Текст книги "Женщина и мужчины"

2003

Таймер в форме яйца отмерял время процедуры. Серебряные иглы с золотыми насадками мерно покачивались на сморщенном животе пациентки. После нее у Клары до вечера записаны еще десять пациентов.

Вбивать иглы – все равно что метать дротики. Центр мишени – болезнь. Чаще всего Кларе удавалось в нее попасть. Каждый день с двенадцати до восьми вечера, с перерывом на обед, она проводила получасовые сеансы для больных. Кабинет обустроил Яцек, также как и их общую квартиру в комфортабельной новостройке, которую они купили после свадьбы. Благодаря раздвижным стенам квартира делилась скорее на зоны, чем на комнаты. Был кабинет Яцека, была японская спальня и гостиная в колониальном стиле, где они собирали привезенные из-за границы безделушки. От своего же рабочего помещения Клара требовала прежде всего функциональности. Приемная и манипуляционная были решены в духе минимализма: пространство, легкость, простая деревянная мебель, всегда свежие цветы в китайских вазах.

Сидя у топчана в ожидании, когда звякнет таймер, Клара выслушивала чужие откровения. Ей можно было не читать газет и не смотреть телевизор. В своем собственном кабинете в центре Варшавы она наблюдала то, что ее мать назвала бы тектонической ямой, образовавшейся после общественного сотрясения. Знаменитый разлом в Восточной Африке демонстрировала земной срез на миллионы лет в прошлое планеты. Здешний же провал обнажал руины человеческих судеб. Нечто подобное было и в Китае, когда после сдвига общественного сознания на поверхность хлынула магма насилия и хамства. Примитивное, грубое отсутствие форм, при котором учтивость, присущая Западу, кажется лицемерием, а скромность – коварно скрываемым чувством превосходства.

Клара, чуткая к языку тела пациентов, видела разницу между приходящими к ней иностранцами и поляками. Голландцы и французы подавали руку в знак приветствия; для поляков же рука врача была неприкосновенна, будто Клара принадлежала к высшей касте – или же, напротив, к париям, копающимся в нечистотах и трупах. Люди Запада вели себя естественно, плавно двигаясь по орбите, отведенной пациенту. Поляки, чрезмерно любезные или преувеличенно энергичные, перемещались как-то негармонично. Исторические перипетии лишили их адекватного ощущения себя и мира, и они были способны лишь занимать место, указанное им орущими и требующими родителями, учителями, супругами, профессиональными, проповедниками, поучающими с телевизионных экранов.

– Пани доктор, я уже не выдерживаю жизни в этой стране, – слышала Клара не реже, чем жалобы на головные и сердечные боли невротического происхождения.

Китай оказался для нее той же Польшей, только большего масштаба. Клара еще несколько раз ездила туда на учебу и, получив необходимые навыки и дипломы, которые признавали китайские профессора, ограничилась ежегодными курсами в пекинской университетской больнице. Теперь она брала с собой врачей, которые учились акупунктуре уже у нее. Профессор Кавецкий больше не читал лекций. Он был на пенсии и болел. Во время очередного ее отъезда профессор умер.

Когда они в последний раз виделись, стояло жаркое лето. Профессор сидел в увитой розами беседке на своем деревенском участке, попивал терпкий чаек и, согласно собственным рекомендациям, жевал высушенные ароматные почки гвоздики.

– По этому бездорожью ни одна «скорая» сюда не доедет, – нервничала Клара. – Всего три дома в лесной глуши.

– Доедет, доедет, моя дорогая, но не успеет. Моя жизненная энергия исчерпывается, зачем же искусственно продлевать то, что себя изживает? – с трудом произносил он. – И какого черта сидеть в городе, в этом бетоне? Здесь я, по крайней мере, вижу, как растет мой гроб, – взгляни-ка на эти сосны.

Она не перебивала: его правоте она могла противопоставить лишь заботливые, но совершенно беспомощные банальности.

