Текст книги "Вернуться на развилку"

Вернуться на развилку
Максим Урманцев

Редактор Анна Гутиева

Корректор Галина Бекмамбетова

Дизайнер обложки Владимир Аксёнов

© Максим Урманцев, 2024

© Владимир Аксёнов, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0062-6624-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Неизбранная дорога
(вместо пролога)

Скажи ему, что на небе 978 301 звезда, – и он поверит. Но скажи ему, что эта скамейка только что выкрашена, —

и он непременно потрогает ее пальцем.

Бернард Шоу

Дорожка тянется вдоль ажурной ограды, отделяющей парк Политехнического института от пустыря. Смотреть вдаль, поверх решетки, временами хотелось, чаще – отворачивал взгляд. Простор, зимой свежевыпавший снег и солнце сверкает – как будто русское поле. Но сегодня весна: грязь, хлам, торчат металлические обрезки, старые ящики из-под бутылок. Хоть бы субботник организовал кто-нибудь, что ли. Или уж бульдозером сравняли бы. Безнадежно. Но он не изменяет маршруту «вдоль ограды»: здесь мало народу. Особенно по утрам.

Еще сотня шагов и за поворотом увидит уединенную скамейку-спасительницу. Как по заказу поставили на самой середине пути. Можно отсидеться, восстановить силы. Ох, этот излишний вес. Когда успел набрать? При его невеликом росте – риск инфаркта. В зеркало смотреть не хочется: как шар, вылитый Карлсон, только вот на крышу уже не забраться. Сегодня сердце-моторчик подвело раньше времени – не тянет. Да и в пояснице прихватывает. Он останавливается, опирается на ограду, смотрит на пустырь. Вот и жизнь имеет четкую разделительную границу. До и после. Пока ты молод, нужен социуму – гуляешь по пейзажному парку, дышишь полной грудью, садовники подсыпают дорожки отсевом, скамейки красят по весне. Грязь за забором в поле зрения, но это тебя не касается – просто чья-то недоработка. А подкатила пенсия – берут под ручки, с почетом подводят к гламурной ограде и… пинком туда, к кочкам. И уже грязь не чья-то, а твоя: идешь с обидой, поскальзываешься на склизкой тропе, цепляешься за отрезки металлических тросов, торчащих из глины. И уже перипетии социума – не твой вопрос.

Но он сегодня еще здесь, с этой стороны границы – идет по парку. И это хорошо! Дышит апрельским воздухом, слушает синиц, вечером посмотрит телевизор. Дорожка еще не просохла – приходится обходить лужи. Он предусмотрительно обулся в боты. Долго с ними копошился – доставал из шкафа, чистил, подбирал новые стельки. Вот на эту возню ушло сил больше обычного, сейчас немного не дотянул до середины пути. Он прикрывает глаза, глубоко дышит.

Вроде дыхалка восстановилась – можно двигаться дальше. Ой! Кого это принесло в неурочный час?! На краешке вожделенной скамейки сидела грузная дама. Вполоборота. Книгу держит близко к глазам. Крупный торс, толстые голени, обвисшие щеки, длинный нос. Вылитая Фрекен Бок. Ресницы бросились в глаза – красивые, длинные. С характером тетушка, сразу видно – по жгучим глазам. Странно, что она села на краешек, а не развалилась, как царица.

– Разрешите? – спросил он.

Дама загадочно усмехнулась, и, не отрываясь от книги, кивнула. Читает комедию, что ли? Он сел на другой конец скамейки.

Тихо в парке – праздные прогуливающиеся еще не вышли. За аллеей тополей просматривался профессорский корпус. Из красного кирпича, четырехэтажный, основательный, дореволюционной постройки. Символ времен, когда «преподаватель высшей школы» звучало архипочетно. Нынешние жильцы – в лучшем случае потомки тех легендарных профессоров, а в большинстве – прибравшие квартиру к рукам нувориши. В песочнице на придомовой детской площадке вошкается дошколенок. Один. Странно. Ребенок бросил совок и ведерко, полез на горку, упал, завопил. В здании распахнулась дверь, мамаша ломанула через газон к горке, взяла плачущего на руки. Вот-вот. Глаз нельзя отводить, а не то, что бросить одного в песочнице!

