Текст книги "Вернуться на развилку"

– Художники, – комментирует Далия. – Говорят, что Мейерхольд и в этот сезон опять не приедет.

– Жаль. Его театр – что-то новое, свежее в искусстве, – отвечает Яков, – разбередил ваше сонное дачное царство.

– А я люблю классику. Все эти театры условностей, манифесты среди природы. «Нанижем колесо мироздания на ось судьбы» – не по мне. Яша, хочу тебе кое-что сказать по секрету. От девочек. Не проболтаешься?

– За кого ты меня принимаешь?!

– Скоро твое сорокалетие. Мы хотим подарить тебе портрет девочек. Большой, групповой. Я договорилась с одной художницей. Мария – чудо, сама скромность. Простая, без богемных закидонов, миловидная, из провинции. Ученица Репина, ездит в Пенаты – берет уроки живописи. Но работы нет. Надо помочь. Вот ей и дала заказ на портрет. Решили, что девочек изобразим в полный рост. В бальных белых платьицах, которые остались после новогоднего представления. Они ходят позировать каждый день. Это нелегко – стоять неподвижно два часа. Они стараются. Но это от тебя секрет. Понял? Ты не должен знать.

– Хорошо, Даша. Сделаю удивленные глаза. Два часа! Как они выдерживают?

– Ради тебя. Там в мастерской холодно, у Марии нет денег на дрова. Я дала аванс, но он весь ушел на какие-то ее прошлые долги, холст, подрамник. Ты бы не мог еще денег добавить? На полную оплату. Такая симпатичная девушка. Не обманет.

– Конечно, милая. О чем речь!

Все спокойно, в лесу выписывает рулады соловей, комары ушли в ночной сон и не беспокоят. Художники накупались и переодеваются. Солнце проскакивает мимо тучки и опускается в море. На улице светло – белые ночи. Лошади на фоне малинового неба. Слишком все пасторально.

– Богема! Зачем им купальные машины? Могут и голышом плюхаться в воду.

– В августе, как потемнеет, так и будут. Еще только начало лета – все развлечения впереди.

– Дожить еще надо до августа.

– Эх, какие закаты на Финском в конце лета!

Дачный сезон продолжается. Утром Яков опять уезжает на службу. На сегодня прогноз погоды благоприятный, после обеда запланирована «длинная» прогулка до озера. Собирается большая веселая компания соседей. После завтрака сестрички идут позировать.

Далия заходит в мастерскую художницы к полудню, сеанс закончен, девочки переодеваются. Можно прощаться, но Мария предлагает взглянуть на портрет.

– Ой, Мария! – у Далии расширяются зрачки. – Что это?! Что за красный закат в окне? Почему столько пестрого? Откуда эти наряды, эти смуглые лица, ядовитая ирония в глазах?! Еще два дня назад все было иначе!

– Портретное сходство же есть? Вы этого хотели? – оправдывается художница. – Это современное искусство. Модерн. А это – красная заря на подходе.

– Подождите, Мария, зачем мы тогда достали из кофра и надели белые платья, белые банты?! Это никак не похоже на серовскую «Девочку с персиками». Мы о чем договаривались? И какая красная заря? Двадцатый век – век гармонии и гуманизма, торжество науки, человеческого разума. Или вы тоже считаете, что затмение солнца в августе – предвестник апокалипсиса?

– Вот именно – науки! Грядет великое время. Сентиментализм – прошлогодний снег. Не гнаться же за ретроградным Серовым с его чувственным застоем? В театре появился Мейерхольд. Культура взрыва Кандинского. В поэзии – Маяковский, Бальмонт. В архитектуре – югендстиль, северный романтизм с ассиметричными окнами. И все это здесь, в Териоках, у вас на глазах. Нельзя же отстать, оступиться перед входом в храм будущего?! Этот портрет на века – пусть потомки оценят, что персонажи глядят вперед, а не под ноги. Мир на переломе, вы слышали?

– Я слышала, что при переломе накладывают гипс. А все эти ваши декадентские корчи рассматриваю как гнойники – их прижигают йодной настойкой.

– Зачем уж так, Далия Иосифовна, – корчи, йод? Вы еще услышите и перелом, и хруст хрящей с суставами.

