Текст книги "Люди за забором. Частное пространство, власть и собственность в России"

4. Русский титул

Забор в России, таким образом, – это символическая замена сразу нескольким институтам. В советское время каждому приходилось ждать и просить, доказывать, что он человек, у которого есть хоть что-то свое. Тоска по приватности, необходимой для утверждения чувства собственного достоинства, вырвалась наружу сразу после смены политического режима в 1991–1992 годах и не утолена до сих пор. Бетонные, кирпичные, металлические и решетчатые ограды высотой с трехэтажный дом выглядят как компенсация уязвимости и стремление дать миру знать, что все это – «мое».

Характерная особенность российских заборов, объектов вроде бы стационарных, в том, что они всегда находятся в движении. Заборы сгорали в пожарах, сносились властями, но скоро вырастали снова. Подвижность границ собственности граждане и власти всегда умели использовать к своей выгоде. Земли просто огораживались и становились чьими-то. Заборы в русских городах часто приходили в движение незадолго до строительства дорог или прокладки железнодорожных путей. Каждый дачник и сейчас знает, что ничего страшного не случится, если забор незаметно передвинуть поближе к дороге.

Многие столетия изгороди, межи и вехи были подвижными даже в Западной Европе. Европейские землевладельцы начиная с XV–XVI веков и вплоть до начала XIX века создавали свои состояния, огораживая, то есть попросту захватывая, общинные земли. Крестьян сгоняли с земель, чтобы пасти овец и продавать шерсть. Огораживание всегда было способом захвата земель – чужих или ничьих. Но рано или поздно изгороди прекращали двигаться по праву силы. В действие вступало защищенное законом право собственности.

Один из признаков развития общества – умение договариваться об общепризнанных правах, которые становятся важнее физического забора. А в отсутствие права забор остается самоценностью. Поэтому, сколько бетона ни возьми, в какую броню ни одень, в отсутствие права как верховного принципа это все равно будет непрочный забор.

И охрана не поможет, несмотря на то что по численности охранников Россия – одна из первых в мире. На 70 миллионов экономически активного населения у нас более 600 тысяч охранников – частных и ведомственных, не считая милицию (и это прогресс: в 2003 году численность охранников достигала миллиона)[37]37
  Пресс-релиз МВД РФ от 18 ноября 2010 года [http://www.mvd.ru/anounce/8524]. О состоянии рынка охранных услуг на 2003 год см. пресс-релиз от 27 мая 2003 года [http://www.mvd.ru/news/637].


[Закрыть]. А, например, в Китае в охране служат около 2 миллионов людей, при десятикратной разнице в населении.

Есть и привычная нам проблема дверей, бо́льшая часть которых обычно закрыта. Советские архитекторы, проектируя общественные здания – министерства, театры, магазины и стадионы, всегда были щедры на двери. В идеальном мире, для которого они создавали огромные дома, люди должны были входить и выходить из дверей толпами. Они должны были литься широким потоком по гигантским лестницам. Дверей могло быть и пять, и десять, они могли быть огромными, деревянными с резьбой или металлическими с решетками.

Но в реальном мире по каким-то причинам всегда нужно было оставлять открытой только одну створку, утром и вечером, зимой и летом. Некоторые двери не открывались вообще никогда. Люди должны были проходить цепочкой, по одному, может быть для того, чтобы привратник всегда мог видеть, кто входит и выходит. Может быть, ему полагалось считать входящих и выходящих.

Для чего-то охранники сидят при каждом входе куда бы то ни было и целыми днями смотрят телевизор. При этом открытой обычно остается только одна дверная створка. Если это клуб или дискотека и входящие должны платить, то закрытые двери нужны, наверное, чтобы легче было контролировать поток. Остальные входы, несмотря на наличие охраны, обычно закрывают. Охранникам, естественно, гораздо удобнее сидеть всем вместе, около одной из дверей.