На четвертом этаже на широкий балкон выкатили старушку в инвалидном кресле. Возможно, последняя из бывших. Молодая женщина, видимо, дочь, накинула на мать плед, на ухо прокричала ценное указание и ушла в комнату. Тоже оставили саму на себя. Старушка завороженно уставилась в одну точку, как будто там зажигали шоумены, задергала нижней челюстью – соображает ли она вообще? А когда-то преподавала студентам, порхала по кафедрам. Вот-вот.

Мимо скамейки вразвалку прошли две гражданки. Громко обсуждали, почему добавка к пенсии от города маленькая, а кому-то федералы дали большую. Несправедливость пенсионной реформы. Актуально.

Фрекен Бок вдруг запрокинула голову назад и закатилась громким смехом. Он, погруженный во внутреннее брюзжание, уже и забыл про соседку – передернулся всем телом.

– Небось думаешь: вот заботишься о детях, подтираешь попку много лет, а потом их ветром сдувает? – резко прекратив смеяться, пророкотала дама.

– В лучшем случае – на каталке выставят на балкон.

– Вы это мне?

– И в квартире слишком тихо. И прибрано – не придерешься. А ведь хочется иногда бедлама, как после Малыша с Карлсоном, – она вещала, не глядя на собеседника, как будто цитировала понравившуюся фразу из книги. – Брось! Пустое!

– Откуда такие выводы? – насторожился он.

Ему не понравилось амикошонское «тыкание», не понравился тон училки. Но в прозорливости дамочке не откажешь: быстро вычислила его боли. И про Карлсона… как мысли читает.

– Вот вырастают, получают образование и фьють… – продолжила дама, не обращая внимания на его контрвопрос, но сменила тональность, – разлетаются по просторам Земли. А мы остаемся одни. Пока они сами не пройдут тот же путь. Поднимать детей – адский марафон. Жалко же труд, ушедший в песок?

– Ни возразить, ни добавить.

Неожиданно вспыхнувшее было раздражение в нем не разогналось, а утихло. Сбил низкий грудной голос собеседницы. Один в один – Фаина Раневская. Не мерещится ли ему? И по комплекции похожа. Он по телевизору видел спектакль «Дальше тишина». Его восхитили и мимика, и глаза, но больше тембр Раневской. А сколько жизненной силы ее бас вложил в мультяшную озвучку Фрекен Бок. Удивительно, как у двойников и ужимки, и внешний вид, и голос совпадают.

– А старики нужны социуму. Нужны-ы! Общество просто не понимает. Вот ты понимаешь – я вижу. Как балласт у корабля. Лишний груз вроде, занимает объем трюма. А без него – хана! Корабль в качку не устоит – перевернется. Правда, метафора к месту? – дама закрыла книгу, состроила мечтательную гримасу.

Ох, уж эти элегические полуулыбки и закатывания глаз. Он почувствовал, что сам рефлекторно приспустил брови. Значит, опять злится.

– Ты хотел бы вернуться в прошлое, на одну из жизненных развилок? – двойник Раневской продолжил то ли допрос, то ли обсуждение с космосом.

– Как было бы чудненько: фьють, и сменил дорожку.

– Это ваше хобби – лезть людям в душу? – раздражение пошло в рост.

– Говорят, что нельзя войти в ту же воду дважды, – опять она проигнорировала его реплику. – Это банальная отговорка. Нельзя дважды потрогать одну и ту же воду.

Маятник его отношения к собеседнице качнулся в обратную сторону: гнев стал замещаться интересом. Что не фраза, то в десятку: как будто она пролистала дайджест его судьбы и дум. Что за наваждение? Неужели он бормотал мысли вслух во время прогулок по парку, а она слышала из кустов? Нет, чушь, не может быть – до маразма еще далеко.