Далия оглядела Марию с ног до головы, как будто увидела впервые. Как это она сразу не приметила типаж, задурманенный эмансипацией. Каким уверенным тоном доказывает свою правоту. Простушка при первом знакомстве, но если присмотреться – со вкусом одевается, владеет навыками спора, живой и, главное, твердый и даже высокомерный взгляд. Такие фанатички могут бросить бомбу в кого угодно ради революционных химер. Она уже пожалела, что выбрала эту художницу. Но все деньги выплачены – обратно не возьмешь.

– А вы, Мария, не так провинциальны, как могло показаться.

– Да, я из предместий. Я рвусь в искусство. Но там, откуда я, остались люди, они живут в жутких условиях. И не надо их обижать пренебрежением. У их детей нет игрушек из финифти, но…

– Нет-нет-нет, извините, если вас обидела. Мы тоже родились не в столице. И всё, чего достигли, включая финифть, заслуга мужа. Он выучился, стал успешным инженером. Но поймите мой интерес. Я хочу подарить ему на юбилей милых дочурок с милыми чувствами, а не персонажей, как вы сказали давеча, не абстрактную фантасмагорию и красный смех.

– Вы – заказчица. Я сделаю, как просите. Но нужен акцент на важной детали хотя бы. Как у Репина в «бурлаках» – на заднем плане дымящий пароход. Это ключ к картине, который говорит, что…

– Хорошо, согласна на вашу говорящую деталь. Но девочек верните в их платья. И фон – как был. Завтра же! Я приду проверить. Все эти ваши авангардистские танцы – спрячьте за кулисами. Никакой асимметрии! Понятно?

Текут будни, отличающиеся только наличием или отсутствием дождя. Хотя Далия долго не может успокоиться – права ли она, отстаивая классику? Хорошо, что в Териоки начался чемпионат по лаун-теннису. Весь местный бомонд две недели только его и обсуждает, и семья Лойцанских вместе со всеми. В парке специально обустроены три площадки, в клубном павильоне – мужские и дамские комнаты, веранды для судей, помещение для сторожа. Приехал сам чемпион теннисной России граф Михаил Сумароков-Эльстон. На богатые призы собирают средства местные меценаты. Проходит с успехом и женский турнир.

Далии обидна нерегулярность приездов Якова: он то на одну ночь, то на две остается в Петербурге. Пролетарские волнения не прекращаются. То забастовка на одном заводе поддерживает рабочих другого завода, то все вместе перекрывают проспекты Выборгской стороны. То молодежь забаррикадирует поезд на Финляндском вокзале. А вот вдруг прибывает с визитом французский президент Пуанкаре. В чем необходимость ему лично приезжать? Пресса визжит от восторга. На пляже говорят, что полиция заставляла горожан встречать его радостными возгласами. Зачем эта показуха? Опять у железнодорожного вокзала видели женщину в черной вуали: говорят, что ее черный автомобиль реквизировали на нужды армии. Ох, не к добру. В августе день рождения мужа. Кого звать на торжество?

Восемнадцатого июля Далия выходит к завтраку. Бонна уже усадила дочек за стол, несет кофейник. Приятный запах утреннего кофе щекочет ноздри. Наконецто – солнечное утро. Как надоели дожди! Можно сходить в лес пособирать чернику. Повариха накладывает еду. Заходит хозяин дачи Микко. И долго с хохотом рассказывает, как он пошел с утра пораньше на рынок в центр Териок, и чем-то не угодил корове, которую привели на продажу. Корова сорвалась с веревки и понеслась на него. Он улепетывал несколько кварталов. Отхохотавшись, Микко бросает как бы невзначай:

– Кстати, война будет. Вы закупились водкой? Объявили сухой закон.

– Как?! С кем война?

– С немцами. Царь объявил всеобщую мобилизацию. Будете воевать за сербов. Вы, славяне, друг за друга готовы в пекло голову засунуть.

– Мы не совсем славяне, – Далия роняет чашечку на блюдце, кофе расплескивается на белую скатерть черными кляксами. – Мы евреи.

– Ну, это для меня одно, раз говорите по-русски, – отмахивается Микко и уходит по своим делам.

