Текст книги "Еретики и заговорщики. 1470–1505 гг."

Зашифрованное послание

«Повесть о Дракуле» оказалась не единственным произведением Курицына, на котором лежит отпечаток пребывания при дворе Матьяша Хуньяди. Его перу принадлежит небольшое, всего в несколько строчек, и не разгаданное до конца «Лаодикийское послание».

 
Душа самовластна, заграда ей вера.
Вера – наказание, ставится пророком.
Пророк – старейшина, исправляется чудотворением.
Чюдотворения дар мудростию усилеет.
Мудрости – сила. Фарисейство – жительство.
Пророк ему наука.
Наука преблаженная.
Сею приходит в страх Божий.
Страх Божий – начяло добродетели.
Сим въоружается душа.
 

Не будем спешить с расшифровкой этих строк. Чтобы вернее оценить содержание «Послания», стоит вернуться к кругу общения дипломата при дворе Матьяша Хуньяди, к воззрениям, с которыми он мог знакомиться в Буде. 80-е годы XV века – расцвет творчества итальянского философа-неоплатоника Марселио Фичино, главы Платоновской академии во Флоренции. Фичино поддерживал тесный контакт с самим королем Матьяшем и его окружением.

Как мы уже отмечали, главными помощниками венгерского государя на ниве просвещения стали итальянские ученые, находившие гостеприимный прием при дворе Матьяша. Одним из них был Франческо Бандини, который несколько лет провел вместе с Фичино во флорентийской Академии. В Венгрии Бандини быстро стал другом короля Матьяша и самым близким его советником, и, что более важно, играл роль связующего звена между королем и Фичино.

В 1479 году Фичино направил Бандини свою книгу «О жизни Платона». В предисловии к жизнеописанию древнегреческого мудреца Фичино восхвалял Матвея Корвина как покровителя эллинской образованности, которая нашла приют на берегах Дуная. В этом же году Бандини от имени короля приглашал Фичино приехать в Венгрию и основать в Буде Академию по флорентийскому образцу. Хотя Фичино в Венгрию так и не приехал, он регулярно присылал королю новые переводы философских работ, появлявшиеся на его горизонте.

Основной труд Фичино – трактат «Платоновское богословие о бессмертии души» в 18-ти книгах – был издан в ноябре 1482 года во Флоренции. Несомненно, этот интеллектуальный бестселлер имелся в распоряжении книжников из окружения Матвея Корвина в то время, когда там находился Федор Курицын. И то, что ход размышлений автора «Лаодикийского послания» движется по кругу, где душа являет начальной и конечной точкой этого движения, – очевидный признак влияния главы Платоновской академии.

Фичино писал королю Венгрии: «Твой труд напрасен, о философ, если, пытаясь постичь суть всех вещей, ты забываешь про душу, посредством которой мы способны познать остальное». Матьяш Хуньяди последовал этому совету и в своих философских штудиях все более и более обращал внимание на свойства души, чем заслужил признание своего учителя. Как мы видим, последовал этому совету и Федор Курицын.

В «Платоновском богословии» душа занимает ключевое место во вселенском порядке вещей – она наделена разумными силами и способностями, устремляющими ее как к вечным, так и временным сущностям, располагаясь между разными природами. Именно Мировая душа придает мирозданию круговое движение от красоты к красоте, что вытекает из учения Платона, считавшего, что круговое движение знаменует возврат к самому себе и равновесию.

Правда, для Фичино душа является центром антропоцентрической пятиступенчатой картины мироздания, располагая Бога и Ангела в верхней части природы, Тело и Качество в нижней, Душу – в середине. Душа, занимая среднее место среди всех этих ступеней, представляется связью всей природы, она воздействует на качества и тела и связуется с ангелом и Богом. При этом воплощением единства мира является любовь, связующая все ступени иерархии и все сущности. Это некий духовный круговорот, некое постоянное единое влечение, начинающееся от Бога, переходящее в мир и завершающееся в Боге.