Но фраза про вхождение в воду – слово в слово его личный пассаж. Кто она? Колдунья? Как ярким всполохом пронеслись воспоминания. Молодость, отпуск в Ялте, девушка с длинными красивыми ресницами, покупающая плюшки с корицей. И он внезапно для себя проявил смелость и познакомился. Кажется, ее звали Фаина. (Не слишком ли много совпадений?) Девушка ответила дружелюбно, согласилась прогуляться по набережной. Фаина (да, ее звали именно так) поразила умением подхватывать на лету разговор. Гуляли долго. А вечером расстались, договорившись встретиться назавтра у «Ротонды» на набережной. Даже пошутили, что как Айседора Дункан с Сергеем Есениным. Но на следующий день его прибил к постели солнечный удар: мутило, поднялась температура. Он решил отлежаться. Силы вернулись к следующему утру. Пришел к «Ротонде» с опозданием ровно в сутки. Фаины не было. Ни в этот день, ни через два, ни через три. А он продолжал приходить. В том же месте, но не в тот час, и все: Есенина из него не получилась.

Почему он не нашел в себе силы подняться с постели, доползти до «Ротонды», объяснить ситуацию? Слабак! Глупец! Считал почему-то, их пути обязательно еще пересекутся. Поверил байкам, что Крым – место, где счастливые случаи – норма жизни. Друг Миша убедил рассказом про свою фантастическую удачу. Его чудо-встреча произошла за два года до истории с Фаиной. Миша еще перед отъездом из Ленинграда договорился с приятелем встретиться на железнодорожном вокзале Симферополя. В определенный день и час, чтобы дальше двигаться на южное побережье вместе. Но в назначенное время приятель отсутствовал. Ну не приехал – и не приехал: известный человек-фуфло. Миша поехал в Судак один. А через пару дней идет он к пляжу через центр города, кто-то окликает по имени. Оборачивается и видит голову приятеля, высовывающуюся из окна отъезжающего автобуса. Голова кричит, что едет в Коктебель. Миша взял билет на следующий рейс, добрался до Коктебеля, на пляже нашел приятеля в окружении девушек. Одна из девушек приглянулась, завязался бурный роман, и через год девушка стала Мишиной женой.

Как можно было повестись на россказни про счастливые крымские встречи? И не встать с постели, не дойти до «Ротонды». Он потом жалел об упущенном шансе, вспоминал длинные ресницы, скучал, и.. сам себе удивлялся – надо же так бездарно проворонить счастье.

– Сознайся! Ты же ошибался по жизни, – Фрекен Бок вернула его из воспоминаний в текущий день. – Так? А потом хотел вернуться и исправить.

– Еще не придумали машину времени…

– Необязательно именно в то время и в то место. Встретиться с человеком сегодня, обсудить, начать все с начала.

– Хотел. И даже пытался, – он вздохнул.

– Ну и как? Успешные рандеву?

– Нет, не люблю возвращаться. Пру через бурелом в точку нового пересечения. Срезаю углы. Чего возвращаться? Пока туда-сюда ходишь – солнце закатится.

– О! Ты эксцентрик! И тоже любишь метафоры. Чудненько. Надо нам чаще встречаться в парке, – дама развернулась к нему всем телом. – И как бурелом? Ноги-руки целы?

Ему все больше импонировала соседка по скамейке. Не влюбился ли он на старости лет? С первого разговора. С длинных ресниц. Или старые скелеты из шкафа разыгрывают его? А если вспомнить сюжет мультфильма, он мог рассчитывать на взаимность – Фрекен Бок мечтала о Карлсоне.

– Только исцарапался.

– А все-таки не думал, что лучше назад вернуться. А? На развилку. Там же другая дорожка была. Широкая. Утоптанная. Утешительная.

– Нет уже той дороги! Заросла. Нечего пилить опилки. Я исправляю одним рывком.

– Ха-ха! Знаете, за счет чего тупость управляет миром? Еще классик сказал. Всегда быть правым, всегда идти напролом, ни в чем не сомневаясь.

Он поднялся, вдохнул глубоко. Прокуренные десятилетиями легкие засвистели, как будто включился несмазанный моторчик. Встал к ней лицо в лицо. Злости в груди не почувствовал. А не так она и стара еще. Но я уже не молод – вот что важно. Опять вспомнилась Мишина история с счастливым концом.

– На прощание давай я тебе прочту одно стихотворение, – дама выдержала взгляд.

– Неужели «мечтам и годам нет возврата»?

– Нет, не Пушкина. Другое. Роберта Фроста. Недавно написано. Не более ста лет тому назад, – вокруг ее глаз собрались сентиментальные морщинки. – Замечательное! После него расслабишься. Окей? И будешь вовремя приходить на свидания.