Вечером Яков не приезжает. Присылает телеграмму, что задерживается в Питере. И на следующую ночь остался в квартире на Спасской улице. Только двадцатого июля добрался до Териок. Обстановка в городе сложная. То тут, то там собираются на митинги в патриотическом угаре, кричат лозунги за панславянское братство, крушат немецкие лавки. Император объявил с балкона свое решение – площадь встала на колени. Те, кто еще месяц назад требовал его свержения, теперь кричат «ура». Какие-то группы рабочих продолжают качать права, но протесты сходят на нет. Зевак прибавилось на улицах: любопытство берет вверх – а что будет? Шествия уже не понятно за что или против чего – что требуют, что хотят? Соседи по Спасской в унынии – догадываются, что война – мясорубка. Но, главное, самое главное – Ларсен заморозил строительство, собирается продавать недоделанный дом. А ведь уже четвертый этаж закончили. Еще немного, и мебель можно завозить, постояльцев пускать.

– Кто-нибудь знает истину? – ужасается Далия.

– Какая может быть истина в такое время? Почитай правые газеты – патриотизм захлестывает, почитай левые – сплошные дезертиры. Голова идет кругом. Ваш кумир, прощелыга Сумароков-Эльстон, записался добровольцем на фронт. А умница Бент собрался закрыть дело и эмигрировать. Зачем? Он же датчанин, не немец, чего испугался? Считает, что война подтолкнет Россию к революции. Откуда он это взял?! А черносотенную прессу лучше вообще не брать в руки – замараешься.

– Может, и нам эмигрировать, Яша? Ларсен – не глупый человек…

– Что за чушь! Мы для чего перебрались в Питер? Чтобы сбежать? А Бента зажали в тиски слухи. Сплетни! Понимаешь, какая чушь? А ведь современный человек! Пока сидите здесь, в Териоках, – резюмирует Яков.

– Нет, ни в коем случае! – кричит Далия. – Ты не знаешь главного! Еще главнее твоего. Все говорят, что приплывут немецкие подводные лодки и будут обстреливать Териоки! Надо съезжать с дачи! Да и финны стали смотреть косо – они говорят, что скоро получат независимость. Могут в злобе отравить чем-нибудь. А если перекроют границу? Ты – там, а мы – здесь. Нет, нет и нет!

– Даша, опять паранойя! Какие подводные лодки в Финском заливе, который тебе по пояс?! Зачем им обстреливать курортный городок?! А финны живут с дачников – им-то зачем травить гусыню, несущую золотые яйца? Это опять досужие разговоры!

– Ты сам говорил, что слухи «самосбываются». Когда все говорят – это не шутки! Уже Добрянские съехали. Коломойцевы собирают вещи. Нам надо срочно паковать чемоданы. Ты наймешь подводы и вывезешь кофры. А мы – по чугунке. Девочки в опасности! Дина, Роза, Таечка. Подумай о них!

На следующий день завтрак накрывают на террасе. Далия следит, чтобы девочки доели до последней крошки – нехорошо оставлять еду в тарелке, когда другие голодают. Спускается Яков. Бонна выносит чашку с кофе, сливки в кувшинчике. Утреннее солнце отражается в волнах залива, как будто соблазняет остаться. Почему-то не пришел сказать традиционное приветствие Микко. Наверное, опять отправился на рынок. Выходит повариха: «что купить в колбасной?». А может, больше ничего не надо ни в колбасной, ни в магазине «мясо – рыба – зелень – дичь». Девочки резвятся на поляне перед дачей. Ветра нет, ясно, но в воздухе неспокойно. Вдруг на террасу с шумом залетает черная галка, садится на перила, громко каркает, как ворона. Далия вскрикивает, Яков шарахается и роняет кувшинчик, кувшинчик разбивается. Девочки заливаются плачем от неожиданного шума. Галка, взмахнув широкими крыльями, двусмысленно скосив глаз, демонстративно улетает. Или это только кажется? Яков и Далия обмениваются взглядами – они принимают решение без обсуждений: объявлен отъезд в город.