– Говорю же тебе, Клара, – он жадно глотал раскаленный жарой воздух, – Бог берет солнечную горелку и подогревает на ней чашу с бактериями. Кто послабее – старики, дети – тот сдыхает. В этом году опять будет лето-убийца. – Опухоль мешала ему взять в руки чашку.

– Да вы ведь не верите ни в какого Бога, пан профессор, – пыталась она сменить тему.

Его изнуренное инфарктами сердце уже делало попытки остановиться.

– Ну не верю, и что с того? – силился он бодриться. – И все же я немного боюсь… – Кавецкий прикрыл глаза, делая глоток чая. – Он, этот Бог, так жаждет со мной познакомиться и так торопится на нашу встречу, что столкновение между нами неизбежно, и тогда мне капут! – довольно захохотал профессор. – Катастрофа…

– Вы и над Богом шутите, – сказала Клара, поправляя ему подушку под спиной.

– Я не шучу. Я недавно венчался в костеле. Да, в прошлую субботу Виця посадила меня в такси и мы поехали в костел. Она еще раньше все там уладила, а я подписал – и готово. Виця, иди к нам! – позвал он жену, которая показалась на лесной аллейке. Пани Кавецка толкала перед собой тележку с покупками. – А насчет костела, – профессор снова обернулся к Кларе, – это для Вици важно, ведь она еще училась в школе монахинь-назаретянок.

Клара пошла следом за пани Кавецкой в кухню и помогла ей нарезать хлеб к ужину. Он был еще теплый, деревенской выпечки, весь в муке… Клара не могла абстрагироваться от очевидной реальности. Она не могла обманывать себя и не умела утешать пустыми надеждами других, поэтому молча шинковала огурцы и помидоры, которые подавала ей пани Кавецка. Седые волосы профессорской супруги были так туго затянуты в узел на затылке, что, казалось, и морщины на ее лице тоже были зачесаны назад.

– Яцек приедет? – Она передала Кларе бутылку зубровки.

– Нет, его задерживает клиент под Краковом. Он вернется только через неделю. – Клара подрезала ножом крышечку на бутылке.

– Жаль. Попрощался бы с Тадеком. Тадек ему очень симпатизирует.

Пани Кавецка разлила зубровку в три рюмки.

– Ему бы лучше воздержаться… – тихо сказала Клара.

– Разумеется, но ему захотелось, выпьет с малиновым соком… Ой, дитя мое, к чему уж эти стеснения? И он все знает, и мы. Надо радоваться, что он вообще еще жив. – Кавецка отхлебнула зубровки прямо из бутылки и вытащила зубами плававшую в ней фирменную травку. – Он говорил тебе о нашем венчании?

– Да.

Клара была шокирована: благовоспитанная пани профессорша так переменилась! Чего от нее теперь ожидать – истерического припадка?

– Дело не столько в венчании, сколько в том, чтоб он мог причаститься, когда придет время, понимаешь… А в действительности… дело даже не в этом, – улыбнулась Кавецка, и «куриные лапки» у ее светлых глаз собрались в одну глубокую морщинку.

– Да? – Клара подумала, что профессорша хочет открыть ей какой-то секрет.

– Вы с Яцеком сколько лет женаты?

– Девять.

– А мы – пятьдесят два. Вот придете к этому – тогда и поймешь. – Она выглянула в открытое окно. – Тадек, не вставай, мы накроем в беседке!

В торговом центре «Мокотовская галерея» выставили огромный плазменный экран. Но мощности телевизионных станций не соответствовали его разрешающей способности, поэтому целыми днями там крутили один и тот же ролик – путешествие по Венеции.

– Если бы Каналетто[20]20
  Джованни Антонио Каналетто (1697–1768) – итальянский художник барокко, писавший городские пейзажи Венеции.


[Закрыть] это увидел, он бы свихнулся, – всматриваясь в экран, заметил Яцек.

– Пойдем. – Клара увлекла его в сторону лестницы.

– Как будто я снова ребенок и впервые вижу цветной телевизор марки «Берилл». – Он шел за ней, но, восхищенный, то и дело оборачивался к экрану. – Я куплю эту штуку.

