Текст книги "Маргиналии. Выпуск третий"

126. К Лиутпранду Кремонскому

«Лиутпранд, епископ св. Кремонской церкви, желает, жаждет и молится, чтобы Оттоны, непобедимейшие римские императоры-августы, и славнейшая императрица-августа Адельгейда здравствовали, процветали и торжествовали.

Что явилось причиной того, что вы до сих пор не получали ни писем моих, ни вестника, станет ясно из последующего отчёта. 4 июня мы прибыли в Константинополь и, будучи в поношение вам дурно приняты, подверглись постыдному обращению. Нас заперли в доме, довольно большом и открытом, который не защищал ни от холода, ни от жары. <…> В довершение наших бед греческое вино оказалось невозможно пить из-за примешанной к нему сосновой смолы и гипса. <…> В течение 120 дней не было ни одного, который бы не доставил нам стонов и стенаний».

Сочинение Лиутпранда Кремонского «Отчет о посольстве в Константинополь» настолько меня удивило, что не могу отказать себе в удовольствии поделиться впечатлениями.

В 968 году римский (германский) император Оттон I отправил епископа Кремоны Лиутпранда ко двору римского (византийского) императора Никифора Фоки. Судя по тексту, перед послом было поставлено три задачи. Во-первых, обосновать притязания Оттона на некоторые италийские земли (только что отобранные у Византии). Во-вторых, продолжить переговоры о династическом браке между сыном императора Оттоном II и византийской принцессой. В-третьих, утвердить право Оттона зваться римским императором – именно римским (а не германским, франкским, лангобардским или еще каким), и именно императором (а не королем). Напомню, что по понятиям того времени королей в мире могло быть сколько угодно, но император был только один – тот, что восседал в Константинополе и звался римским. Оттон же в 962 году был коронован папой именно как imperator Romanorum, что не могло не задевать их восточных соседей, привыкших считать себя единственными наследниками Рима. Миссия Лиутпранда, судя по его же словам, закончилась полным провалом. По прошествии нескольких месяцев натерпевшийся дипломат с горем пополам покинул Византию и вернулся на Апеннины.

Адресовался ли этот текст только лишь монарху с женой и сыном или же (по политическому заказу последних) был написан для более широкой публики – этого я понять не смог. Потому что при любом раскладе содержание произведения в высшей степени комично. Для секретного дипломатического донесения отчет слишком пространен и чрезмерно нашпигован бессмысленными личными подробностями. Но и для публикации urbi et orbi он слишком двусмыслен, в чем мы еще убедимся ниже. Есть, правда, еще вариант, что донесение Лиутпранда является подделкой. Дело в том, что первое доступное нам издание датировано 1600-ым годом и произведено с утраченной ныне рукописи. Однако сомнений в подлинности «Отчета» я ни у кого из современных комментаторов не увидел – так что на нет и суда нет. Хотя я бы скорее поверил в то, что это пародия и стилизация, чем реальный, «серьезный» текст.

Перейдем, наконец к содержанию, которое вызвало у меня два не связанных друг с другом соображения.

Первое. Начнем с комичных моментов. Особенно понравились три эпизода. В первом Лиутпранд описывает свою с Никифором ругачку, в которой император сказал: «Вы не римляне, но лангобарды!». Мотив Никифора понятен: унизить Оттона – мол, хоть тебя твой папа (римский) и назвал императором (римским) – для нас, настоящих римлян, ты германский варвар. И что же отвечает посол западного римского императора, еще только пытающегося утвердить свое право на римское наследие? Ох:

«Я, возмущённый, сказал: „Летопись повествует, что Ромул, братоубийца, от кого и получили римляне своё имя, был порниогенитом, то есть рождённым от разврата; он-то и построил себе убежище, куда стал принимать неисправимых должников, беглых рабов, убийц <…> и назвал их римлянами <…>. Мы же, то есть лангобарды, саксы, франки, лотарингцы, бавары, швабы и бургундцы, настолько их презираем, что в гневе зовём наших врагов не иначе, как „римляне“. Одним этим именем <…> мы обозначаем всякую низость, трусость, алчность, изнеженность, лживость, словом, любой из пороков“».