К вечеру все вещи собраны. На утро заказан извозчик. С телегами для вывоза кофров возникает сложность – все заняты на неделю вперед. Ладно, это решим позже. Начнем с важного – женщины должны уехать в город. Экипажи двигаются один за одним. Уже начиная с поворота к железнодорожному мосту – столпотворение. Паровоз заправляется водой из «гусака» – скоро подадут состав на посадку. Коляскам не хватает места на привокзальной площади. Истошный крик. Кто-то потерялся. Бегут, чемоданами и тюками задевая друг друга, сбивают с ног. В общей кассе давка. Слухи, что сегодня только один состав пустят в столицу, передается толпе. Яков с трудом покупает билеты в первый класс. Отводит Далию, бонну и девочек в зал ожидания. Буфет закрыт. Паровоз медленно тащит вагоны к платформе, как будто в чем-то сомневается. Первый звонок. Дачники бросаются занимать места. У дверей сутолока. Второй звонок. Начальник станции лично приглашает пройти из зала ожидания в вагон первого класса. Протиснувшись сквозь толпу, Далия заходит в синий вагон первой. За ней Дина, бонна. И тут раздается третий звонок. Толпа издает общий рев. Все, кому не хватает места в желтых и зеленых вагонах, устремляются в синий. Якова с Таей и Розой отшвыривают от дверей. Далия еле успевает занять сидячее место, как уже в вагоне нет ни единого свободного метра, проходы и сени забиты телами. Яков подхватывает Розу на руки и забрасывает в вагон через открытое окно. Паровоз свистит и пыхает из трубы черным облаком, с шумом прокручиваются колеса. Вагоны дергаются, и тягуче отправляются в сторону Питера.

«Всем – от края платформы! – начальник станции бежит вдоль состава. Кто-то орет благим матом «ногу сломали». Где Таечка?! Яков оглядывается вокруг себя. Исчезла.

Тая в ужасе отпрянула от состава, бросилась бежать вдоль платформы, прижалась к стене кубовой. Человек в черном костюме мочит носовой платок под струей кипятка и обтирает грязь с локтя.

– Вот, быдло, обрызгали новую одежду – только два дня как купил, – чертыхается он. – Тебе чего, девочка, водички хочешь набрать?

– Дядя, мне страшно! Я потерялась!

– Чья девочка?! – громко кричит человек в костюме, продолжая мочить платок под краном.

Яков бросается к Тае, подхватывает, бежит вперед по платформе, сбивая всех на своем пути. Но синий вагон уже далеко, другие мелькают перед глазами. Что-то истерично кричит Далия. По губам читается: «Береги Таечку! Мне страшно!». Яков машет рукой, опуская девочку на платформу. Хочется подбодрить, но кричать бессмысленно – все заглушает грохот состава. «Ждите нас в городе, доберемся к вечеру вместе с вещами, – говорит Яков про себя. – Не бойся, Даша, был только один знак!»

Дым от паровоза еще какое-то время виднеется вдали. На станции – люди с узлами, возмущаются, кричат на начальника станции: «Когда будет следующий состав? Почему так рано дали третий звонок?» – «Что за паника? Все по расписанию – через час. Куда вас всех несет? Вот Репин никуда не сбегает, остается на даче».

К Якову подходит человек в костюме, подает куклу Пьеро. «Вот, ваша дочь обронила. Жабо порвалось и испачкалось в грязи. Почему эти финны не чистят платформу? Безобразие!» Яков благодарит, берет плачущую Таю за руку и идет к стоянке извозчиков. Возвращаются на дачу. Надо где-то договориться о подводах. Но все финны с телегами уже зафрахтованы. Вечером приходит телеграмма от Далии: «Добрались квартиры благополучно ЗПТ Питере волна патриотических демонстраций ЗПТ дай Марии городской адрес отправить портрет юбилею ТЧК». Как женщины помнят о таких мелочах? Два дня Яков рыщет в поисках подвод. Безрезультатно. Микко предлагает остаться до конца лета, обещает скидку. Таечка возвращается из парка в слезах. Здание казино захватили дети местных жителей, устроили театральное представление, в конце спектакля душили кошку, как немецкого шпиона. Отец запрещает дочке выходить из дома. Заходит к Марии, сообщает адрес на Спасской улице, дает денег на доставку: «В августе, надеемся, станет спокойнее с транспортом».