«Бог – везде» – название главы II книги «Платоновского богословия»: «Всюду, где открывается или мыслится бытие, которое является всеобщим результатом, там повсюду есть Бог, являющийся всеобщей причиной». Философия Фичино далека от пантеизма, поскольку у него не Бог растворяется в мире, а скорее мир заключен в Боге. «В телах мы любим тень Бога, в душах – его подобие, в ангелах – его образ». В этом смысле Фичино «нетипичный» представитель ренессансного гуманизма, который обычно мыслится как плод метафизической борьбы разума против духа, науки против веры.

«Привычно слышать, что Возрождение секуляризировало мысль, но Фичино наставляет особому фидеизму и отождествляет философию с богословием, – отмечает Л.М. Баткин. – Привычно считать, что Возрождение расковало чувственность и обратилось к природе, но фичиновская вселенная глубоко и напряженно спиритуалистична. Возрождению свойственен антропоцентризм, но у Фичино антропоцентризм всецело основан на теоцентризме».

В трудах Фичино не все для Федора Курицына было в новинку, здесь он встречал знакомые ему идеи и образы. Значительное влияние на Фичино, а позже на Пико дела Мирандола оказали произведения Дионисия Ареопагита, с которыми Курицын наверняка был хорошо знаком. Перевод с греческого языка корпуса сочинений, приписываемых Дионисию Ареопагиту с толкованиями Максима Исповедника, стал одним из важнейших событий культурной жизни славян XIV века. В XV–XVI веках Ареопагит был весьма популярен среди русских книжников.

Св. Дионисий Ареопагит. Фреска Феофана Грека

Весьма примечательно упоминание Дионисия в таком светском произведении, как Воскресенская летопись, которая составлялась в 1533–1544 годах в кругу митрополита Иасафа. Рассказывая о смерти Дмитрия Донского, книжник рисует его благочестивый образ: «Иному убо сказание бываетъ, на честь похвалы прилагание дружня любовь понуждает; великому же князю благочестиа дръжателю отъ житиа светлости украшение от прародидель святолепие, по великому Дионисию: говоръ воде ветром бываетъ, мокрота земли солнцемъ погибает, ум владетель чювствием человеческимъ, и спряжением чювствия умъ в сердци садъ въкореняет, сердце же плод умный миру подавает». Похоже, что здесь летописец переосмысляет одну из глав Дионисьева трактата «О мистическом богословии», посвященной несущностной природе всего чувственного. Автор, таким образом, подчеркивает изначальную предрасположенность покойного князя к добродетельным мыслям и поступкам.

Трудно сказать, насколько подобный прием сообразуется с задачей прославления Дмитрия Донского, но, видимо, книжник не устоял перед искушением, что называется, «блеснуть эрудицией», «прилагаа онех древних философ Еллинскых и повести ихъ». О популярности Дионисия свидетельствует неоднократное обращение к его произведениям Андрея Курбского. В «Истории о великом князе московском» князь обращается к труду «О небесном священноначалии», когда говорит о том, что «не только плотские люди, но и сами бесплотные силы, то есть святые ангелы, – управляются помыслом и рассудком, как пишут об этом Дионисий Ареопагит». Князь цитирует Дионисия и в послании Константину Острожскому.

А теперь обратимся к тексту послания. Курицын излагает свои мысли в необычной последовательности, он оперирует понятиями, которые образуют геометрическое построение, центром, исходной и конечной точкой которого оказывается Душа. «Лаодикийское послание» действительно делится на две половины, но не по форме, а по содержанию: Курицын последовательно раскрывает два пути соединения Души человеческой с Богом – посредством Веры и Добродетели.

Душа

Вера – Пророк

Пророк – Чудо

Чудо – Мудрость

Фарисейство – Наука

Наука – Страх Божий

Душа

«Душа самовластна, заграда ей вера». Заграда – прежде всего препятствие. («Грех подобен есть заграде, браняе любви Божии к нам прейти».) Самовластная душа – у Курицына эгоистическая сущность нашей низкой природы, которую способна обуздать только вера – вера в существование Творца, в Его желание, чтобы люди изменились и приблизились к своей богоподобной природе. «Вера – наказание, ставится пророком». Вера лишь первое условие Богопостижения. Постигнуть Творца помогает пророк-старейшина, советы мудрецов, достигших духовного уровня познания. Мы уже говорили о том, что пророки играли огромную роль в раннехристианских эклесиях: христиане верили, что на пророках – Благодать Божия, что их устами вещает Дух Святой, поэтому общение с пророками было для христиан священнодействием.