Он не любил стихов, не любил, когда пытаются дать советы, не любил хамства, не любил английских словечек, но промолчал. Напоминание о собственной слабости (проворонил Фаину тогда в Ялте) затмило другие чувства. Он давно решил, что ветер жизни сдул ту ошибку, как сухие опилки. Но нет: оказывается, опилки намокли, сгустком упали на дно и ждали. И вот, спустя десятилетия, всплыли и загорелись. В груди полыхнул костер. Огонь раздражения на себя, на свой неверный выбор распалялся стремительно, спустился в живот. А ведь тогда, валясь с солнечным ударом, он не взвешивал за и против. Легко и топорно принял решение. Его стиль: в будущем поступал схоже – питал слабость к экстравагантному. И не то, чтобы часто попадал впросак. А ведь сейчас слукавил: он через бурелом пер, но не на точку пересечения с прошлым, а к новым развилкам. Не жалея об ошибках. Как вот сейчас эта толстушка умудрилась взбаламутить опилки со дна? Не укладывается в голове.

Дама, не дождавшись ответа, открыла книгу сразу на нужной странице и начала декламировать. К скамейке вернулись гражданки, обсуждавшие пенсию. Откуда-то подтянулись праздно гулявшие профессора. Подкатил на велосипеде дед с рюкзачком, спешился. От песочницы, оббегая лужи, неслась мамаша с ребенком на руках. Старуха с балкона что-то кричала, размахивая рукой. Собралась толпа. Что за массовка?! Утро на дворе – никто не должен в это время здесь шабриться! Картина – сюр.

А над парком неслось:

 
Опушка – и развилка двух дорог.
Я выбирал с великой неохотой,
Но выбрать сразу две никак не мог,
И просеку, которой пренебрег,
Глазами пробежал до поворота.
Вторая – та, которую избрал, —
Нетоптаной травою привлекала:
Примять ее – цель выше всех похвал,
Хоть тех, кто здесь когда-то путь пытал,
Она сама изрядно потоптала.
И обе выстилали шаг листвой —
И выбор, всю печаль его, смягчали.
Неизбранная, час пробьет и твой!
Но, помня, как извилист путь любой,
Я на развилку, знал, вернусь едва ли.
И если станет жить невмоготу,
Я вспомню давний выбор поневоле:
Развилка двух дорог – я выбрал ту,
Где путников обходишь за версту.
Всё остальное не играет роли.
 

Он глубоко задумался. А ведь он лукавил, что забывал ошибки. Нет, он просто загонял в глубины и старался забыть. Массовка галдела о печалях прошлого – каждый наперебой рассказал про свой черный день. Мужчины – про предательство и нанесенные обиды, женщины – хотели вернуться и прожить свою, а не чужую жизнь, все сокрушались собственной глупостью и бессмысленным упрямством. Ха-ха, как нас много-то, раскаявшихся! Огонь в груди потух, но неожиданно схватило поясницу. Зажмурился. Эта, м-м-м, Фрекен Бок обещала, что я расслаблюсь, а тут…

Боль в спине утихает. Он открывает глаза, оглядывается. Его руки опираются на ажурную решетку. До скамейки еще сотня шагов. Безмятежно шумит Политехнический парк. Лужи, ни живой души в песочнице у профессорского корпуса. На пустыре торчат те же обрубки металлических тросов. Он доходит до поворота – на скамейке пусто. Куда рассосалась массовка? А Фрекен Бок с ресницами? Кто читал стихи?

На другое утро привычный моцион он совершает штатным маршрутом вдоль ограды. Скамейка не занята. И на следующий день, и через два, и всю декаду. Вот она – обраточка!

Как там у Фроста: «Где путников обходишь за версту»? Так, меняем концепцию. Он проходит другим маршрутом -по центральной аллее парка. Где из одного учебного корпуса в другой бегут студенты, профессора ездят на своих «Волгах», присесть негде – все занято. Больше суеты, но без огня в груди и животе. Да и пустырь не видно – не на что, и не на кого брюзжать.