Только через двое суток он договаривается о подводе, заплатив тройную цену. Коробки с посудой, саквояжи с игрушками, тяжелые кофры для платьев и обуви. Это же надо – сколько барахла! Когда тронулись в сторону Петербурга, Яков засыпает без сил. Зато Тая с интересом следит за дорогой. Первые двадцать километров проезжают быстро. Но уже после границы с Финляндией движение уплотнилось, массово добавились дачники-«беженцы» с Сестрорецкого курорта, начались «пробки» из подвод. А через пару километров и вовсе встали. Некстати накатила жара. Тая просится отойти пособирать чернику. Финн-возница молчит всю дорогу – только требует доплаты за «вторые сутки». Да, лучше остановиться на ночевку в Лисьем Носу. Хозяйка приносит простокваши, Тая пьет две кружки, играет с домиком из финифти и уходит спать. Яков всю ночь дежурит на улице, чтобы не растащили мелкие вещи. Рядом ночуют другие подводы.

Насколько русские разговоры отличаются от финских! Например, кучера обсуждают слухи:

– Войну затеяли, чтобы отобрать землю у малоземельных в пользу богачей, – говорит один.

– Не-ет! Вот оттяпаем землю у немцев – раздадут всем крестьянам, – возражает другой.

– Так как нам справиться с немцем, когда царица Мария – их шпион. Прижила от Столыпина ребенка. Вот и война.

– Так Мария Федоровна не из Германии, а из Дании, – не сдерживается Яков, – это Александра Федоровна – немецкого происхождения.

– Ничего ты не понимаешь, мужик, – огрызается кучер, – та тоже шпионка. Она жидомасонов пустила во врачей. Они русским ноги ампутируют. Слышал такое? А в синагоге нашли телеграф. Это они секреты немцам передавали. Вот ты, кстати, на еврея похож. Как твоя фамилия?

– Лойцанский, – Яков напрягся – еще не хватало попасть под руку антисемита здесь ночью, в Лисьем Носу, в двадцати километрах от дома.

– А-а. Лях. Тоже сучье племя, – кучер теряет к Якову интерес, возвращается к прерванной беседе, – надо только выловить шпионов. Вытащить и в шею гнать.

– Говорят, уже все немецкие лавки разграбили, – подхватывает разговор третий кучер. – Жаль, меня там не было.

– Ох, плохо это – баловство среди мужиков начнется, – подходит книгоноша, услышавшая конец разговора, – начнут помещиков грабить. А никуда не деться – на нашем Николашке злой рок. Вот купите книжечку – там нарисована его ладонь, линии ужасны.

– Некогда нам читать, иди куда шла, – рыкает на нее первый кучер.

– А вот еще книжечка про болезни, как излечить, – не унималась торговка, – врач написал. Немцы – звери. Вот попадете на фронт, будете знать, чем лечить раненую ногу.

– Э, есть болезни, когда твоя медицина бессильна, – возражает второй кучер, – лучше к знахаркам. Или колдунам. Вот война началась неспроста – скоро всем конец. Есть там у тебя книжка про апа… капа… как его?

– Апокалипсис?

Яков вжимает голову в плечи и закрывает руками уши – слушать темный бред нет мочи. Немцы и евреи воду отравили! Хорошо хоть чуму им не занесли. Как с такими в войне победить? Теперь понимаешь мудрость – внутренний враг страшнее внешнего.

В детстве ему передался от родителей страх еврейских погромов. Отец напутствовал – выучись, уезжай из Екатеринослава подальше. В Петербургский Политехнический не взяли – квоты на евреев были выбраны быстро, поступил в Рижский. Окончил. Получил право выехать из черты оседлости. Пятнадцать лет в Петербурге. И страх ушел. Совсем забылся. Или не забылся? Точит червяк, что оставил родителей в Екатеринославе беззащитными. Вот услышал разговор дремучих мужиков – вроде бы и несут чушь несусветную, а по спине мурашки сразу бегут.

