Текст книги "Литература 1915 года"

Максимилиан Волошин
Литература 1915 года

I

Париж переживал самые острые кризисы историй осады, судорог и революций, пароксизмы отчаяния и бешенства, опьянения творчества и новых форм жизни и пафос самоунижения, – но всегда он оставался самим собой: в то время как в узких переулках строились баррикады, рядом на бульварах в кафе люди, как всегда, читали газеты и спорили о политике; когда в 71 году шла бомбардировка укреплений, театры в середине города были переполнены, а лучшие умы эпохи – Ренан, Тэн, Гонкуры вели в Cafe grabant тонкие, умные и скептические беседы. Даже после того, как Париж становился сам полем жесточайших битв (май 71 года, июнь 48…), он через несколько дней принимал свой обычный вид. Ни при каких обстоятельствах не отрекался он от всех своих неотъемлемых привилегий: скептической иронии, свободы остроумия, блеска чувства и ума.

Но никогда он не был таким, как теперь, в эту зиму 1914–1915 года.

Париж во время этой войны – необычаен.

После нескольких судорожных движений в августе, после непроизвольного жеста ужаса в сентябре, когда он неожиданно увидал «Guilielmu ante portas»[1]1
  «Вильгельм у ворот» (лат.)


[Закрыть], он быстро овладел собой, принял определенное решение и с тех пор не переменился ни в чем.

Война застала его пустым, каким он всегда бывает в августе. Он пропустил сквозь себя несколько потоков беженцев, несколько сот тысяч солдат перед марнскими боями, не ложился спать несколько ночей, ожидая услышать топот немецкой кавалерии, затем стих и привык к мысли, что немцы в 80 километрах.

Я увидел его таким в январе, когда жизнь устоялась и применилась к новым условиям. Сперва могло показаться, что это знакомый Париж летних месяцев – пустой, тихий, провинциальный, когда схлынет человеческое половодье и обнажаются старые камни, огромный исторический остов самого города. По ночам притушенность светов и полная тьма некоторых кварталов также усиливали это впечатление. Мрак скрадывал гнусные подробности современной архитектуры и выявлял тяжкую монументальность гранитных материалов, скалистых островов, иссохших русел и пустынных плоскогорий опустевшего, ночного города.

Толпа на улицах казалась поредевшей, но той же, обычной, парижской толпой. К весне улицы становились намного люднее, лица оживленнее, костюмы пестрее, театры постепенно открывались. И тем не менее чувство, что Париж перестал быть Парижем, все росло. Чувствовалось, что Париж вобрал в себя не только огни, улыбки, радость, оживление, остроумие, привычный скептицизм, все пьянящее и возбуждающее: от него ушло нечто еще более важное. Он перестал быть солнечным сплетением Франции, срединным чувствилищем Европы. И важно, что произошло это не вынужденно, не в силу непреодолимых обстоятельств, а сознательно, добровольным самоотречением от своих исторических прерогатив на время этой войны.

Форэн на одном из своих рисунков, с такой силой формулирующих исторические настроения, изобразил двух солдат в траншеях и вложил им в уста такой диалог:

– Только бы они продержались.

– Кто они?

– Штатские.

Это «pourvu que les civiles tiennes»[2]2
  «только бы штатские продержались» (фр.)


[Закрыть] может объяснить внутреннее душевное состояние Парижа. Париж положил на себя две дисциплины: доверие и терпение, противостоящие всему его складу. Чтобы дать армии всю полноту и свободу действий, он отказался от права мыслить, критиковать, жить.

Поэтому он весь сжат в себе, как рука, сжатая от боли. В другой области организма происходит страшная, нестерпимо мучительная операция. Чтобы сдержать подступающий крик и судорогу, пальцы руки сжаты, впились друг в друга ногтями, побелели от напряжения, но неподвижны.

На вопрос, есть ли что нового в литературе, на вас смотрят с изумлением: «La litterature… est-ce que fa existe?»[3]3
  «Литература… разве она существует?» (фр.)


[Закрыть]

Париж отказался даже от литературы. Правда – есть газеты. С января даже выходят многие журналы. Но ни в тех, ни в других литературы нет.