Двери остаются закрытыми, несмотря на то что давно нет никакой нужды ходить цепочкой. С проверкой пропусков неплохо справляется компьютерная программа. Милицию можно вызвать нажатием кнопки. Но компании готовы платить охране и пожарным: слишком важную задачу они решают. Это крепкая традиция: вход не должен оставаться без человеческого присмотра. Кто-то должен проследить, как мы протискиваемся через единственную открытую створку. Кто-то должен посмотреть на нас с подозрением при входе и потом мрачно проводить на выходе. Без этого подозрительного оглядывания и вход не вход. Маленький рубеж, государственная граница в миниатюре.

Недоверие – еще одна причина живучести заборов и иррациональных охранных традиций. В среднем в мире на вопрос, доверяете ли вы окружающим, «нет» отвечают 56 %. В России не доверяют соотечественникам 77 % опрошенных. В скандинавских странах доли недоверяющих обычно не превышают 30 %, в среднем по Европе показатели колеблются в районе 40 %[38]38
  Материалы World Values Survey см.: [http://www.wvsevsdb.com/wvs/WVSData.jsp].


[Закрыть].

Страх, что твой сосед может оказаться проходимцем, несет не только психологические, но и вполне материальные последствия. Это доказал американский ученый Роберт Патнэм, одним из первых занявшийся глубоким изучением такой неуловимой субстанции, как доверие. Сравнивая нормы поведения и уровни гражданской активности, готовности к взаимопомощи и взаимодействию в разных регионах Италии, он показал, что они отличаются от региона к региону. Причем сегодняшний уровень доверия в сообществе может иметь глубокие исторические корни и зависеть от того, была ли область в прошлом под папской юрисдикцией или входила в одно из независимых княжеств. «Доверие само по себе в равной степени может быть и свойством социальной системы, и чертой характера»[39]39
  Putnam R. Making Democracy Work. New York: Princeton University Press, 1993. P. 177.


[Закрыть].

В масштабах страны низкий уровень доверия тормозит развитие экономики. Исследования показывают, что в странах с высоким уровнем доверия государство меньше вмешивается в работу предприятий и повседневную жизнь граждан и это положительно сказывается на росте экономики. Когда в обществе сильны горизонтальные связи и высока склонность к сотрудничеству, люди способны самостоятельно, без вмешательства извне, разрешать конфликты. А когда люди боятся друг друга, они склонны требовать вмешательства начальства, милиции, охраны, «железной руки», вождя.

Вообще рост доверия – это часть перехода общества от «ценностей выживания» к «ценностям самовыражения». Обеспечив себя, ощутив «жизненную защищенность», человек стремится уже не просто зарабатывать («ценности выживания»), а зарабатывать так, чтобы это было интересно, то есть преобладающими становятся «ценности самовыражения». Уход от модели выживания приводит к изменению социальных и политических установок. Например, больше людей начинают высказываться в пользу частной, а не государственной собственности на предприятия; чаще говорят, что образование и работа равно важны и для мужчины и для женщины. Есть связь и между ценностями и политическим устройством: среди стран, где распространены «ценности самовыражения», нет ни одной диктатуры[40]40
  Трудолюбов М. Карта ценностей // Ведомости. 2007. 2 февраля.


[Закрыть].

Пока такого перехода не произошло, общество, состоящее из множества испуганных людей, несет все новые и новые издержки для защиты от воровства, посягательств конкурентов и государства. Это тормозит рост экономики и ведет к снижению ее эффективности. Средства, идущие на охрану и защиту, отнимаются у развития, но и покоя толком не дают. Взаимное недоверие граждан формирует спрос на «сильную руку», а жесткий стиль управления еще больше подпитывает страхи и недоверие друг к другу[41]41
  Aghion Ph., Algan Y., Cahuc P., Shleifer A. Regulation and Distrust. Ecole Polytechnique Central National de la Recherche Scientifique, 2009 [http://en.scientificcommons.org/47470209]; см. также статью: Гуриев С., Цывинский О. Ловушка недоверия // Ведомости. 2009. 9 июня.