Весь следующий день телега тащится через Лахту, Старую Деревню, Новодеревенскую набережную. После мостов через Неву становится свободнее. Только к вечеру они добираются домой на Спасскую улицу. Далия бросается обнимать дочку, но Тая отвечает на материнские ласки вяло, без сил валится на свою кроватку. Через день у нее поднимается температура, она мечется в жару. Врач ставит убийственный диагноз: «Брюшной тиф. Вы испорченное молоко не давали ребенку?».

Розу и Дину отправляют к родственникам, чтобы и они не подхватили заразу. Рассудок Далии не выдерживает: она мечется между дверьми, не может найти свою комнату. Апатия чередуется с истерикой – она бросается на кровать и дергается всем телом: «Яша, ты обещал, что найдешь докторов. Что мы поедем на юг и вылечим любую болезнь! Ты же говорил, что будет третий знак! Где он?». Любимица семьи угасает за неделю.

Преображенское еврейское кладбище находится далеко за городом. К дому омовения усопших добираются в середине дня. Тело заворачивают в саван. Яков хочет рыдать, но слезы никак не проступают. Глаза высохли. Один из родственников читает кадиш над могилой. Этим религиозный обряд и ограничивается. Могильщики опускают маленький гробик в яму, засыпают могилку, кладут деревянную табличку: «Таечка Лойцанская, 7 лет». Каждый из малочисленной траурной процессии выражает отцу усопшей сочувствие: «Пусть будет благословенна память ее» и уходит в сторону ворот. Там ожидают два нанятых извозчика. Якову не хочется возвращаться домой, он остается у могилы. Над тополями галдят галки.

Когда холод окончательно пробирает, Яков выходит с кладбища и пешком устремляется в сторону города. Трамваи уже не ходят. Темный августовский вечер. Гдето вдалеке слышатся выстрелы. Дома мечется полусумасшедшая Даша. Почему так судьба несправедливо переломилась? Ведь все он делал по уму, шаг за шагом: учился в гимназии хорошо, получил высшее образование, встал на ноги в профессии, только после этого женился. И не по расчету – по любви, на красавице. Добивался ее руки – и добился. Получилась прекрасная семья, чудные дочери! Сколько раз Далия передавала слова знакомых, что ей повезло с таким заботливым мужем. Интересная доходная работа, благосостояние, перспективы. Но страх все это потерять был всегда. Второй по силе после погромов.

Нет, еще один страх Якова мучал – боялся заразиться. Тоже было! Сколько родных заболело и не выздоровело. И от этих губернских коновалов тоже бежал в столицу. А что выясняется? Никакая современная медицина не может помочь, когда коснулось. Единственный неверный шаг – и все идет прахом! Почему первой подхватил на платформе Розу, а не Таечку. Роза постарше, не испугалась бы свистка паровоза, не шарахнулась, успел бы закинуть обеих в вагон. Но почему попалась под руку Роза?

Нет, не тут корень. Ложный шаг – повелся на суеверие, на какие-то знаки, на какую-то чертову галку, отринул здравый смысл. Вот в чем ошибка! Один раз позволил импульсу победить – и все. Или всплыли страхи из глубин памяти? Почему именно сейчас? Война, гнилые сплетни, нервная обстановка в миру. Смерть Таечки стирает в одночасье уверенность в правоте разумности.

Проезжает черная машина. Ему кажется, что в ней сидит женщина, лицо закрыто вуалью. Что за чертовщина? Говорят, что в городе орудует банда «черное авто». Яков прибавляет ходу, почти бежит. Вот и Обводный канал. Уф! Заводские окраины. И здесь неспокойно – могут местные напасть, рабочие с заточками. Никого нет, горожане попрятались по домам. На барже, пришвартованной к берегу, голосит одинокая солдатка: «Кормильца забрали, как жить?!». С другой баржи ей неразборчиво отвечает пьяный голос: «Откуда он достал водку? Наверное, нализался денатуратом». Яков выходит на Бульварный мост, останавливается, смотрит в воду.

Что ждет дома? Дашу надо лечить. Война – где найти хороших медиков? Может, броситься в канал? Наложить на себя руки. И больше никаких страхов, жизненных переломов. А не выход ли это? Или грех? Яков перекидывает ноги через ограду, садится на перила. Или лучше записаться на фронт добровольцем? Там и убьют. Вот так, совершенно не по-еврейски. Вдруг пьяный мужик с баржи орет совершенно отчетливо: «Антихрист идет!», хватает большую икону и расколачивает о металлические поручни баржи.