«Пророк – старейшина, исправляется (направляется) чудотворением». Пророки, провозвестники воли Божьей, исполненные Божией Благодати, способны проникать в сферы, недоступные непосвященным. Однако поророка подстерегают серьезные опасности, поэтому «Чюдотворения дар мудростию усилеет». Здесь Вера как бы встречается со своей противоположностью Мудростью, иррациональное начало с рациональным, взаимодополняющие друг друга.

Пожалуй, больше всего вопросов вызывает сочетание «фарисейство – жительство». Фарисейство – для христианина, для православного, безусловно, отрицательная характеристика образа жизни человека, исполненного наружного благочестия, но не способного к постижению Всевышнего. Фарисеи отвергли Христа не только как Мессию, но и как пророка, несущего Истину. Только с помощью эзотерических знаний – «науки преблаженной» – фарисей способен постичь Страх Божий. Страх Божий – «начяло» (первоначало) Добродетели, подразумевает – удивление, трепет перед лицом величия Божия, с одной стороны, и сыновью любовь к Господу, которые ведут к совершеннейшей чистоте и святости жизни, с другой.

В.В. Мильков указывает на то, что Курицын утверждает пророческий источник веры и мудрости, игнорируя роль святоотеческих писаний в деле утверждения истинной веры. В «Послании…» Курицына, как и в «Логике», принадлежащей перу философа Моисея Маймонида, еврея-сефарда, жившего в XII веке в Испании, вера одновременно отождествляется с мудростью и знанием, которые Бог объявляет избранным через пророка. И здесь он не одинок. Энео Сильвио Пикколомини, впоследствии папа Пий II, писал о том, что «христианство – не что иное, как новое, более полное изложение учения о высшем благе древних». Мыслители того времени, в том числе близкие к официальной церкви, рассматривали христианство, не как обособленное учение, враждебное остальным, а как платформу для синтеза арабских, иудейских, античных идей.

Ярким примером такого обращения к древним знаниям стали «900 тезисов по философии, каббалистике и теологии» Джованни Пико делла Мирандолы, обнародованные им в 1489 году. Один из тезисов флорентийского философа звучал почти вызывающе: «Никакая наука не может лучше убедить нас в божественности Иисуса Христа, чем Каббала».

Мыслители эпохи Возрождения полагали, что учение каббалистов, содержащее глубинные тайные познания, восходит к самому Моисею. «Давайте позовем самого Моисея, который лишь немногим меньше того обильного источника священной и невыразимой мысли, откуда пьют нектар ангелы», – призывал Мирандола в своей «Речи о достоинстве человека». В каббале Мирандола увидел «не столько религию Моисея, сколько христианскую»: «Там я читал то же, что мы ежедневно читаем у Павла, Дионисия, Иеронима и Августина – о таинстве Троицы, о воплощении слова, о божественности мессии, о первородном грехе, об искуплении его Христом, о небесном Иерусалиме, о падении демонов, об ангельских хорах, о чистилище, о воздаянии ада».

«Наука преблаженная» «Лаодикийского послания», несомненно, подразумевает постижение сокровенных знаний древних. Вместе с тем было бы ошибкой утверждать, что Курицын игнорирует святоотеческое наследие. Так, в тексте «Послания» он непосредственно цитирует одного из главных представителей аскетически-созерцательного направления в византийской патристике – Исаака Сирина: «Страх божий начало добродетели». Курицын не собирается отрицать или пересматривать христианские ценности, он ищет пути самопознания, тождественного Богопознанию, и ищет те сведения, которые помогут вернее достичь желанной цели, и намечает те вехи, которые не дадут сбиться с дороги.

Вместе с тем «Лаодикийское послание», по нашему убеждению, нельзя рассматривать вне российской действительности, исключительно как далекое от житейских реалий размышление философа. Послание Курицына явно навеяно эсхатологическими настроениями тех лет. Лаодикийская церковь – последняя церковь, к которой Иисус обращается в Апокалипсисе. Следующий период Христовой Церкви – Царство Божие. Следовательно, Лаодикия и есть Москва – тот самый последний Третий Рим, за которым уже не будет четвертого.