2023

Три знака

Рувимма получила еще один шанс. Все предыдущие тест-работы они с подругами провалили. Идеи вспыхивали в голове, как яркие импульсы, казались гениальными, а продюсер фотоагентства браковал. То позы моделей убогие, то мнение жюри о концепции – «не фонтан». Сам-то он что сделал? Как поразил человечество? Только и может бубнить «иди учиться». После седьмого фиаско продюсер попросил его не отвлекать, но напоследок все же прислал задание «Три грации в современном искусстве» – попробуйте, мол, эпатаж.

Хоть тресни, но в этот раз осечки допускать нельзя. «Что-то на стыке стилей, – подсказывала интуиция, – хватит импульсов, будем брать жюри интеллектом». Ретро-фэнтези, с элементом мистики? Изысканность против минимализма? Калмыцкие широкие скулы Рувиммы не очень подходили для винтажной фотографии. Она нахаживала километры по квартире. Думай, думай! Провалишься с «тремя грациями» – обеспечишь себе вечный почетный караул у кухонной плиты, диетические кнели – Жоржу, любимому мужу. А еще стоять смирно – перед свекровью. А как, топчась у доменной печи, прорваться в современное искусство? Да и творческих минут – кот начхал.

Мозг отказывался генерировать неординарное. У Рувиммы от жалости к себе выступили слезы. Неужели я пустышка?! Она забралась на легкое деревянное кресло в гостиной, странной формы с Z-образными ножками. Муж просил на него не садиться – не ровен час развалится. Думай, думай, на умственные способности компаньонок рассчитывать не приходится. Рувимма сгруппировалась, подтянула колени под подбородок и крепко обхватила руками. И вдруг концепция сложилась. «Рывок в будущее на фоне старого хлама». Вот прямо тут, фото с этой точки, только отодвинуть стеклянную горку с посудой. Кресло отозвалось «на старый хлам» скрипом соединительных нагелей.

«Мета-модерн пришел! Три грации ломали, ломают и будут разламывать эпохи! – резюмировала Рувимма подругам лейтмотив мизансцены. – Для эмоциональности посыла нужен реквизит. Давайте, ищите. Локацию покажу дома. Получится китч, но это может выстрелить». Высокая, губастая, в роговых очках Александра закивала, хотя идею поняла смутно. На точеном личике миниатюрной Лиды мелькнул скепсис, но возражать не стала.

Реквизит собирали по знакомым – шляпка с вуалью, мундштук, меховой воротник, старинный зонтик от солнца, лайковые белые перчатки. Броскую современную одежду позаимствовали из собственных гардеробов.

Загвоздка возникла с «разрешением на съемку»: Жорж категорически запретил фотографироваться на фоне портрета бабушки в детстве. Сомнения – надо ли гневить судьбу – закрались в душу Рувиммы, но образ доменной кухонной печи их разметал. Сделаем фотосессию тайком. Время шло, продюсер названивал, а удобные обстоятельства все не подворачивались. Наконец, за сутки до дедлайна, домашние разъехались по делам.

В августовский полдень 2021 года три грации собрались на месте. Старый фонд, петербургский дом-колодец. Потолки – четыре метра. Чтобы сдвинуть буфет-горку, пришлось вытащить всю посуду и складировать на овальном ампирном столике. Тарелки, чашечки – классно расписаны, настоящий авангард. И старинная тряпочная кукла Пьеро с истлевшим и порванным кружевным жабо. Семейные реликвии. В зале, на стене – старинная картина в золотой раме, портрет с тремя девочками. Большой портрет, два на два метра. Александра и Лида залюбовались полотном. Две сестрички-шатенки лет десяти, чемто неуловимым похожие друг на друга, стоят около окна.

А в центре картины – яркая блондинка, помладше, полулежит на софе, излучая счастье в окружении сестер. Белые кружевные платьица. Волосы распущены. На заднем плане в окно видны сосны. На полу – богатый персидский ковер. Идиллия.

– Шикардо-ос! – восхитилась, растягивая букву «о», Александра. – Это модерн!

– Импрессионизм. От модерна только элементы. В концепции нашей фотосессии – это классика, – пояснила Рувимма. – Реквизит не забыли? Быстро переодеваемся так, как я говорила. Лида, настраивай аппаратуру. У нас – полтора-два часа, не больше. И вечером никуда не уходи – будем отбирать лучший кадр.