Ну с чем бы это сравнить? Русский спорит с чехом о том, кто настоящие славяне. Чех говорит: «Вы не славяне, но финно-татары». Русский вместо того, чтобы вернуть должок (сказать «вы не славяне, но недонемцы») вдруг разражается тирадой о том, что славяне – это сборище рабов, убийц и блудниц, что они (финно-татары) всех своих врагов называют славянами и что славянством зовут «любой из пороков». Эм… «это фиаско, братан». Ну, хорошо, допустим, психанул наш посол. Но зачем он пишет об этом своему сюзерену, римскому императору? Ляпнув такое, разумнее было бы умолчать о своей оплошности. Ну а если эти речи писались под публикацию по заказу Оттона, то получается, что посредством заметок своего посла император обесценил собственный титул (да и статус своих подданных). Как это объяснить?

Другой чудный момент. В донесении Лиутпранд рассказывает о том, что перед выездом разукрасил стену и стол своей резиденции стихотворной бранью в адрес василевса. Начал с жалоб на плохое жилье («Дом сей безводный, солнцу открытый сквозь окна, / Холод впускает, но не спасает от жаркого зноя»), продолжил прославлением побед Оттона над Византией, а закончил угрозами войны («Но вот грядёт день, когда поразят тебя фурии злые, / И, если Бог не отвратит, то Марс будет свирепствовать во всём мире / За преступленье твоё»).

У этого товарища явно были какие-то проблемы с расстановкой приоритетов. Типа: ты, Никифор, дал мне плохую квартиру, а еще воюешь с моим императором и нарушаешь договоры – а потому я тебе испорчу мебель, а потом мой господин вломит тебе на поле боя. И… Опять же: все это он пишет в отчете! Ну представьте, что вы хозяин крупной корпорации (допустим, «Кока-колы») и отправляете делегата к конкурентам («Пепси»), а он кидает вам мейл, в котором, во-первых, говорит, что настоящая кола – это конкуренты, а не вы, во-вторых рассказывает, что исписал обои в снятых для него апартаментах – мол, хата убогая и конкурируете подло, а потому мы вас разорим…

Ну и самый угар. Наш Лиутпранд рассказывает, что на одном из приемов болгарских послов посадили ближе к василевсу, чем его, посланника самого Оттона – и он в знак протеста покинул трапезу («стол, за которым болгарского посла предпочитают, – не говорю мне, епископу Лиутпранду, – но вашему послу, недостоин меня»). Но вот что было дальше:

«Однако, святейший император утешил мою тоску великим даром, послав мне из числа своих самых изысканных кушаний жирного гуся, восхитительно вкусного, начинённого чесноком, луком и пореем, а также пропитанного рыбным соусом, <…> о котором я мог мечтать лишь за вашим столом; так что вы, не верившие, что деликатесы священного императора могут быть желанными, должны непременно поверить этому!».

Сократим до смысла: святейший император Никифор (тот самый, которого он костерил последними словами – см. ниже) накормил его так, как до того он мог только мечтать поесть у Оттона. У вас, дорогой мой император Запада, так не накормят! Какой гусь! Да еще с чесночком и лучком! И под соусом! Василевс, может, и сволочь, но стол у него, мой господин, получше вашего…

Вот не знаю, как это комментировать. Даже письмо казаков турецкому султану кажется мне менее отвязным, чем лиутпрандовские выкрутасы – те хамили хотя бы врагу, а этот писарь – и чужим, и своим. Приехал, наговорил гадостей про историю Рима (от которого был послан), испохабил стены резиденции, но зато гууууууууууусь… Гусь был богический.