Слепая самоудовлетворенность, «фарисейство» Лаодикийской церкви вызывает гнев Божий: «Ты ни холоден, ни горяч, о, если б ты был холоден или горяч. Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: “я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды, а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ, и слеп, и наг”». (Откр. 3: 15–16). «В этих словах с потрясающей силой осуждается то духовное мещанство, обмирщение церковной жизни, которое в своем самодовольстве не примечает своей ограниченности и слепоты духовной, – писал о. Сергий Булгаков, – Это церковное лаодикийство, которое всегда является духовною угрозой, подстерегает церковность на всех путях ее…».

Сочетание материального богатства Лаодикийской церкви и ее духовной нищеты, безусловно, сопоставлялось Курицыным с состоянием современной русской церкви, ее сребролюбием и любостяжательством. Поэтому мы воспринимаем «Лаодикийское послание» Курицына как обращение к современнику, размышляющему о настоящем и будущем, это предупреждение о грядущей опасности и одновременно попытка предложить альтернативу господствующей церкви, погрязшей в «духовном мещанстве», призыв к очищению.

В Откровении Иоанна обращение к Лаодикийской церкви завершает призыв к покаянию: «Итак, будь ревностен и покайся. Се, стою у двери и стучу». Путь «Послания» – от самовластия к страху Божьему, как к совершеннейшей чистоте и святости жизни, путь ревности и покаяния, которое подразумевает изменение человека, перемены в его поведении и взгляде на окружающий мир.

Как отмечал В.Н. Торопов, ереси XV века, хотя и нужно расценивать как «уклонение от христианства (не всегда, впрочем, осознанное), но не столько как попытка преодоления его и критика, сколько как поиск подлинного “христианства” Христа, своих надежд и упований». К таким поискам несомненно стоит отнести размышления Федора Курицына и его единомышленников, пытавшихся по-своему соотнести земной путь человека и жизни небесных сфер.

Тайна «угрянина Мартынки»

В Буде, как мы уже отмечали, Курицын попал в насыщенную атмосферу философских дебатов итальянских неоплатоников, таких как Марцио Галеотто и Франческо Бондини. Он познакомился с новым взглядом на умственную деятельность как особую категорию общественного труда, порожденную Возрождением, с идеалом культурного человека (homo literatus), активного носителя образованности и знания, личности, возделывающей самого себя. Идеал этот настойчиво формулировался на протяжении всего Ренессанса и последовательно осуществлялся на практике. Московский диломат не только имел возможность познакомиться с самыми последними достижениями гуманистической мысли, но и самим образом бытования гуманистов эпохи Кватроченто. Ведь к гуманистам относились книжники, которые усвоили не только определенный круг занятий и чтения, способ мышления, но и особый необычный стиль общения.

Модель подобного общения для европейского мира представила Платоновская академия, которая возникла во Флоренции в 1462 году, когда начались заседания гуманистов на вилле Кареджи, которую Козимо Медичи подарил молодому Марселио Фичино. Здесь бывали медики, юристы, художники, аристократы – здесь царила атмосфера дружеских дискуссий без оглядки на авторитеты.

Вилла Кареджи

Вот как описывает этот «вертоград любомудрия» сам Фичино: «В садах Академии поэты услышат Апполона, поющего под лавром; при входе в Академию ораторы увидят Меркурия, произносящего речь; в портике и во дворе правоведы и правители государств будут внимать самому Юпитеру, диктующему законы, устанавливающему права, повелевающему царствами. Наконец, во внутренних покоях философы узрят Сатурна, созерцателя небесных миров… Словом, сюда, сюда, призываю, идите все, кто почитает свободные науки, здесь вы обретет их, а равно и свободу жизни; сюда же приходите и те, кем воспламенены неугасимым огнем искания истины и стяжания блаженства…»

Буда если и отставала от Флоренции, то совсем ненамного. Утверждение итальянского гуманиста Филиппо Буонаккорси (Каллимаха) о том, что при Матьяше Хуньяди Венгрия опередила все соседние страны и стала образцом для подражания, нельзя воспринимать лишь как комплимент ловкого придворного. В королевской библиотеке, украшенной картинами и статуями известных художников и скульпторов Возрождения, собирались гуманисты, в том числе и славянского происхождения, в основном из Далмации. Там обсуждались вопросы государственного управления, философии, морали, истории, литературы, естествоведения.