– А ты разбираешься в модерне? – съязвила Лида, вытаскивая из чехла треногу.

– Так разве наша концепция не об этом? – Александра сделала вид, что не заметила подколки. – Руви, это же плод твоей хваленой импульсивности! Так?

– Еще раз ликбез для тех, кто не понял! – Рувимма, медленно проговаривала каждое слово, как будто читала лекцию. – Главная идея – три девушки пророчат культурный перелом. Старые парадигмы сгнили – выскакивает мета-модерн. Этот портрет с сестричками символизирует то, что тянет вспять, «бог – во всем». Модерн и декаданс олицетворяет Шура со своей томностью. Черная вуаль, шляпка, мех, зонтик. На лице выражение: «старый бог умирает, экспериментируем с новым богом, я знаю истину». Поняла? Лида! Ты – постмодерн. В постоянном протесте. Лукавое личико. Тебе это просто. С иронией смотришь на Шуру – мол, старая закомплексованная дура. В рваной футболке, трубка в зубах. Шорты с бахромой. Заодно блеснешь своими ножками. Выражение лица – «бог умер окончательно». А я – в центре, мета-модерн. Заигрываю с каждой, колеблюсь. Платье-микс. «Бог – то есть, то нет».

– И как твои колебания увидят на фото? – на лице Александры возникло недоумение. – Это же миг.

– Во-первых, у Лиды «Никон», с широкоугольником мы будем снимать видео, а потом отберем лучший кадр. Во-вторых, я изображу на лице, что мне нравится Вертинский, Битлз и Бах одновременно. Поняла? И ты как-нибудь постарайся.

– Му-му какое-то, Руви! Нет? – неуверенно возразила Лида. – Не боишься, что ни хрена продюсер не поймет, кто выскакивает, куда выскакивает?

Рувимма не ответила на вопрос, но пристально вгляделась в подругу.

– Может, тебе постричь челку? Как у тебя было в детстве. В этом больше иронии.

– Откуда ты знаешь, что я носила челку? Я тебе свои детские фотки не показывала. В прошлый раз ты так же сказанула то, что не можешь знать. Откуда инфа?

Повисла пауза. Две гостьи двусмысленно переглянулись. Лида повторила вопрос. Без ответа.

– Да ладно, девчонки. Каждый изобразит, как сможет. Я с трубкой во рту как-нибудь умное лицо изображу, – решила разрядить напряженность Александра, не спеша стянула джинсы и завязала на ноге черный бант.

Рувимма с силой втянула воздух ноздрями – огрызаться на дур или промолчать? Ладно, сначала дело сделаем. В раздражении вытащила из чемодана пестрое платье, переоделась. Лида скривила губы и вернулась к настройке фотоаппарата.

– Быстрее, не мешкать! – Рувимма вдруг обратила внимание на бант. – Это что? Не было в задумке. Какая копуша! Час будешь завязывать?

– Да, со вчера после вакцинации торможу, – вяло ответила Александра.

– Что?! Привилась?! И не боишься, что в тебя вшили чип?

– Надоело шарахаться от любого встречного. Уже и целоваться нельзя. Лучше пусть хвост отрастет, чем бояться людей.

– С кем это ты целуешься? А вдруг вырастет павлиний хвост – так даже эффектнее станешь, – съязвила Лида.

– Как всех страх прижал за одно место! Смешно рассчитывать на вакцину! – вдруг расхохоталась Рувимма. – Хотя чего теперь. Поздно нервничать – коньки отбросишь. Фотосессию успеть бы.

– А ты антиваксер, что ли?

– Сама говорила – стакан лопнул в руках! Знак, что на тебе клеймо смерти! Ха-ха. Не хнычь, я будущее не могу предвидеть.

– Не шути! – рявкнула Лида. – Мне мать написала, что всей семьей переболели ковидом. С ивээлом. Она выкарабкалась, а отчим нет. Теперь мать – дважды вдова, ходит в черном.

– Извини, не знала… дурацкая получилась шутка, – Рувимма сменила раздраженный тон на примирительный.

– Сочувствую твоей маме, но хватит, девочки, о грустном! Так что мне делать с бантом? Снимать?