[Закрыть]. И это при том, что никаких иллюзий по поводу человеческих качеств чиновников и правоохранителей у граждан нет. Чиновники, если верить опросам общественного мнения, преследуют лишь собственные корыстные интересы. Но недоверие к ближнему, похоже, сильнее недоверия к государству. В конце концов каждый сам в ответе за себя и свое имущество – до конца.

Возможно, поэтому так прочна традиция ставить решетки и заборчики вокруг могил на русских кладбищах. Это попытка застолбить территорию за собой и близкими, если не в этой жизни, так на том свете. Физическая изгородь и здесь стремится решить какую-то важную экзистенциальную задачу – внушить живущим уверенность в том, что у покойника есть теперь своя бесспорная собственность. Изгороди на кладбищах часто заметнее памятников, так что они и воспринимаются как памятники.

Конечно, изгородь не может быть настоящей гарантией собственности, не может ни защитить от нападения, ни спрятать от враждебного мира. Власть и деньги сильнее любого забора. Но, несмотря на доводы разума, ограда высоко ценится в России. Все-таки это некоторое обозначение права, его признанный символ – оберег из досок, кирпичей или бетона.

У архитектора Александра Бродского есть такая работа – участок земли, на котором стоит кровать, окруженная забором. Это очень красивая и точная постановка темы. Это и метафора неутоленной тоски по приватности, и заявление о частной собственности. И, возможно, напоминание о притче Льва Толстого о том, «сколько человеку земли нужно».

Все это позволяет нам обобщить смысл российского забора, который, как мы теперь понимаем, выполняет не только утилитарную, но и символическую функцию, стоя, по сути, на страже российского социального порядка. Ну а помимо этой главной задачи забор решает еще с десяток других, ведь он является границей между человеком и государством, границей между частной жизнью и общественной, заменой документу о праве собственности, инструментом ее захвата, инструментом ее защиты, символом статуса, оберегом, малой архитектурной формой, произведением искусства, памятником.

Глава 3. За забором: приватизация утопии

1. Частные дворцы

В детстве я знал, что за забором – если он красивый, кованый, с гипсовыми шарами на столбах – обычно находится дворец. Это мог быть музей каких-то людей с несуществующими именами – Шереметевых, Юсуповых. За заборами попроще были другие дворцы – пионеров, культуры или спорта. Было понятно, что эти дворцы – общие. Они никому не принадлежали, в крайнем случае они были «имени Ленина». В них завораживали башенки, эркеры, мансарды, любые выступающие части домов. В них хотелось жить, потому что такие детали помогают тебе быть другим, они не в ряду со всеми прочими.

«Как всякий ребенок, выросший в Советском Союзе и не знавший ничего, кроме стандартной квартиры, я мечтал о дворце. Хотя мне еще очень повезло: квартира была немаленькая, а у отца имелась служебная дача. Но я всегда мечтал о чем-то сказочном. Такая мечта принца на белом коне – иметь еще и замок, где коня можно привязать и в покои пройти. Во-вторых, была необходимость загородного дома. В-третьих, скучно строить обычный дом. Мне нравится средневековая готика. Строил пять с лишним лет. Мысли о том, чтобы всех поразить, были, но не на первом месте. Главное – порадовать себя»[42]42
  Галкин М. В своем дворце я буду жить вдвоем с Аллой // Труд7. 2010. 25 августа.


[Закрыть].

Рассказывая о своем подмосковном жилище, телеведущий Максим Галкин напоминает нам о том, что завет дедов и отцов остается в силе. Их послание – «мы заплатили, вы живите» – услышано, а благодаря огромной и благодарной аудитории популярного артиста еще и усилено. Не все говорят о заветном вслух, но для Галкина публичность – профессия, и он уже не один год рассказывает о своем доме в газетах и по телевидению. Образы обладают огромной силой. Так что теперь людей, мечтающих о большом и сказочном доме, наверняка больше, чем раньше.

