прибытии в Кобдо приятеля своего встретил, хорунжего Резухина, у него квартировался и взял взаймы парадный китель, сапоги и папаху. Так и приехал представляться к консулу. Знаете, светский человек по виду, вел себя обходительно, показался консулу интересным собеседником и в итоге был приглашен на ужин. Всех в ту пору очень интересовали события, происходящие в Урге, вы ведь помните, Кирилл Иванович, Богдо Гэгэн тогда уже объявил о независимости от Китая и все ждали, чем на это ответит Поднебесная.

– Видите ли, я в вопросах политики не очень-то подкован. Насколько знаю, Богдо Гэгэн – избранный народом правитель Монголии, вот, пожалуй, и все…

– Сразу видно человека пришлого, – заулыбался Бурдуков и снял очки, которые в наступившей темноте уже были совсем бесполезны. После этого он довольно подробно и в деталях рассказал о Богдо Гэгэне, начиная историю с момента его рождения.

Богдо Гэгэн

Нынешний правитель Монголии известен под своим религиозным именем Джэбцзундамба-хутухта Богдо-хаган. Он считается восьмым перевоплощением тибетского мыслителя, историка и учителя Даранаты, жившего в семнадцатом веке и известного в Тибете под именем Тарантхи, что значит «Защищаемый Тарой». Собственное же имя Богдо, данное ему при рождении, никогда и нигде не упоминалось, и, по древним законам, могли его узнать только после смерти перерожденца в тот самый момент, когда его позолоченная мумия должна будет занять свое место в священном храме для вечного упокоения. Родился Богдо Гэгэн в тибетском селении в семье какого-то мелкого чиновника в 1870 году. За год до этого в Урге при загадочных обстоятельствах умер девятнадцатилетний Седьмой Богдо Гэгэн.

Скорей всего, юный правитель был отравлен своим же окружением. Известно, что молодой Богдо Гэгэн Седьмой любил развлечения и светские радости, завел гарем из проституток, курил табак и опиум, совершал многочисленные увеселительные поездки за город на авто, раздаривал казну. Смерть его не вызвала народного горя ни в Монголии, ни в Тибете, куда весть о его кончине была послана незамедлительно. В Лхасе в это время престол занимал тринадцатилетний Далай-лама Двенадцатый, а Восьмым Панчен Ламой был Тенпай Вангчук, которому, к слову сказать, только исполнилось пятнадцать лет. Разумеется, всеми делами заправлял глава тибетских лам и законный регент юного Далай-ламы Дэме Хутухта. Именно он собрал особую комиссию из ученых лам, обладающих высшей степенью буддийской духовной школы, называемой у тибетцев вайли, а у монголов гэвшем. Своеобразный симпозиум профессоров богословия и философии, созванный для того, чтобы определить среди двенадцати привезенных из разных мест Тибета малышей истинного тулку, то есть перерожденного Богдо Гэгэна. В главном храмовом комплексе Потала в Лхасе мальчиков тщательно обследовали на наличие признаков физических свойств Будды. Девятерых претендентов отбраковали и отправили по домам. Имена трех оставшихся написали на бумаге и опустили в золотую священную чашу сэрбум. После молитв, богослужений, заклинаний и прочих ритуалов в присутствии Далай-ламы и Панчен Ринпоче из чаши извлекли бумажку с именем нынешнего Богдо Гэгэна. Двух оставшихся мальчиков-кандидатов развезли по местным монастырям, посвященным Даранте, признав их телом и словом избранного тулку.