Но ведь есть еще две дочери – как он мог про них забыть?! Это же предательство! Надо поднять, вывести в люди. Нужно работать, нельзя опускать руки.

До Спасской улицы он добирается только к утру. У их дома стоит подвода. Грузчики вытаскивают нечто большое, завернутое в холстину. И тут он вспоминает, что сегодня ему исполнилось сорок лет, а это подарок на юбилей, о котором он якобы ничего не должен знать. Когда с картины срывают бумагу, Яков видит черные банты на белом Таечкином платье. Крупные, контрастные – доминанта в центре. Как две галки. Ах, вот, значит, что стало третьим знаком!

Где-то бряцала война, хрустели хрящи и суставы, потом наступил окончательный перелом в умах в семнадцатом. Свобода, разруха. Благо, нашли психиатров: сознание Далии по крупицам успокаивалось. В столице – голод. Бегство семьей в Екатеринослав к родне: ближе к продуктам и еврейским погромам. А потом – обратная дорога в Петроград, другая жизнь, и снова интересная работа: ГОЭЛРО, первые пятилетки, строительство стекольных заводов в чистом поле, мясокомбинатов-гигантов.

Человечество придумало пенициллин, интернационализм, всеобщее образование и атомную бомбу. Ушли в прошлое старые страхи, слухи и «черные вдовы». Их заместили новые. Семья Якова пережила лихолетье без потерь – жертва новым временам была принесена на опережение.

* * *

Немая сцена продолжалась секунду. Костыль выпал из стены, и картина, перекосившись, с грохотом полетела вниз. Угол золоченой рамы чиркнул по виску Рувиммы. Брызнула кровь. Александра открыла рот, но издала только хрип. Личико Лиды исказила гримаса ужаса. Багет и подрамник, ударившись об паркет, разлетелись на щепки, холст порвало в нескольких местах, он шлепнулся на пол и замер. На долгую минуту замолкли старые шифоньеры. Ни звука и со двора.

Последние, еле слышные вибрации издали рюмки в горке-буфете и медленно опускавшаяся пыль. Рувимма, утерев кровь с виска, присела и трясущейся рукой подняла с пола костыль, осмотрела. Перед глазами промелькнуло видение: разъяренная свекровь на фоне зарева доменной печи; Жорж, выводящий у нее на лбу красной гуашью «развод»; продюсер, гогочущий над ее фотоработой.

– Руви, у тебя кровь?

– Ничего страшного, чуть задело. Лида, можешь мне оставить запись?

– Ай, стало как-то не по себе, – попыталась придать голосу естественность Александра, вся в кирпичной крошке, судорожно стягивая вуаль с лица. – Девочки, мне чтото расхотелось сниматься.

– Не фига себе! Что это было? – очнулась от шока и Лида, стряхнув с личика песок и пыль, мелкими шажками, на полусогнутых, засеменила к фотоаппарату. – Как ты сказала? Мета-модерн выскакивает? Ну-ну. Вот так и не верь знакам! Ну-ну.

– Можешь мне оставить запись? – повторила Рувимма.

– Хочешь увидеть, как картина чуть нас не пришибла? Зачем тебе? Возьми, я это пересматривать точно не буду, – Лида вытащила из «Никона» карту памяти, положила на овальный столик. – Помочь убраться?

– Не надо. Сама. Вам лучше смотаться отсюда. Побыстрее!

– Все хотела спросить. А что у тебя за необычное имя – Р-у-в-и-м-м-а? Восточное какое-то, – внезапно поинтересовалась Александра.

– Не знаю. Родители так назвали. Это – не имя, это судьба. Разум Уважающий Высокое Искусство Мета-Модерна.

– Это – не судьба, это – диагноз, – тихо прошипела Лида, упаковывая технику.