И второе рассуждение, не связанное с первым. При чтении сразу бросается в глаза то, что портрет Никифора вышел у Лиутпранда недостоверным – то ли посол своим наветом имел намерение оправдаться перед начальством, то ли (если это заказ) задачей была дискредитация византийского василевса:

«Меня ввели во дворец <…> к Никифору, довольно нелепому человеку, пигмею с тупой головой и маленькими, как у крота, глазками; <…> цветом кожи – эфиоп <…>, одет он был в роскошное шерстяное платье, но слишком старое и от долгого употребления зловонное и тусклое <…>; дерзкий на язык, с лисьими повадками, по вероломству и лжи – истинный Улисс».

О процессии, во время которой подданные славили императора, посол говорил так:

«Насколько было бы правильнее петь: „Иди, <…> ковыляющий, словно старуха, ликом Сильван, мужиковатый, блудливый, козлоногий, рогатый, двучленный; вечно небритый, глупый и неотёсанный варвар; суровый, косматый и мятежный каппадокиец!“».

Прямо-таки чудовище (притом ничтожное), а не монарх. Но живший уже после Никифора и потому прямо не заинтересованный в его прославлении Лев Диакон рисует совершенно другой образ:

«Под густыми бровями блистали черные глаза, исполненные размышления, <…> борода соразмерная с редкою на щеках сединою, стан плотной и круглой; он был весьма широк плечами и грудью, силою и мужеством подобен Геркулесу, а умом, благоразумием и способностию узнавать, что должно делать, превосходил всех людей своего времени».

Вообще, судя по доступным источникам, Никифор был славным воином и разумным императором, деятельным и по-военному аскетичным. В глупости, а тем более в блуде замечен не был. Получается, что описания Лиутпранда – не более, чем клевета.

В связи с этим возникло вот какое соображение. Понятие «византизм» (Byzantinism) в западном (да и в нашем – через Запад) сознании до сих пор имеет негативные коннотации – во многом благодаря оценкам тенденциозных современников империи – типа Лиутпранда (хотя конкретно его – совсем не в первую очередь). Оно и понятно – историю, как обычно, пишут победители. Но. Представим себе, что западная цивилизация завтра чудесным образом уходит со сцены – и миром начинают править другие державы (в том числе Россия). Что в учебниках будут писать о Западе? А главное – как? Полагаю, не более объективно, чем на том же Западе писали о Византии. Научная рациональность, право, великое искусство, философия, социальный прогресс, технические достижения – все это если и будет описываться, то с идущим далее лукавым «но»: мол, было искусство, но оно постоянно деградировало и докатилось до писсуара Дюшана (вот сдался критикам этот чертов Дюшан). Были технические достижения, но они приводили к духовному вырождению и преклонению перед материальным. Были достижения в области права, но либеральная концепция свободы привела к атомизации личности и оскотиниванию общества. И так далее. История Германии будет представлена как история шовинизма и филистерства, Франции – как вечная резня и разврат, Англии – как апогей меркантилизма и колонизаторской жестокости. Да и вообще вся история Запада – от раскола Церквей (либо даже от греко-персидских войн) будет описана как хроника нравственной и культурной денегерации: «вот как католицизм дошел до „повесточки“». Даже компромат будет собирать не нужно – объем западноевропейского культурно-исторического наследия так велик, клеветникам Европы будет из чего выбрать.

По большому счету, все это пишут и собирают и сейчас – но подобная антизападная софистика все же является маргинальной. Одно дело – злословие на Запад вследствие политических разногласий, а другое – переписывание всей истории вследствие ресентимента. Вот в случае глобального поражения Запада этот ресентимент получит оправдание. Потому что проигравших никогда не жалеют – что видно как раз на византийском примере: долгие века это государство было, как бы сказали сейчас, «лидером цивилизованного мира» (см. «109. К Холмогорову»). Помешало ли это западным историографам сделать из Византии жупел? Нет, даже помешало. Впоследствии то же самое они сделали и с Российской империей. Вот и в случае обраточки будет ровно так же. Будем врать про Запад столь же нагло, как Лиутпранд – про Никифора.