Курицын, несомненно, поддался обаянию атмосферы ренессансного «вертограда любомудрия», и похоже, что у него возник дерзкий замысел – осуществить нечто подобное в Москве. В это время в Россию прибывали ремесленники и зодчие из Италии, почему бы в этом ряду не пригласить в Московию ученого нового, возрожденческого типа. Этот замысел укрепило и соединение с группой следовавших в Москву итальянцев. В июне 1484 года к московскому послу при крымском хане Василию Ноздреватому прибыл человек с грамотой от Ивана III, где сообщалось о том, что «Федоръ Курицын пришоль в Волохи, а с ним, сказываютъ, идеть ко мне угорского короля человек».

Великий князь не имеет о нем более подробных сведений, но ясно, что это не дипломат: в этом попросту не было надобности – еще до возвращения Курицына Москву посетило венгерское посольство. Позднее Иосиф Волоцкий сообщит о том, что с Федором Курицыным приехал «из Угорской земли угрянин, Мартынком зовут», который «звездозаконию бо прилежаху». Ясно, что речь идет об одном и том же человеке.

Под означенным Мартынкой, очевидно, подразумевается польский астроном и придворный астролог венгерского короля, ученый с европейским именем Мартин Былица (1433–1494). В 60-х годах XV века Былица читал лекции по астрономии в Падуе, преподавал астрологию в Болонском университете. В эти годы в Италии работал знаменитый немецкий астроном и математик Иоганн Мюллер. Результатом совместной работы Мюллера и Былицы стали астрологические таблицы «Tabulae directionum». Былица с полным основанием мог именоваться и «угрянином», и «угорского короля человеком», поскольку он занимал придворную должность при Матьяше Хуньяди, и вдобавок являлся его подданным, поскольку с юности жил в Далмации, принадлежавшей в то время венгерской короне.

Выбор Курицына в качестве провозвестника ренессансной учености среди московских книжников естественным образом пал на Мартина Былицу, поскольку поляку было легче преодолеть языковой барьер в общении с москвичами. Нас не должен смущать современный ярлык лженауки – в то время «звездозаконие» было неотделимо от астрономии и прочих знаний, в том числе гуманитарных. Упомянутый нами философ Фичино, несмотря на свои утверждения, не был свободен от увлечения астрологией и даже астральной магией, что нашло отражение в его книге «О стяжании жизни», посвященной все тому же Матьяшу Хуньяди.

Согласие на поездку Былицы в Москву, несомненно, стоит расценить как жест доброй воли со стороны короля Венгрии в отношении своего союзника Ивана III. В ту эпоху каждый уважающий себя европейский государь имел при себе придворного астролога. Очевидно, такой статус ожидал Былицу в Москве, но основная его миссия носила неофициальный характер – с его помощью Курицын, скорее всего, рассчитывал создать в Москве кружок ученых ренессансного толка, подобный тому, что он наблюдал в Венгрии.

Но его мечтам не суждено было сбыться. Судя по тому, что никаких следов деятельности Былицы на Руси в источниках, кроме приведенных выше цитат, не осталось, ученый вскоре отбыл назад в Венгрию. События на родине Курицына разворачивались таким образом, что гуманистическое свободолюбие становилось здесь занятием предосудительным, а то и опасным.

Глава VI
Долгий след Захария Скары

Ученики сказали Иисусу:

«Скажи нам, каким будет наш конец».

Иисус сказал:

«Открыли ли вы начало, чтобы искать конец?

Ибо в месте, где начало, там будет конец.

Блажен тот, кто будет стоять в начале:

и он познает конец, и он не вкусит смерти».

Евангелие Фомы

Откровения попа Наума

Не судьба: не довелось Федору Курицыну укоренить «вертоград любомудрия» на московской почве – подули с севера холодные ветры, грозящие погубить ростки вольномыслия. В 1487 году архиепископ Новгородский Геннадий сигнализировал в столицу митрополиту Геронтию о том, что во вверенной его попечению епархии обнаружена ересь. Некий поп Наум «покаялся» и рассказал о ереси архиепископу. Тот сразу же «послал грамоту да и подлинник к митрополиту, что Наум поп сказывал, да и тетрати, по чему они молились по-жидовскы».