А вот история другого дворца. В декабре 2010 года предприниматель Сергей Колесников опубликовал в интернете открытое письмо тогдашнему президенту России Дмитрию Медведеву, где заявил, что на черноморском побережье под Геленджиком строится «огромный, в стиле итальянского палаццо, дворец с казино, зимним театром, летним амфитеатром, часовней, плавательными бассейнами, спорткомплексом, вертолетными площадками, ландшафтными парками, чайными домиками». Колесников объяснил, что бьет тревогу, поскольку дворец предназначается премьер-министру Владимиру Путину, строится с участием госструктур и на деньги, пожертвованные на другие цели, и стоит миллиард долларов[43]43
  Открытое письмо С. Колесникова см.: [http://corruptionfreerussia.com].


[Закрыть].

Принадлежность этого «центра досуга» Путину была официально опровергнута. Но позже, в феврале 2011 года, «Новая газета» опубликовала документы, указывающие на связь между этим дворцом и Управлением делами президента[44]44
  Анин Р. Дворцовая площадь 740 тысяч квадратных метров // Новая газета. 2011. 14 февраля.


[Закрыть]. Дворец все-таки оказался немного государственным. В начале марта его купил бизнесмен, ранее не имевший к объекту никакого отношения, – за сумму значительно меньшую, чем указывалась Колесниковым[45]45
  Шлейнов Р., Дмитриенко Д. Заказчиками «дворца Путина» выступали управделами и ФСО // Ведомости. 2011. 14 февраля.


[Закрыть].

О дворцах много написано, тема уж очень притягательная. В интернете множество фотографий, так что каждый может почитать, посмотреть и сравнить. «Дворец Путина», построенный по итальянскому проекту, конечно, больше и величественнее дворца Галкина. Но дворец Галкина – без кавычек. Его владелец известен и может позволить себе открыто говорить о своем детище, потому что он высокооплачиваемый артист, гордящийся своим вкусом. Созданное им произведение «средневековой готики» может вызывать разные чувства, но здесь нет конфликта между общественным и частным.

Не то с «дворцом Путина». Премьер-министр, может быть, тоже в детстве мечтал о дворце, и ему, как и Галкину, наверняка тоже скучно было строить обыкновенный дом. Но он не может похвастаться своим достижением. Истинного владельца итальянского палаццо в Прасковеевке приходится скрывать[46]46
  Дранишникова М. Путин без дворца // Ведомости. 2011. 4 марта.


[Закрыть].

Публичность – всегда помеха, когда между общим и частным есть конфликт. Но публичность не всегда можно контролировать: страсть к королевским масштабам выдает хозяина. К тому же общественный интерес к необычным частным домам за последнее время вырос. И удовлетворить этот интерес проще, чем думают владельцы тайной недвижимости. Через забор можно заглянуть с помощью Google Earth, можно оказаться рядом и сфотографировать – камеры есть почти в каждом телефоне, а социальные сети позволяют быстро распространять видеоистории.

Так что о тайных дворцах мы со временем будем знать все. Возможно, гражданское любопытство и социальные медиа помогут нам сделать то, что всегда дается так трудно, – избавиться от установок и институтов прошлого. В данном случае речь идет о пережившем свою эпоху советском институте номенклатуры и номенклатурном потреблении. Номенклатура – закрытый для общества перечень самых важных и хлебных постов в партии власти, государственной системе и экономике – оказалась крепкой традицией, дожившей до наших дней.

В советское время номенклатурная позиция открывала своему обладателю доступ к благам, недоступным большинству, в том числе домам, дачам, санаториям и резиденциям. Сегодняшняя безденежная экономика потребления для номенклатуры, называемой теперь «элитой», – прямой наследник советской. Финансируется она во многом за счет принудительных сборов с крупного бизнеса, бывшего когда-то государственным. Есть там, конечно, и обычные государственные деньги, но по сути это альтернативный, «элитный» бюджет, возможности которого недоступны большинству. Существенно и то, что – как и в советское время – «резиденции и подобные им объекты… относятся к режимным объектам, а сведения о них – государственная тайна»[47]47
  Боярский А. и др. Тайна за семью заборами // Коммерсантъ-Деньги. 2011. 31 января.