– Это ты свихнулся.

– Деньги я найду.

– Сомневаюсь. – Клара знала, что последнее время дела у него не слишком ладились.

– Фирму продам.

– Ради телевизора?! – Клара даже приостановилась.

– Приятно видеть перед собой красивую перспективу, да еще с хорошим разрешением, и всего-то за шестнадцать тысяч.

Яцек валял дурака, но Клара встревожилась. Фирма всегда была для него гарантией свободы, он никогда не упоминал о том, чтобы продать ее или войти с кем-нибудь в кооперацию.

– Что-то случилось?

После возвращения из Китая она два дня отсыпалась, изнуренная жарой, занятиями со студентами и перелетом, заодно адаптируясь таким образом к разнице во времени. Она просыпалась только для того, чтобы поесть; сквозь сон занималась любовью с Яцеком, который, вглядываясь в наготу ее тела, толкался в нее твердым членом. Сегодня они первый раз вышли из дому – за покупками.

– Собственно говоря, ничего, кроме смерти профессора. Ты не собираешься на кладбище? – Яцек не мог понять, почему Клара медлит с этим.

– Послезавтра.

– Это что, зависит от положения Луны, от расстановки звезд? Я что-то слышал о могильном фэн-шуе[21]21
  Фэн-шуй – китайское учение о наиболее благоприятном, в соответствии с энергетическими потоками Вселенной, расположении предметов в жилище и вне его.


[Закрыть] – кажется, расположение памятника влияет на благополучие семьи. Ты была ему как дочь. В чем все-таки дело, Клара?

– Перестань, он не был суеверным.

После смерти матери свежие могилы вызывали в ней ужас. Земля из-под низу, из-под гроба, ссыпанная в курган. На кургане венки и связки цветов – гниющий сад над трупом.

Клара повременила еще несколько дней. Обещали, что жара скоро спадет. К могиле они с Яцеком отправились вместе – он ориентировался среди огромных и однообразных кварталов нового кладбища. Было душно – вероятно, к грозе.

Они долго шли по мощеным дорожкам этого города мертвых, и, когда наконец пришли, Клара присела на корточки перед могилой профессора. Она отодвинула цветы и ленты. Яцек сфотографировал ее своей мобилкой: худощавая загорелая женщина с каштановыми волосами до плеч, в коротком льняном платье без рукавов и кожаных сандалиях, – на размытом цветном фоне.

Он снимал ее в самых обыденных ситуациях: вот она ест, вот читает книгу, вот выходит из дому. Ему нравилось смотреть на нее, ловить момент, который уже через миг будет принадлежать не только ей, запечатлевать ее фотогеничное лицо, ее стройное тело. Теперь Клара будет подвергнута цифровой обработке в его руках, в его воображении. Сейчас он нажал зум и скадрировал ее руки: обручальное кольцо, блестящие ногти с неброским французским маникюром и… полумесяцы черной земли под ними. Клара пальцами проковыряла дыру в земле и открыла сумочку.

– Что ты делаешь? – Яцек наклонился к ней.

Она подняла голову и вытерла слезы, оставив на лице грязные следы.

– У меня ведь нет с собой цветов…

– И не нужно. Один из венков, вот этот, – он отыскал полуувядшие розы, – от нас. Знаешь, что сказала Кавецка на похоронах? После молитвы ксендза и прощальных речей она стала над гробом – ее всю трясло – и произнесла: «Рано или поздно все заканчивается именно так». И сама позвала могильщиков.

– Она была пьяна?

– С чего ты взяла? Я поддерживал ее под руку. Сильная, мужественная женщина. Выпили мы потом.

– Может, ты станешь смеяться, но это для него, он поймет. – Клара преклонила колени и перекрестилась. – Кажется, жара спадает, – сказала она, обернув лицо навстречу легкому ветерку.

– Что он поймет?