Еретики, прозванные жидовствующими, в сравнении со своими предшественниками – новгородскими стригольниками – были настроены более радикально, решительно порывая с христианской доктриной. Судя по свидетельствам новгородского владыки и его единомышленников, основная идея вероотступников состояла в «неотменности» Ветхого Завета, а значит, и завета Бога с Авраамом, Моисеевых законов, положения учительных и пророческих книг. Они якобы отрицали Святую Троицу и божественность Христа, им приписывали поругание Святого Креста, икон и прочие страшные богохульства. Так некий «Юрка-рушеник клал святую икону в скверную лохань, а Макар-дьякон ел мясо в Великий пост и плевал в образ Пречистой».

Св. Геннадий Новгородский. Икона

Однако церковные и светские власти в Москве довольно вяло отреагировали на тревожное сообщение Геннадия. В чем бдительный архиерей узрел плохо скрытый саботаж и своеобразный заговор молчания. Чтобы его преодолеть, Геннадий принялся в посланиях своим коллегам – епархиальным владыкам – Нифонту Суздальскому, Филофею Пермскому, Прохору Сарскому и Иосафу Ростовскому – горячо обличать пагубную ересь и преступное бездействие власть имущих. Вот что, например, он писал епископу Прохору: «Споборствуяй по Христе Бозе и Пречистые Его Матере честнаго Ея образа в помощь христоименитому православному христианину на еже хулою возносящихся на Господа нашего Иисуса Христа и обезчестивших образ Пречистыя Владычица нашея Богородица новгородскых еретиков жидовская мудръствующих».

Но и епархиальные владыки, безусловно сочувствуя праведному гневу своего коллеги, почему-то не рвались в бой с новоявленными вероотступниками. Преданного сторонника владыка Геннадий обрел лишь в лице волоцкого игумена Иосифа Санина. «И сиа слышав отец Иосиф, зело оскорбися; и велми болезнуя о Православной вере от всего живота своего: разны бо телесным растоянием с архиепискипом, а духом в единстве о Православной вере… И нача отец Иосиф ово наказанием, ово же писанием спомогати архиепископу…»

Наиболее обстоятельный рассказ о появлении ереси оставил именно Иосиф Волоцкий, который относит ее зарождение к ноябрю 1470 года, когда в свите Михаила Олельковича в Новгород прибыл некий «жидовин именем Схариа», который был «изучен всякому злодейства изобретению, чародейству же и чернокнижию, звездозаконию же и астрологы, живый в граде Киеве». От Схарии и от других иудеев, пришедших из Литвы, и началась ересь. Схария «прелсти попа Дениса и в жидовство отведе». Означенный Денис же привел к нему протопопа Алексея с Михайловой улицы. Оба они «научиша жидовству» своих жен и детей. Затем «жидовская» ересь проникла в Москву и обрела там горячих поклонников на самом верху.

Произошло это следующим образом. Иван III во время пребывания в Новгороде в конце 1479 года якобы настолько очаровался талантами и обходительностью хитрых вольнодумцев-протопопов Алексея и Дениса, что великий князь распорядился не только перевести их в Москву, но и назначить настоятелями главных московских храмов – Успенского и Архангельского. В Москве же оба протопопа «не смеюще проявити ничто же не подобно, не таяхуся, яко же змиеве в скважне, человеком же являющеся святии и кротции, праведни, воздержници, тайно же сеюще семя скверное, и многия душа погубиша, и в жидовство отведоша яко же неким отбежати и обрезатися в жидовскую веру». Таким вот коварным образом протопопы Алексей и Денис «совратили» Феодора Васильевича Курицына, а в роли соблазнителя невестки великого князя Елены Волошанки выступил другой новгородский еретик Иван Максимов, приходившийся протопопу Алексею тестем.

Сведения о ереси – о том, кто к ней принадлежал, какие книги читали отступники и какие авторитеты почитали, каким образом мыслили – мы черпаем из одного источника – писем и трактатов гонителей еретиков. Версия Геннадия и Иосифа до сего времени ложится в основу любого исследования о «жидовствующих», несмотря на многочисленные несообразности, дающие весомый повод усомниться в правдивости их показаний.