[Закрыть]. Поэтому журналистам так трудно узнать, сколько все это на самом деле стоит, а связанным с чиновниками бизнесменам так легко обогащаться на этой ниве. Два с лишним десятка резиденций президента и главы правительства – это то немногое, что осталось от настоящей советской роскоши.

Остальные замки и дворцы – попытки частных людей за собственные деньги имитировать номенклатурное качество жизни. Известный пример – «дворец Миллера», построенный крупным подрядчиком «Газпрома» для высшего руководства российской газовой монополии. Как только благодаря социальным сетям и прессе эта история стала публичной, «Газпром» открестился от проекта и барочный дворец на территории в несколько футбольных полей стал просто большой дачей, принадлежащей лицу, не имеющему к «Газпрому» никакого отношения[48]48
  Седаков П. Памятник эпохе: Дворец подрядчика «Газпрома» // Forbes. 2010. № 82.


[Закрыть].

Рационально объяснить расходы в десятки миллионов долларов на такие проекты – особенно учитывая масштабы воровства при строительстве – крайне сложно. Это иррациональное поведение, которое экономист и социолог Торстейн Веблен 100 лет назад предложил называть демонстративным, или статусным, потреблением. Американские богачи, о которых писал Веблен, откровенно стремились эпатировать публику возможностями своих кошельков. В нашем случае статусное потребление имеет выраженный номенклатурный оттенок: расходы вызывающе велики, но хозяева стремятся их скрыть или занизить. И музеями эти дворцы вряд ли станут.

По-моему, это означает, что за первые 20 постсоветских лет общественная утопия Советского Союза прекратилась в частную. Точнее, распалась на множество частных утопий. И начался этот процесс не с распадом СССР, а гораздо раньше. Мы родом из страны, где дворцы могли быть или общественными, как метро, или номенклатурными, скрытыми от глаз. Армия, флот, вооружение, космические программы, тяжелая промышленность, здравоохранение, образование, наука, детские спортивные школы, дворцы пионеров, общественный транспорт, публичные пространства, центральные площади – все это общественные блага, и они были экономической специализацией советской страны. Поддерживалось все это на среднем и плохом уровне, но поддерживалось.

В 2000-х годах, когда официально речь шла о восстановлении величия государства, в действительности происходил переход производства общественных благ – формально и неформально – в частные руки. Люди в погонах, по конституции имеющие право применять насилие в интересах общества, стали торговать этим правом в собственных интересах. Строительство дорог, железных дорог и другой инфраструктуры, то есть сфера общего блага, стало сферой, где приближенными к властям людьми делаются гигантские частные состояния. То же касается и здравоохранения – особенно поставок медицинского оборудования и лекарств. Дворцы когда-то были только частными. При советской власти они стали общественными, а теперь снова становятся частными.

Само слово дворец вполне осознанно использовалось в советское время только в тех случаях, когда речь шла о чем-то общедоступном. Это были музеи – бывшие дворцы, отнятые народной властью у владельцев и открытые для всех. Это были дворцы пионеров и дворцы спорта, дворцы культуры – общественные учреждения. Можно только порадоваться, что дворцы пионеров, в частности модернистский московский Дворец пионеров на Воробьевых горах, удалось спасти от приватизации. Но многие общественные места все-таки стали частными и перестали быть доступными. Символично, что иногда это одни и те же здания – они были отняты большевиками у владельцев, национализированы, а в постсоветское время снова стали частными. Такова, например, судьба московского Юсуповского дворца.

Похоже, впрочем, что мы прошли полный круг и дворцы могут со временем открыться для публики. Частная утопия начинает исчерпывать себя. Политический кризис 2014 года на Украине привел к бегству президента Виктора Януковича из страны и к открытию его частной резиденции для публичного обозрения. Российские лидеры и олигархи пока еще не начали передавать дворцы народу, но заявления о намерениях подарить нажитое обществу и государству уже звучат[49]49
  Владелец алюминиевой корпорации «Русал» Олег Дерипаска в 2007 году в интервью Financial Times говорил, что не отделяет себя от государства и готов передать ему активы по первому требованию. Владимир Потанин, ключевой совладелец никелевой корпорации «Норникель», не раз заявлял, что не будет завещать детям всей собственности. Геннадий Тимченко сообщил в интервью ИТАР-ТАСС в 2014 году, что готов передать активы государству.