Девушки поспешно попрощались. Рувимма закрыла за ними дверь, возвратилась в залу. Или Жорж, или свекровь вот-вот вернутся: надо срочно придумать легенду про костыль, вернуть мебель на место, подмести. Но чтото тормозило: она снова забралась в кресло с Z-образными ножками, прижала ватку к виску. Нервный озноб усилился. Рувимма взяла с овального столика верхнюю тарелку, расписанную «под Кандинского», стерла ладонью пыль. Красиво! Прижала к себе куклу с кружевным жабо: «почему у тебя такой грустный взгляд, Пьеро?» С лежащего на полу порванного холста смотрели сестрички из 1914 года. Они как будто повзрослели.

«Что вам не понравилось? Дура я, да? Завиральные мысли бродят, жизни не знаю, да? Что вы так смотрите? Я открыла какой-то ящик Пандоры. Вы обиделись за мои слова „импрессионизм тянет человечество вспять“?» Сестры молчали, отозвались скрипом только нагели в кресле.

Рувимма внимательнее стала рассматривать лица на портрете. Год назад свекровь рассказала за обедом то немногое, что знала про их судьбы, сокрушаясь, что не успела расспросить, пока были живы свидетели событий. Одна – Дина, ее мать, вобрала «все счастье семьи»: любила и была любима мужем, дети, внуки. Спокойный уверенный взгляд, широкие скулы, я со всем справлюсь. Вторая, кажется, умерла в детстве. Детская наивная улыбка, плавность в манерах, все меня любят. Третья всю себя посвятила искусству, закончила Академию Художеств, стала дизайнером-конструктивистом: вот эти фарфоровые сервизы, вот это кресло, на котором нельзя сидеть. Губки бантиком, я – прима, а вы восхищайтесь мною и лозунгом «Цель творчества – не идея, а реальная вещь».

Прошел еще час, никто из домашних не возвращаля. Куда они делись? Со двора донесся шум подъехавшего грузовика, затем – крик осла. Что это? Метафора метамодерна – осел, который никогда не догонит морковку. Намек? Дрожь унялась. Рувимма взяла карту памяти, пошла в свою комнату, переписала видео на компьютер, включила просмотр на медленной скорости. «Три грации» кривляются под портретом – ужас. Особенно она сама. А еще час назад казалось гениальной идеей! И вдруг, то ли наложением второго слоя на задний план, то ли двадцать пятым кадром, то ли туманным видением – проявилась кинохроника событий 1914 года.

Видение оборвалось. На мониторе – только падение картины: рама разворачивается и метит углом Рувимме в голову. Но она качнулась в обратную сторону, и портрет только чиркает по виску…

Их трое, и девочек на портрете трое. Каждая наследница судьбы кого-то с холста. Кто кого выбрал? Флегма Шура – очевидно, повторит судьбу рано умершей Таи. Язвительная Лида очень похожа на Розу. Неужели Рувимме достанется судьба домохозяйки Дины? Скулы похожи. Но нет, нет! Провидение сжалилось и уберегло от удара в висок. Значит, дало шанс. На что? Не на плавку же в доменной печи! Чтобы создать нечто гениальное, нужно пережить боль, потерю, страх. Но как совместить пляски над паровыми кнелями и большое искусство? «Любая сложная ситуация – до удивления проста». Где-то она это слышала? Ах, да – всплыл в памяти разговор с продюсером. Уйти от Жоржа? Нет. Без него – не жизнь. Пойти учиться! Хорошая зацепка! Объясню, что все будет иначе, другая жизнь. Вот первый шаг к мета-модерну, простой, черт возьми! Надо подобрать убедительные слова – Жорж поймет. А не поймет? Ударит по лицу? Нет, такого не может быть – он любит ее. Почему я вижу только прошлое, а будущее – как серый экран? Не за горами Большой слом эпох, который все спишет. Когда он будет?

Рувимма резко встала, подошла к балконной двери, открыла. Во дворе вовсю хлестал ливень. Ни грузовика, ни осла не наблюдалось. Ее калмыцкие скулы заострились, глаза сощурились. Как-будто сквозь плотную стену дождя проступила цель. Откуда появилась решительность? Кресло с Z-образными ножками напело? Посуда нашептала?

В двери заскрежетал ключ – ну, наконец, Жорж! Здравствуй, новая жизнь! Рувимма, не закрыв балкон, выпорхнула в прихожую. Но это не Жорж – в квартиру вошла свекровь в мокрых ботах. С зонта стекали крупные капли.