– Когда мы с профессором познакомились, я еще работала в «скорой»…

История десятилетней давности всплывала в ее памяти всякий раз, когда она задумывалась, скольким обязана Кавецкому, кем он для нее был. Не только профессор, не только любимый учитель, но и символ.

…В ту ночь бригаду Клары вызвали к ребенку, у которого был сильный жар. Обыкновенная квартира в многоэтажном доме. Измученные переживаниями родители светловолосого мальчугана четырех-пяти лет, кричащего от боли.

– Пани доктор, днем он спал, все было в порядке, а ночью вдруг жар, сынок держится за ухо, – паниковала мать.

Из соседней комнаты донесся металлический лязг и детский крик.

– Это его братишка. Пойди, успокой его, – попросила женщина мужа.

– А с братишкой все в порядке? – Клару обеспокоили крики другого ребенка за стеной.

Отец вошел в комнату мальчиков, разделенную вместо перегородки железной решеткой. На решетке, уцепившись за нее руками, висел точно такой же мальчик.

– Мы вынуждены были их разделить, не справляемся, они просто бешеные, – объяснила выглядевшая действительно вконец измученной мать.

– У них синдром гиперактивности и дефицита внимания, у обоих, – оправдываясь, сказал отец.

Запертый близнец прыгал на решетку, сотрясая ее для пущего эффекта.

– Они друг другу спать не давали, швырялись чем попало, поэтому мы и поставили решетку, но за всем ведь не уследишь. Я все у них отобрала, так они дерьмом стали швыряться через решетку, – рассказывала женщина, качая на руках больного сына.

– Калом, – стыдливо поправил ее муж.

– Каким, к черту, калом, у них дичайший понос был! Скажите, пани доктор, то, что у него, – опасно? Заразно?

Клара внимательно осмотрела мальчика, заглянула ему в ухо, посветив фонариком.

– А он ничего туда не засовывал? – спросила она, заметив нечто странное. – Бусинки, пластилин? – Что-то пристало к барабанной перепонке мальчугана, и Кларе не удавалось это «что-то» извлечь.

– За всем не уследишь, – повторила женщина, – но, кажется, нет… Сам скажи пани, – подтолкнула она ребенка.

– Не-ет, – заплакал тот.

– Я должна его забрать, – сказала Клара. – Не беспокойтесь, ничего заразного. Мы отвезем его в ЛОР-отделение.

Утром, под конец дежурства, Клара получила от отоларингологов подарок: завернутое в марлевый лоскуток зернышко гороха. В ухе ребенка, в тепле и влаге, оно проросло и выпустило маленький росточек. Осматривая ухо, она пыталась вытащить этот росточек пинцетом, но у нее не получилось. Здесь же, среди бесконечных страданий и тяжелых запахов, проросшее зернышко казалось волшебством из иного мира и доказательством жизнестойкости окружающего. Клара инстинктивно поднесла его к окну, за которым уже всходило солнце. В этот момент и застал ее профессор Кавецкий.

– Смотрите, это проросло в ухе ребенка, – показала она ему горошину. – Престранно, не так ли?

– Невероятно! – пришел в восторг профессор. – Вначале будут трудности, но знак очень хороший.

– Вы о чем, пан профессор?

– Есть у китайцев такая мудрая книга – «И-Цзин». Там сказано, что росток – добрый предвестник нового. Нет, я не настаиваю – я просто напоминаю вам о моем предложении.

Клара умолкла и взглянула на Яцека, который уставился куда-то в пространство.

– На следующий день я приняла решение перейти из «скорой» к Кавецкому, – добавила Клара. – Эй, ты меня вообще слушаешь?!

Ветер неожиданно резко усилился, вздымая пыль с рыхлых земляных холмиков.

– Я хранила эту горошинку – на память.

– И только что ты ее посадила? – Он снял полотняный пиджак и накрыл им свою и Кларину головы.

Вихревой ветер мешал упасть первым тяжелым каплям дождя. Бесчинствуя, он поднимал в воздух венки, парчовые ленты, вазы и цветочные горшки.