В этом есть плюсы, конечно – хотя бы то, что Запад будет побежден. Но вот только не хотелось бы, чтобы его реальные великие достижения были обесценены или оболганы вышеописанным ресентиментом – потому что они крайне важны и для нашего будущего. Без гуманизма, свободы, права, рациональности и рынка такое будущее станет шагом назад – не только для них, но и для нас. Не писал бы эти банальности, если бы лично не знал некоторых относительно влиятельных людей, готовых отменить все западное, включая даже физику Ньютона (без шуток).

«Русскому Европа так же драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и дорог» – так герой Достоевского говорил о старом, средневековом Западе. Согласен, но с той лишь разницей, что для меня драгоценен Запад Нового времени – от Рене Декарта и Уильяма Гарвея до Вуди Аллена и Джордана Питерсона.

Впрочем, переживать о будущей рецепции западного наследия еще рано. Для начала самим бы не исчезнуть как Византия – с Никифорами Фоками и гусями под рыбным соусом.

127. К Симеону Новому Богослову

Hешил заполнить серьезный пробел в образовании – полистать христианских авторов VI—XII веков. Апологетов я читал, кажется, всех; патристов III—V веков – многих, а вот с их преемниками был знаком весьма поверхностно. К моей радости, есть великолепный портал azbuka.ru, где имеется алфавитный именной указатель – и напротив каждого имени даны годы жизни. Я просмотрел где-то полсотни авторов вместе с их сочинениями. Сопутствующих мыслей возникало множество, но общее видение пришло именно на Симеоне.

Да, хочу заверить, что читал христианских писателей безо всякого предубеждения – задачи «искать блох» у меня не было. Мое отношение к христианству в последние годы если и меняется, то в сторону более комплиментарного. Так что мои помыслы были совершенно чисты.

Вот как преподобный Симеон начинает свой ответ на просьбу коллеги разъяснить некоторые моменты, касающиеся исповеди:

«1. Ты повелел нашему ничтожеству, отец и брат, ответить на твой вопрос: „Позволительно ли исповедовать грехи некоторым монахам, не имеющим священства?“, прибавив также и сие: „потому что мы слышим, что власть вязать и решить дана одним священникам“. <…> Мы, тем не менее, не способны рассуждать и писать об этом, почему и хотели бы молчать; ведь „соображать духовное с духовным“ – дело бесстрастных и святых мужей, от которых мы отстоим далеко и жизнью, и словом, и добродетелями».

Казалось бы, вопрос закрыт. Я, мол, не бесстрастен и не свят – и потому считаю нужным умалчивать о таких духовных вещах как исповедь. Но…

«2. Но поскольку, как написано, „близок Господь ко всем…, призывающим Его в истине“, то и я, недостойный, призвав Его в истине, скажу тебе следующее не своими словами, но от самого божественного и богодухновенного Писания, не поучая [от себя] <…>; дабы мне от обеих пропастей по благодати Божией сохранить самого себя и слушателей своих: и от сокрытия таланта, и от того, чтобы недостойно и тщеславно – более того, [находясь] в помрачении, – изъяснять догматы».

Сплошные противоречащие друг другу – двойные – послания. Я, мол, «ничтожество» и «недостойный» для суждения о данном предмете – для этого есть другие. Но «близок Господь ко всем» (и к ничтожным, и к святым), а потому отвечу. Но говорить буду исключительно цитатами, «не поучая [от себя]». При этом не желаю «скрывать талант» и отмалчиваться, когда вопрос столь важен. В итоге напишу свыше 4000 слов (именно столько их в «Послании об исповеди»).

Прошу меня простить, но не кажется ли вам, читатель, что автор как-то излишне кокетничает со своим корреспондентом? Кроме того. А какой вообще смысл имеют эти два абзаца? Почему бы не пропустить пп. 1 и 2 и начать прямо с сути дела? Ведь Симеон это может – и очень неплохо: сразу за описанным идут следующие слова: «3. Итак, исповедь есть не что иное, как исповедание долгов, а также признание ошибок и собственного безумия <…>».