[Закрыть].

2. Приватизация утопии

Большевистское государство с первых лет своего существования и до сталинского «перелома» рубежа 1920–1930-х годов обращалось к массам, стремилось создавать коллективы, поощрять коллективный образ жизни. Идеальный быт должен был быть коллективным, работа – совместной, эмоции – общими. На семью смотрели как на устаревший институт. Новые люди не должны были отдельно друг от друга готовить еду и есть, стирать и общаться с детьми, поэтому властями в 1920-х годах поддерживалось строительство общежитий, столовых, фабрик-кухонь и прачечных. В домах-коммунах семейных кухонь не предусматривалось. Их не было даже во многих квартирах Дома на набережной – жилого дома для советской партийно-государственной элиты, построенного Борисом Иофаном в 1928–1931 годах.

У архитектора-конструктивиста Константина Мельникова был проект «Сонной сонаты», жилища с коллективной музыкальной спальней на 600 человек. Коллективным было, кстати, и спальное пространство в доме, построенном Мельниковым для себя и своей семьи: шесть отсеков с кроватями. Впрочем, это ведь был частный городской дом – редкость в Советском Союзе.

Конечно, для большинства быт был коллективным не потому, что так полагалось по проекту, а потому, что жилья катастрофически не хватало. Новым заводам и фабрикам, строившимся по всей стране, нужны были рабочие, а жизнь в беднеющей, коллективизированной деревне становилась все более отчаянной. Городское население увеличивалось невиданными темпами. Городские советы начали перемещать людей с места на место, деля и уравнивая жилую площадь, занимаемую гражданами разных сословий. Квартиры, брошенные обеспеченными горожанами, заселялись новыми жильцами, квартиры, где, по мнению власти, проживало слишком мало людей, уплотнялись. Чтобы разрушить старую иерархию сословий, новая власть переселяла рабочих с окраин в «богатые» дома и квартиры в центре. В Москве в результате такой миграции число рабочих в пределах Садового кольца выросло с 1917 по 1920 год с 5 до 40–50 %. Всего в столице до 1924 года в национализированные дома было вселено более 500 тысяч рабочих и членов их семей[50]50
  Паперный В. Мужчины, женщины и жилое пространство // Жилище в России, век ХХ: Архитектура и социальная история. М.: Три квадрата, 2002.


[Закрыть].

Новая власть потребовала, чтобы старые горожане потеснились. Поначалу даже предлагались определенные нормы. Аристократ Ленин мыслил комнатами, поэтому предлагал расселять новых жителей в реквизированные квартиры по такой формуле: К = N-1, где К – количество комнат, а N – число жильцов. Людей в квартире, таким образом, должно было быть на одного больше, чем комнат. Так, по его мнению, они не должны были почувствовать себя «богачами»[51]51
  Меерович М. Наказание жилищем: Жилищная политика в СССР как средство управления людьми. М.: РОССПЭН, 2008. С. 16.


[Закрыть].

Даже в сегодняшней России не каждая семья сможет похвастаться, что вышла на уровень частной жизни, предуказанный ленинской формулой. А вплоть до начала массового строительства при Никите Хрущеве речь шла, конечно, не о комнатах, а о квадратных метрах, которых становилось почему-то все меньше.

Люди снимали не комнату, а «угол», то есть часть комнаты, жили в коридорах, на кухнях. Домом для семьи могла стать кочегарка, сторожка, подвал и пространство под лестницей. Важнейшей и самой распространенной темой обращений граждан к власти были жилищные проблемы. Историк Шейла Фицпатрик приводит письмо, в котором дети одной московской семьи из шести человек просят не вселять их в каморку под лестницей, без окон, общей площадью 6 квадратных метров[52]52
  Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм. М.: РОССПЭН, 2008. С. 59–60.