В 1875-м году из Лхасы в Ургу прибыло пышное и многочисленное посольство. По дороге из Тибета к желтому паланкину юного Богдо Гэгэна сотнями присоединялись представители всех четырех аймаков Халхи, многочисленные ламы следовали за процессией до самой столицы. Кстати, понятие Халха, то есть Внешняя Монголия, возникло в конце семнадцатого века, когда Монголия потеряла независимость и была разделена на две части. Первая из них – Внутренняя Монголия – была со временем полностью занята китайцами, а вторая – Халха – сохраняла некоторое время внутреннюю самостоятельность. Состояла Халха из четырех княжеств-аймаков: Цзасакутуханского, Тушетухаского, Цэцэханского и Сайннойнханского. Кроме того, к Внешней Монголии относились и территории Кукунора, Илийской и Южно-Алтайской областей, городов Кобдо и Барга. Однако к концу восемнадцатого века, после неудавшегося джунгарского восстания, территории Халхи перекроили по договору с Китаем, которому в итоге отошли Илийский край, Джунгария и Южный Алтай. Вдобавок к этому, в Ургу прибыл из Поднебесной цзяйцзюнь – губернатор с большими полномочиями, а с ним и китайская армия. К девятнадцатому веку китайские цзяйцзюни настолько расширили свои полномочия и права, что стали в итоге полноправными хозяевами Халхи. Все 87 удельных княжеств четырех аймаков были обложены всяческими поборами в казну, многие князья разорились под бременем непомерных налогов на содержание китайских солдат, чиновников, князей и лам.

Китайские купцы, получившие все преимущества от торговли и ростовщичества, фактически закабалили монгольских князей. Все это к началу двадцатого века создало предпосылки к возникновению в Халхе скрытого до поры народного сопротивления, которое вот-вот должно было вылиться в открытое восстание против китайских властей. Приезд в Ургу нового Богдо Гэгэна вызвал в монголах надежду на скорые перемены, новый хутухта стал предметом поклонения и обожания, несмотря на тот факт, что перед своим народом появлялся всего пару раз в год, по случаю великих религиозных событий вроде праздников Цама и Майдари Хурала. Однако редкие явления пред народом не означали бездействия Богдо Гэгэна. Напротив, он был активным участником и умелым дипломатом во внутренней борьбе правящих кругов и многочисленных ламаистских группировок, кроме того, старался влиять и на внешние политические процессы, происходящие в Халхе. Приближенные ко двору монгольские аристократы мечтали о смещении нынешнего Богдо Гэгэна, тибетца, в пользу одного из многочисленных знатных потомков Чингисхана.

Дворцовые заговоры были при дворе частым явлением, но неизменно заканчивались смертью заговорщиков. Чингизиды, ламы, члены враждующих партий, китайские шпионы умирали при странных обстоятельствах довольно часто. При Богдо Гэгэне состояло несколько известных лам-отравителей, которые очень умело использовали свое мрачное ремесло на благо молодому правителю. Отравленная одежда, обувь, пропитанные ядом поводья, четки и страницы священных книг очень скоро сократили количество заговорщиков, вселив в оставшихся смирение и ужас. Богдо Гэгэн показал себя правителем умным, волевым и жестким. Он с детства грезил восстановлением могущества Монголии и мечтал о воссоздании великой империи Чингисхана, освобождении Халхи от гнета Китая и полной независимости своей страны от любого внешнего влияния. Для Тибета и Китая такой самостоятельный правитель был крайне неудобен.

Первую попытку избавиться от неугодного хутухты предпринял Пекин. В Ургу к Богдо Гэгэну было направлено особое посольство. Навстречу дипломатам хутухта выслал разведчиков, которые без труда опознали среди послов одного из известнейших лам-отравителей. К моменту прибытия в столицу посольской делегации правитель Халхи уже покинул Ургу и уехал «по делам» на запад. Пекинских гостей любезно приняли ко двору и отправили домой с богатыми подарками. После отъезда гостей в столицу вернулся Богдо Гэгэн. Через пару лет прибыло другое посольство из Тибета. Среди прибывших прозорливые служители хутухты в очередной раз узнали двух лам-отравителей из Лхасы. В этот раз Богдо Гэгэн гостей принял лично и встретил со всеми почестями, на ужин были поданы изысканные яства, слух присутствующих услаждал немецкий патефон. Этот ужин для лам-отравителей стал последним. Их тела были отправлены в Тибет с той же самой посольской делегацией, с которой они и прибыли. На некоторое время покушения на правителя Халхи прекратились. Однако позже китайцам удалось умело сыграть на слабости Богдо Гэгэна к алкогольным напиткам. Больше всего он обожал шампанское, пил его помногу и только единолично. Прознав про это, китайские химики включили в состав игристого вина метиловый спирт и сумели подбросить несколько бутылок в партию напитков, идущих ко двору хутухты с караваном из Европы. Правитель Монголии не умер, но полностью потерял зрение.