Вступление Симеона можно охарактеризовать одним затасканным, но верным выражением – «унижение паче гордости». Мол, я настолько ничтожен, что два абзаца посвящу собственной персоне.

Отвлечемся от Симеона – он лишь один из многих: подобные двойные речи я замечаю у большинства богословов. Все время одно и то же ощущение: с тобой как с читателем говорят не напрямую, а недомолвками, намеками и обиняками. Тебя будто втягивают в странную игру, цель которой – поймать в сети литературных тропов. И везде двусмысленность, абсолютно везде.

Ну, например, иногда можно встретить фразы типа «было во мне неверие, но Господь открыл мне истину и утешил меня». Звучит вроде как скромно – не я сам нашел истину, а меня привел к ней бог, то есть моей заслуги тут нет. Но можно ведь прочесть и обратным образом – «меня сам Господь направил» – лично Он, лично меня. И, кроме того, двояко можно понять и саму эту конструкцию про помощь от Всевышнего: то ли речь об иносказании (в мире все вершится Промыслом, а потому и мое обращение не могло быть плодом лишь моих усилий), то ли у автора прямое общение с богом. Вот и поди разберись, скромничает он («я не сам, все Он») или важничает («у меня с Ним особые отношения»).

Еще одна замечательная черта большинства сочинений (прошу обратить на нее особое внимание) – отсутствие я-высказываний – любой свой чих подкрепляется ссылкой на Писание. Обороты вроде «могу ошибаться, но полагаю, что…» почти отсутствуют – мнение излагается с твердым убеждением в собственной правоте, но при этом безлично – это, мол, не я, это книга-глава-стих такой-то. И при том каждый автор хорошо знает (а если не знает, то тем хуже для него), что плюс-минус любому мнению можно найти подтверждение в Писании, а если не в Писании, то в Предании (потому что, как учили патристы, в Писании было сказано не все).

Зададимся, кстати, вопросом: а зачем вообще нужно цитирование? Для избегания личной ответственности при изложении личного мнения, то есть для вуалирования своей пристрастности. Среднестатистического богослова нельзя попросить высказать свое мнение – он его, конечно, выскажет, но (с опорой на источники) превратит это мнение в истину, притом надчеловеческую. И это не говоря уже о том, что свобода толкований цитат из Писания и Предания нередко достигает непристойных масштабов (см. выше – «125. К Феодору Эдесскому»). При этом каждый толкователь может сказать «это не я, это вот тут написано». Опять же – вроде как скромно, а вроде как и дерзко. Можно такое мышление назвать антиномичным, можно парадоксальным, можно диалектичным, но я бы сказал, что такое мышление – это (уж извините) двоемыслие.

Интересно читать и полемические сочинения – особенно когда передается живой диалог православного христианина с тем или иным иноверцем (арианином, католиком, иудеем). Православный всегда начинает вежливо – но к концу беседы уходит в агрессию и, что особенно важно, сам же этим бравирует (иначе не стал бы излагать диалог на писчем материале). Собственно, в таких текстах происходит вышеописанное – битва цитат. Вот читаем у Григория Турского о его споре с арианином:

«Что же касается того места, которое ты мне противопоставляешь: „Отец мой более Меня“, то знай, что он говорил так для уничижения плоти, которую принял на себя, и чтобы показать тебе, что не могущество, но уничижение искупило тебя».

Взгляните на лексику. «Знай, что Он говорил так, чтобы показать тебе» – и нет тут никаких «по моему мнению» или хотя бы «как мы верим мы, православные». Григорий Турский знает замыслы бога. Какая замечательная смелость в трактовке намерений того, кто по природе своей непостижим…

Заканчивается этот так, как уже было сказано выше:

«…На это [арианин] <…> воскликнул: „Душа моя скорее вырвется из оков этого тела, нежели я приму благословение какого-нибудь священника вашей веры“. А я отвечал: „Да не восхочет Бог довести ни нашу религию, ни нашу веру до того, чтобы мы были вынуждены бросать его святыни собакам и метать драгоценные перлы перед нечистыми свиньями!“».