[Закрыть]. Бенедикт Сарнов вспоминает, как он попробовал обменять одну комнату в коммунальной квартире на другую, более подходившую его семье, и уже почти договорился с хозяевами, но выяснилось, что в новой квартире есть недостаток: в ванной живет семья прокурора[53]53
  Сарнов Б. Наш советский новояз: Маленькая энциклопедия реального социализма. М.: ЭКСМО, 2005.


[Закрыть]. О жизни в ванной есть знаменитый рассказ Михаила Зощенко – «Кризис».

Частная жизнь стала возвращаться в начале 1930-х, но всегда как привилегия – для особых людей, за особые заслуги. Новые городские дома строились по индивидуальным проектам и, по определению, не могли решить проблемы массового дефицита жилой площади.

Сталину важно было утвердить свою персональную власть и размежеваться с предыдущей эпохой. Он хотел продемонстрировать, что государство вступило в пору стабильности. Формирующаяся тоталитарная система власти противопоставляла движению – неподвижность, равномерному – иерархическое, горизонтали – вертикаль, коллективному – индивидуальное. В кинематографе государство теперь начинает предпочитать массе индивидуальные характеры. Стандартное и форменное больше не интересны системе – теперь она любит индивидуальное и в одежде, и в жилье[54]54
  Паперный В. Культура Два. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 148–149.


[Закрыть].

Человек мог теперь даже получить отдельную квартиру и дачу. Но только если это был особенный человек. Распределение благ становилось более персонифицированным и – по необходимости – строго иерархическим и очень неравномерным, поскольку ни еды, ни одежды, ни тем более квартир в бедной стране заведомо не могло хватить на всех.

Возвращались отмененные пролетарской культурой титулы и почести, в армии вновь появились звания и погоны, вернулась форма в школах и в некоторых госорганизациях. В сфере культуры появились почетные звания – заслуженный и народный артист. Место в иерархии определяло доступ к благам, к более или менее достойному существованию.

Полноценная частная жизнь, таким образом, становилась достоянием избранных. Отдельная квартира, дом, личное пространство, личный транспорт появились, но в виде роскоши.

Неудивительно, что у большинства тоска по собственному жилью, приватности, необходимой для утверждения чувства собственного достоинства, копилась многие годы и вырвалась наружу сразу после распада Советского Союза в 1991 году. Полностью страсть к частной жизни не утолена до сих пор. Может быть, именно этот процесс создания личного мира, идущий на индивидуальном уровне, а не на общественно-политическом, и стоит называть «вставанием с колен».

Советский опыт глубоко дискредитировал всякий энтузиазм, связанный с коллективизмом, причем не только в России. Такой энтузиазм существовал, возможно, вплоть до середины ХХ века. Коллективное ведение хозяйства, планирование всего производства и потребления из единого центра, коммунальный быт, общественные дворцы, сады и музеи, поддержка больных и совместное воспитание детей в особых лагерях – все это было частью создававшегося веками мифа об Утопии. Классической особенностью многих идеальных государств было и выделение лидеров в особую касту – касту лучших людей, талантливых и преданных родине. Нужно ли говорить, что коммунистическая партия, задуманная именно как такая каста лидеров, не оправдала надежд и подорвала веру в саму возможность бескорыстного служения родине.

Ну и, конечно, собственность. Ее в утопии не должно было быть. Томас Мор, придумавший само это слово и написавший самую известную книгу о воображаемом идеальном государстве, собственность отменил. Деньги на острове Утопия не использовались, к драгоценным камням и золоту граждане относились с презрением – бриллианты служили игрушками для детей, а из золота делали цепи для рабов и ночные горшки[55]55
  Мор Т. Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия / Пер. с лат. А. Малеина, Ф. Петровского // Утопический роман XVI–XVII веков. М.: Художественнаялитература, 1971. С. 78.


[Закрыть].