Радостная весть о слепоте Богдо Гэгэна дошла до Лхасы и Пекина, где решили воспользоваться моментом и сместить неугодного самодержца или, по крайней мере, подчинить его своей воле. Невзирая на слепоту, хутухта не только умудрялся разруливать ситуации с внутренними врагами, но и нашел способы конструктивно общаться с русским императорским правительством, стараясь заполучить его в союзники. Ну а в 1910-м началась революция в Китае. Чиновникам Поднебесной в Урге почти сразу перестали поступать деньги из Пекина. Оказавшись без жалованья на задворках империи монгольские цзяньцзюни, амбани и простые солдаты китайской армии начали грабежи монголов, что конечно ничем хорошим для китайцев закончиться не могло. Летом 1911-го в Урге князья и ламы собрались на тайный совет, председательствовал на котором сам Богдо Гэгэн. Было провозглашено: «Монголию считать теперь самостоятельным царством, а правителем ее – Богдо Гэгэна, получившего отныне титул Джэбцзундамба-хутухта-хана, то есть «многими возведенного Богдо Хана». С этого года монгольский народ начинает свое новое летоисчисление и Халха вступает в новую эру «многими возведенного».

После того как Монголия стала независимой, возобновилась внутренняя борьба за престол. Тушету Хан Дашинима, прямой потомок Чингисхана, решил сместить с трона тибетца по крови Богдо Гэгэна. Но ламы приняли сторону избранного правителя, и Дашинима отступил, признав свое поражение, а вскоре был отравлен и умер в страшных мучениях. Такая же участь постигла и второго породистого претендента на престол Дзасакту Хана Содном Равдана. Джэбцзундамба-хутухта понимал, что охотники на трон будут появляться до самой его смерти, а удача довольно изменчива. По древнему закону наследником нынешнего правителя Халхи мог стать лишь ребенок, избранный в процессе той же процедуры, которую прошел сам Богдо Гэгэн. Неожиданно для всех было объявлено, что, согласно древним пророчествам, нынешнее его воплощение является последним и девятого ждать не стоит. Хутухте было позволено официально жениться на женщине, с которой он до этого совместно проживал уже довольно долго и от которой даже имел сына. Его жена происходила из незнатного рода, но отныне ее признали живым воплощением Эхе Дагини – буддийского женского божества.

На аудиенциях и празднествах она восседала теперь на троне рядом с божественным мужем и вместе с ним благословляла своих подданных легким касанием руки, облаченной в специальную перчатку, дабы избежать физического соприкосновения простых смертных с живым божеством. В жизни Богдо Гэгэна божественное часто уступало место человеческому и порочно греховному. Ритуальному паланкину он предпочел автомобиль, подаренный ему русским консулом, обожал артиллерийские стрельбы, коллекционировал граммофоны и слыл в Монголии первым меломаном. Другим увлечением хутухты, пока он еще был зрячим, являлась порнография. Он окружал себя китайскими картинами возбужденных мужчин с нарочито выставленными на обозрение гениталиями, сценами совокупления животных всех пород и мастей. Супружеское ложе Богдо Гэгэна представляло собой огромную кровать под шелковым балдахином, на котором с внутренней стороны, в самом верху, установили зеркало; зеркальными были и все четыре стены, окружавшие кровать.

Автомобильные прогулки, шампанское, граммофон и порнография не занимали все время правителя Халхи. Умело ведя дипломатические переговоры, он в 1912-м году добился признания самостоятельности Внешней Монголии Россией. Был заключен договор, по которому русским предоставлялись в Монголии широкие права консульской юрисдикции, полная свобода передвижения, беспошлинная торговля и еще куча всяческих привилегий. Урянхайский край Богдо Гэгэн по договору передал России, которая приняла этот дар и с удовольствием присоединила к своим немалым территориям. А уже через год в Кяхте было подписано трехстороннее соглашение между Халхой, Россией и Китаем. В соответствии с этим договором Китай сохранял сюзеренные права над Монголией, хотя и признавал ее автономность, не претендуя на дальнейшую колонизацию территорий Халхи.