Вот и поговорили.

Еще раз: безличные глаголы, отсутствие я-высказываний, уход (через цитирование) от ответственности за высказанные мнения и при этом железобетонная убежденность в собственной правоте, постоянное самоуничижение (даже вошедшее в чин исповеди – «аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю <…>») и при этом намеки на неслучайность своего пастырства (например, у Патрика Ирландского – «Сильный пришел и в милости Своей поднял меня и вознес» [АИ 127]) – все это обильно представлено у попавшихся мне на глаза авторов. И, думается, это не случайные, индивидуальные особенности отдельных сочинителей, это стиль мышления, свойственный религиозному сознанию. Ведь схожим образом вели себя и члены античных религиозных сект: пифагорейцы с их «сам [Пифагор] сказал», Парменид, вещающий от лица богини Дике, неоплатоники с постоянными отсылками к ими же обожествленному Платону. Но важно подчеркнуть: подобная аргументация в Античности была исключением из правил, здесь же стала правилом (по крайней мере, после того, как прошли первые Вселенские соборы – до них в богословии было гораздо больше творчества).

Читая авторов ранних Средних веков, я смог артикулировать, чем мне вообще нравится античное мышление (с точки зрения самого подхода к изложению мыслей) – двумя связанными друг с другом чертами: античный философ, поэт или ритор 1) говорит от себя и 2) говорит прямо. По крайней мере, он стремится к этому. Античное мышление – это мышление честное: его носитель не претендует на постижение абсолютной истины, но и не отказывается от я-высказываний, не боится подставить себя под огонь критики, не выставляет бога или авторитетных предшественников в качестве щита.

Заметим, что именно эту честность христиане в первые века ставили философам в вину. Все «осмеяния языческих философов» эксплуатируют один и тот же ход: «Фалес говорил одно, Гераклит другое, Платон третье, Эпикур четвертое – ха-ха, какие же вы потешные раз между собой договориться не можете! Какая я ж это мудрость, если мнения разные – кому ж из этих ваших философов верить?». Идея о том, что верить нужно логике, фактам и здравому смыслу – то есть что нужно полагаться на собственную интеллектуальную интуицию – этим людям была смешна. Но. Именно поэтому религиозное мировоззрение в итоге проиграло научному – такому, которое давало ученым право ошибаться, давало право делать выводы на свой страх и риск – без опоры на авторитеты. Замечательный парадокс истории: скромность ученых, понимание ими относительности своих истин дала миру больше результатов, чем убежденность их оппонентов в обладании истиной абсолютной.

Хочу ли я сказать, что все христианские теологи были одинаковы в описанном отношении, то есть в плане двоемыслия? Нет. Например, таковыми – двусмысленными – мне не кажутся ранние авторы вроде Иустина и Климента Александрийского, людей еще совсем античных.

Но даже если взять времена похуже, то я совсем не вижу двоемыслия у Августина. Читая его тексты, видишь живого человека, видишь личность – горячую, невротичную, даже нарциссичную, но личность. Он честно показывает миру свои бездны – но в этой болезненной рефлексии нет ни капли кокетства и ни толики лукавства (вроде симеоновского «кто я такой, чтобы рассуждать об этом, но при этом как же я могу не написать об этом 4000 слов?»). Августин не всегда говорит от себя, но он умеет говорить от себя – и умеет говорить прямо: от Античности он унаследовал в том числе и это. И потому душевный эксгибиционизм Августина я предпочту мудрствованиям большинства его коллег – этих «чиновников от истины», вечно прячущихся за стилистическими фигурами, вечно избегающих личной ответственности и вечно выдающих свою гордыню за смирение.