Клара и Яцек подбежали к небольшому кабриолету, который медленно двигался по главной аллее. Автомобильчик забрасывало кладбищенской атрибутикой, и поездка в нем напоминала экскурсию по городку кошмаров. Пестрый мусор с надгробий завис примерно в метре над землей.

– Тайфун! – крикнул водитель и прибавил скорость.

– Тьфу! – плюнул могильщик, сидящий в углу кабриолета, когда ветер вырвал у него изо рта сигарету. – Эдак скоро все будем под землей прятаться, – с веселым азартом выкрикнул он, крепче обхватывая двумя руками свою лопату.

Придя домой, Клара принялась вымывать песок из волос. Окуная голову в ванну, чтобы сполоснуть пену, она вдруг подумала: трудно ли утопиться? «А те, что надевают на голову целлофановый пакет, – почему не срывают его в последний момент, когда включается инстинкт самосохранения? Самоубийство внезапно только для тех, кто остается. Ведь самоубийца иногда планируя свой уход месяцами, умирает медленно. Импульсивные, неожиданные самоубийства случаются редко. С чего бы человеку, у которого никогда не было тяги к суициду, вдруг непонятно почему стрелять в себя или прыгать в окно? Только что попрощался с товарищем после приятного ужина, смеялся, строил планы на выходные… и вдруг – конец. Без предпосылок и симптомов. Быть может, это какая-то катастрофа мозга, как инфаркт – катастрофа сердца?»

Клара погрузила ладонь в пену. «Почему я об этом думаю? После кладбища?… Профессор умер, но он прожил хорошую жизнь… Нет-нет, это не из-за него. Это из-за Яцека».

Яцек притворялся – притворялся веселым, притворялся здоровым. А Клара чувствовала его печаль, ощущала ее, даже будучи далеко, в дороге. Она доносилась до нее откуда-то из глубины, из-под каких-то его вроде бы малозначащих слов – будто подводные роптания китов, разносящиеся в океанах на тысячи километров. Кажется, собаки тоже улавливают инфразвуки – даже те, которые посылает смерть из, казалось бы, полного безмолвия. Потому и воют псы, предупреждая людей о скором ее приходе.

– Можно? – Яцек вошел в ванную.

Он писал сидя – не любил стоять и нюхать собственную мочу.

– Ты уже ложишься спать? – Клара взяла фен.

Яцек выглядел утомленным – покрасневшие глаза, впалые щеки.

– Еще посмотрю телевизор. Хочу устать как следует, а то все просыпаюсь по ночам.

Клара коснулась шеи мужа, нащупала точку, отвечающую за снятие напряжения, погладила. Если воткнуть сюда иглу, мышцы расслабляются, мысли начинают сонно липнуть одна к другой.

– Три иголки – и ты спишь, – предложила она.

– Нет, – отодвинулся он, – это не действует. В последний раз мне не помогло.

– Не действует? Это невозможно.

– Ну, я не хочу.

Он избегал ее взгляда, прикосновения. Сел в кресло перед телевизором и, несмотря на жару, завернулся в одеяло, словно в защитный кокон.

Закончился его любимый вестерн, началась политическая программа. Эффектные движения руками – этому учат на пиар-курсах. Чрезмерная жестикуляция превращала разговор в шоу для глухонемых, в котором по одну сторону экрана – глухие ко всему политики, а по другую – немая аудитория. Кривая ухмылка ведущей, известной журналистки, напоминала мину многоопытной бандерши из борделя: я, мол, уже на многое насмотрелась, поэтому не жду от своих гостей никаких человеческих движений души. Да-да, господа, делайте свое дело и убирайтесь отсюда. Доброй вам ночи.

– О чем они говорят? – Клара в ночнушке стала за спиной Яцека. – И как ты только это слушаешь? – Она подошла к книжной полке в поисках «И-Цзин».

– Я? Слушаю? Да тут слушать нечего. Постыдные отголоски нашей демократии, – переключил он программу.