Ясные образы обладают иногда поразительной силой. Через 400 лет глава первого социалистического государства, Ленин, конечно, хорошо знавший книгу Мора, писал, что, победив в мировом масштабе, коммунисты сделают из золота «общественные отхожие места на улицах нескольких самых больших городов мира»[56]56
  Ленин В. О значении золота теперь и после полной победы социализма // Он же. Полное собрание сочинений. M.: Издательство политической литературы, 1964. Т. 44. С. 225.


[Закрыть]. Эти слова, видимо, многим запали в душу. Лам Сайвин, торговец золотом из Гонконга, выросший в коммунистическом Китае, не раз говорил журналистам, что вдохновлялся этой фразой, когда решил установить в своем демонстрационном зале золотой унитаз[57]57
  Cheng J. A Palace of Gold Is Sold Off For Its Melt Value, but Not the Throne // Wall Street Journal. 2008. July 7.


[Закрыть].

Позолоченный унитаз стал мифом постсоветского пространства. Есть фирмы, которые их производят и продают, есть статьи о них в популярной прессе. Золотой унитаз, как известно, искали украинцы в бывшей резиденции президента, открытой для публики после его бегства.

Многие века человек, ужаснувшись общественной несправедливостью, мысленно бежал в коллективную утопию. Но общее разочарование в социалистической идее качнуло маятник в противоположную сторону. Постсоветская Россия и была царством частной утопии. Это было похоже на бегство, на стремление спрятаться и не видеть того, что происходит снаружи.

Я сам вырос в социалистической стране и меньше, чем кто-либо, склонен идеализировать миф об идеальной общественной жизни. Я ее никогда не видел, я о ней только слышал. Я читал о такой жизни у Платона, Курта Воннегута и писателей-фантастов. Но книги об идеальных странах не должны быть только детскими книгами. Утопии существуют, так же как существуют север и юг. Большинство из нас никогда не окажется на Северном или Южном полюсе. Мы никогда не будем жить в идеальном процветающем и справедливом государстве, но без стрелки, указывающей в направлении идеала, нам трудно будет ориентироваться в мире, писал историк городов и утопий Льюис Мамфорд в своей книге «История утопий».

Конечно, утопии дискредитировали себя в ХХ веке. Большинство утопий – это в действительности закрытые общества, главная задача которых – предотвратить человеческое развитие. «Подобно Прокрусту, авторы утопий либо растягивали человека до выбранных ими произвольно размеров ложа, либо отсекали лишнее»[58]58
  Mumford L. The Story of Utopias. New York: The Viking Press, 1962. P. 5.


[Закрыть]. Но помимо этой жестокости у утопистов есть что-то, что притягивает к их мысли. Они смотрели на общество как на целое.

Они, по крайней мере в воображении, отдали должное взаимодействию человека, его деятельности и его места жительства, взаимосвязи функций, социальных институтов и человеческих устремлений… Тот, кто мыслит утопически, видит жизнь как взаимосвязанное целое: не как случайную смесь, но как органическое и поддающееся организации единство составных частей, баланс между которыми необходимо поддерживать – как в любом живом организме – ради стремления к росту и преодолению[59]59
  Ibid.


[Закрыть].

Утопическое мышление не должно было умереть вместе с СССР. Умение мыслить о стране как о целом – достойная и древняя наука. Да и настоящая частная жизнь не может существовать в вакууме, вне экономики и архитектуры, вне прав и законов, защищая которые приходится иногда выходить на площадь. Можно сказать, что бо́льшую часть ХХ века мы провели в борьбе за себя, свое личное пространство, собственный дом, квартиру или дачу. Борьба эта не мелкая и не «буржазная», а вполне достойная. Возможно, поздно и с бо́льшими затратами, чем другие, но российское общество прошло свой путь от коллективизма к обособлению, от общего к частному. И теперь оказалось на пороге нового этапа поиска общих ценностей.

Этим путем, каждый по-своему, идут все, причем – по историческим меркам – не так уж и давно. Образцы аристократической и буржуазной частной жизни, на которые мы по традиции ориентируемся, – это завоевания относительно поздние. Городскому частному дому как типу жилища очень немного лет: возможно, чуть больше трехсот, а возможно, и меньше.