– Хватит – так хватит. Аппаратура готова, – отрапортовала Лида.

– А вон смотри, Руви, на портрете у той младшей, что в центре, тоже черные банты, – заметила Александра. – Как галки сели на грудь. Может, снимемся на другом фоне?

– Чего сдрейфила? Давай мне бант, я нацеплю себе. Встаем в позы, начинаем работу. Лида, запись. Говорите что-нибудь, чтобы рот открывался.

Только они стали входить в роли, как костыль, державший портрет в кирпичной стене сто семь лет, выдержавший и бомбежки в блокаду, и многочисленные ремонты, вдруг заметно заерзал. Откуда-то из-под потолка посыпались, зашуршав по холсту, мелкие осколки кирпича и штукатурки. Рама накренилась. Лида и Александра обернулись и посмотрели вверх. Рувимма продолжала свои движения – стрекот старого кинопроектора заглушил для нее шуршание штукатурки.

* * *

Конец мая 1914-го года – сплошные дожди. Но это не останавливает Якова Лойцанского от решения вывезти семью на дачу раньше обычного. Чутье подсказывает: лучше спрятать жену и дочек в тихое место. Воздух столицы беспокойный. Териоки, небольшой курортный городок на территории княжества Финляндского, – тишь и лепота. Дачу арендуют уже не первый год у толстяка-хозяина по имени Микко, хорошо говорящего по-русски. Дом возвышается на краю обрыва, оголившемся несколько тысяч лет назад, когда отступало предбалтийское море. Вид с террасы на нынешний Финский залив чарует как домашних, так и гостей. Особенно восхищает панорама при низком солнце, когда рассеивается дождевая хмарь. Микко знает про достоинство своей террасы, поэтому берет за лето больше других. Но Яков соглашается переплачивать, поскольку любит жену и дочерей и желает их ублажать пусть даже на пределе возможностей. Дом хорош не только видом – удобное расположение комнат, светлая детская, электричество, тихая спальня, просторная гостиная, отдельная комната для бонны, респектабельные соседи.

Каждое утро Яков добирается на извозчике до Териокского вокзала к раннему поезду и отбывает в Петербург. Он окончил институт, стал гражданским инженером, дорос до управляющего в строительной конторе. Хозяин, Бент Ларсен, хорошо ему платит. Работа спорится, вот-вот закончится возведение доходного дома Ларсена на Петербургской стороне. После сдачи квартир Бент обещает Якову вхождение в состав компаньонов. Интересное поприще, обещающее хорошие перспективы.

Ежедневный выезд на службу и обратно – утомительное занятие, два часа только в одну сторону, но сохранить семейную идиллию важнее.

Последний вечерний поезд возвращает Якова в Териоки. Извозчик отпущен, на террасу выходит встречать любящая Далия. Почему он сегодня сутулится? Поцелуи, традиционный маленький подарок жене. Бонна здоровается и деликатно уходит к себе. Стол накрыт свежей скатертью. Небольшой, но изысканный сервиз мейсенского завода. Ужин для мужа разогрет. Из двух блюд, несмотря на позднее время. Уха по-фински, со сливками. Суп каждый день – признак семейного благополучия. На второе – фаршированная щука. Традиционное, национальное. Рыбу ночного улова продают рыбаки из артели соседнего поселка. А свежие молоко, творог, сметану привозит финн с хутора.

– Девочки спят? – задает Яков дежурный вопрос.

– Легли. Потом можешь зайти их поцеловать. Все хорошо. Как прошел рабочий день? – традиционно спрашивает Далия, накладывая из супницы уху.

– С трудом добрался до вокзала, еле успел на поезд. В Питере неспокойно. Особенно на северных заводах. Рабочие что-то опять требуют. Громят хлебные и мясные лавки, бьют окна в ювелирных магазинах. Проходил мимо немецкого посольства. Почему-то студенты кричали «долой жидовскую дипломатию». К чему?

– О, ужас! Могут быть погромы?

– В Питере не допустят. Не в черте оседлости все-таки. Мы здесь, прошлое там. Не беспокойся.

– А куда смотрит полиция?! У нас в парке тоже пассаж случился: духовой оркестр около казино заиграл французский гимн, а группа подростков громко запела «рабочую марсельезу». Кто-то выкрикнул «в борьбе обретем мы счастье свое». Хулиганье. И где жандармы? Не оказалось.