II

Несколько из известных писателей, как Баррес, Поль Адан, Рони-старший, Ришпен, приняли на себя литературно неблагодарную задачу поддерживать бодрое гражданское расположение духа и делают это в передовых статьях, проникнутых обязательным оптимизмом. Но это не литература.

«О войне можно будет писать только тогда, когда она будет кончена», – говорят другие, молчащие сейчас.

Но если теперь во Франции нет ни литературы, ни искусства, о которых стоило бы говорить, то смерть озаряет одно за другим имена поэтов и писателей, гибнущих сейчас на полях сражений.

Периодическое издание «Bulletin des ecrivains»[4]4
  «Бюллетень писателей» (фр.)


[Закрыть] ведет сейчас списки убитых и раненых писателей.

Подсчитывая имена, приводимые в майском выпуске этого издания, мы насчитали 95 – девяносто пять убитых писателей, 87 раненых, 20 взятых в плен. Как ни щедра, как ни богата французская литература талантами и производительностью, все же цифры эти неимоверны. Конечно, взятые в плен вернутся, большинство раненых выздоровеет, но девяносто пять убитых (а сколько их будет еще!) – это обозначает гибель почти половины литературного поколения.

Если привести сейчас этот список убитых, русский читатель, даже следящий за французской литературой, едва ли найдет в нем много знакомых имен. Между тем это – все авторы 2–3 книг стихов или прозы. Это – юноши в возрасте между 20-ю и 30-ю годами. Вообще, французские писатели редко становятся в России известны раньше, чем после 25–30 лет литературного стажа.

Сейчас, например, в России известны имена писателей поколения символистов, но и то младшие из этого поколения, как Ф.Жамм, Поль Клодель, Сюарес и др., начали упоминаться в русской литературе только в последние годы.

А между тем все они, и даже самые младшие из них, уже давно перешагнули пределы призывного возраста – им всем под пятьдесят, если не больше. Они соответствуют нашему поколению 80-х годов. Поэтому поколение символистов войною в общем не тронуто. Гибнет то поколение, которое достигло бы своей литературной зрелости и известности лишь к 30-м годам XX века.

Это поколение будет истреблено, оно уже истреблено европейской войной почти до самого корня.

Подсчет «Bulletin des ecrivains» касается только поэтов, литераторов, критиков, журналистов. Он совсем не касается ни художников кисти, ни художников сцены и музыки. А за ними идет еще молодежь студенческого возраста. Убита уже, например, почти половина учеников «Нормальной школы», которая за последние три четверти века была главным рассадником французских литераторов и ученых.

В то время, как такие ежемесячные журналы, как «Revue des Deux Mondes», «Correspondent», «Revue de Paris», «Mercure de France», стали снова появляться, начиная с января, ни один из журналов молодой литературы не возобновился: нет ни «Nouvelle Revue Franchise», ни «Les Marges», ни «Revue critique des idees et des livres». Они не выходят не потому, что война убила их материально, но потому, что все их сотрудники и издатели находятся в траншеях. Одна редакция последнего журнала, одного из наиболее характерных для идеалов настоящего поколения, насчитывает 11 убитых и 8 раненых.

Это может дать представление о том, какие уже потери понесла Франция. В августе она кинула в огненную печь войны все, что у нее было самого драгоценного. В солдаты пошли все, кто мог служить, и лучшие пали первыми. Эти жертвы не могут сравниться ни с английскими, ни с русскими, ни даже с немецкими.

И в то же время, когда война еще далеко не кончена, жертвы еще далеко не все принесены. Приведенные цифры это, может быть, только половина того списка, что вырастет к концу войны.

Франция уже потеряла целое литературное поколение, пришедшее на смену символистам. Оставшиеся в живых протянут руку не своим сыновьям и внукам, а только правнукам. Так, в малом размере, между поколениями писателей Второй империи и между символистами было вынуто поколение 70-х годов; так (в большом масштабе) образовалась литературная пустота между концом XVIII века и романтиками, для нас отчасти лишь заслоняемая фигурами Шатобриана и Ж. де Местре.

Настоящее поколение четвертовано и обезглавлено. Говорить о литературе Франции можно, только анализируя списки убитых и раненых.

Поэтому мозг Франции – Париж, отдавший уже самый крепкий сок своих нервов, сжат внутренно в самом себе, как рука с пальцами, побелевшими от напряжения во время мучительной операции.