– Власть что-то упускает, лишнего суетится. Полиция, дворники бегают, пугают, а ничего не могут сделать. Читал в газете, что забастовок этой весной больше, чем в революцию, в пятом году. Не нравится мне все это.

– Не накаркай. Соседки говорят – это первое спокойное лето. В прошлые годы – то убийство Столыпина, то «Титаник», то дело Бейлиса. Каждый сезон что-то нехорошее. Ох, плохие знаки. А этим июнем, слава Б-гу, и поговорить не о чем – событий нет. А мне тревожно. Слышала, в Териоки приехала черная вдова…

– Ох, уж эти ваши дачные сплетницы: кто отравил собственного мужа – знают, зачем убили премьера – знают, кто пьет кровь христианских детей – тоже знают! Смешно и больно! Вы тут в дачном раю оторвались от жизни. Надо аккуратнее. Слухи могут сами собой исполняться, – Яков вытер салфеткой губы, подошел к зеркалу, провел рукой по лысеющей голове. – Но согласен – сигналы нехорошие. Моя бабушка говорила, что сначала появляется тень, а потом само несчастье.

– Какая тень?

– Знаки. Их должно быть три. Как тройка – семерка – туз. И если вместо туза пришла пиковая дама – беда.

– Не пугай, Яша. Я так переживаю за наших девочек. Рассказывают, что в большой даче, что за центральным парком, жила прекрасная семья. Помнишь? Там еще икона в окне стояла ликом на улицу.

– Ликом на улицу?! – судорога пробежала по телу Якова, он задел столовый прибор, тот со звоном упал на пол. – Так мама от погромов в Екатеринославе спасалась – православные иконы выставляла в окно.

– Прошлым летом их мальчик еще с нашими чудно играли, – продолжает Далия, не обращая внимания. – Помнишь, мальчик тогда промок под дождем, простудился? Под дождем! Летом. Не зимой в проруби! Ерунда, правда? А через месяц воспаление. И умер. Ужас какой. Все мы под Б-гом ходим. А если чахотка? А если заражение крови? Девочки могут поцарапаться ржавым гвоздем.

– Перестань себя накручивать. Что от нас зависит – все сделаем! Все и будет хорошо. У меня перспективы, хорошие дивиденды, вот-вот стану акционером. Захворают – вызовем докторов, поедем на юг. Никто не заболеет: это у тебя невроз.

– Да, невроз. Но что я могу сделать?

– Даша, подумай своим еврейским умом. Сейчас все-таки какая-никакая, но медицина-наука. А сто лет назад? Жили от мора до мора. Приходила чума, холера, оспа – сметало всю деревню. И не стали же повальными параноиками?

Ужин закончен. Яков, хотя знает, что еду готовила повариха, но благодарит жену. Выразить признательность за все – таков обычай в счастливых семьях. Какая она у меня красавица, как подходит ей имя Далия – «цветущая ветвь». Яков заглядывает в детскую – дочки спят. На подушке рядом с головкой Таи лежит тряпочный Пьеро. Грустный и нелепый он какой-то с этим белым кружевным жабо. Почему выбрала эту куклу, а не веселого Арлекина? Какая она у нас еще ребенок! Он умиляется и возвращается к зеркалу – первые седины уже видны, лысина на лбу ширится, но в целом еще вполне бодрый вид. Дано указание бонне присмотреть за детьми, и чета Лойцанских, взявшись под руки, спускается к заливу.

Волны мерно набегают на берег. Что может умиротворять душу лучше, чем прогулка по променаду вдоль кромки воды? Небо чистое, на горизонте – полоска облачков. Пахнет соснами. Красный закат – диск солнца медленно опускается. Закатится за кромку моря – будет ветрено, а в тучку – дождливо. Подкатывают три пляжные повозки с будками для переодевания. Купальные машины, как их с долей иронии называют местные жители. Лошади заходят в воду по колено, разворачивают повозки в сторону залива. Из машин выскакивают девушки и мужчины в купальниках, барахтаются в воде. Кто-то кого-то невзначай прихватывает за талию. Слышен визг и хохот.