Порыв ветра ударил в окно и передвинул тарелку антенны. На экране, словно на полотне Уорхола, возникло прыгающее расплывчатое изображение женщины, предсказывающей погоду. Быть может, гений Уорхола в том и заключался, что помехи изображения он интерпретировал как препятствия в человеческом общении… Не в этом ли глубокий гуманистический смысл портрета Мэрилин Монро – того самого, что напоминает «заикание глазами»?

– Ну что ты смотришь? – Клара взяла второй пульт и переключила на кабельное, где в это время традиционно передавали художественный фильм.

Она поцеловала Яцека в небритую щеку. Он мог не целовать ее в ответ – ей достаточно было бы едва заметного движения головой, означающего, что он почувствовал поцелуй, принял его сквозь кожу, в кровь, – но он этого движения не сделал.

– Не сиди долго, – попросила она.

– Угу.

Клара взяла книгу и легла. Белоснежные стены спальни, покрашенные в белый цвет доски пола и молочно-белые портьеры из натурального шелка – чем не панорамный экран для демонстрации сновидений?

В «И-Цзин» Клара хотела найти тот самый отрывок о проросшем зернышке. Кавецкий всегда восхищался этими китайскими пророчествами и мудрыми изречениями; должно быть, читать их сейчас – более правильно и уместно, чем молиться за упокой души профессора. Но Клара никак не могла сосредоточиться – ей казалось, что каждое предложение здесь намекает на ее брак.

Когда мужское начало встречается с женским, наступают «Трудности начинания», символизируемые прорастающим зерном.

«Да, наша встреча и была одной большой трудностью», – согласилась Клара.

Трудности преобразуются в четвертое пророчество – «Юношеская глупость».

«Юношескую глупость» Клара обозначила ногтем. Если посмотреть на них со стороны – они живут беззаботной жизнью молодой пары без каких-либо обязательств. На работе ни над ней, ни над ним нет начальника; их семейный бюджет не обременен кабалой кредитов. Они живут, воплощая свои мечты, – путешествуют, обустраивают собственный дом. Живут и не задумываются, имеет ли то, что они делают, какой-нибудь смысл. Несомненно, им повезло. Те тридцатилетние, кому повезло меньше, тормозят свои мечты, а, столкнувшись с невозможностью осуществить свои желания и стремления, внушают себе, что счастье не в том, чего они не достигли, а в том, чего не потеряли: есть еще работа, семья, здоровье… Ведь и это можно потерять, если слишком рьяно бороться за то, чего хотелось в двадцать пять. Дотянув до сорока, люди перестают мечтать и видят в этом свое великое достижение. А потом… потом начинают пить, силясь поймать хотя бы четвертушку – да куда там! – хотя бы сотую часть мечты… или впадают в депрессию, чтобы уже и не пытаться. И прежде чем известись вконец, эти несчастные успевают еще передать свои вредные привычки, извращенное мышление и пессимизм собственным детям.

Клара и Яцек не планировали иметь детей, по крайней мере сначала. Несколько лет назад они предоставили это воле случая, отказавшись от контрацептивов. Клара не понимала героизма тех пар, что решаются на искусственное оплодотворение. Отравлять себя гормонами, терпеть одну неудачу за другой и страдать, страдать… Клара спокойно меняла прокладки, не видя в них следов утекающего материнства. Она не ощущала страха при мысли о менопаузе. Просто каждый раз проверяла, выходят ли с кровью сгустки слизистой, правильно ли очищается тело. Она не чувствовала в себе материнского инстинкта – так бывает, Клара это знала. Бывает, но проходит, когда груди полны молока, а в организме играет окситоцин, гормон любви.

Среди Клариных знакомых не наблюдалось счастливых матерей. Все были чем-то недовольны, жаловались на отцов своих детей, собственно на детей, в конце концов корили самих себя. А если порой они и бывали счастливы, то именно вот этим животным, гормональным счастьем, отнимающим рассудок. Но спроси их, ощущают ли они подлинное удовлетворение жизнью и спокойствие, – да нет же, его-то они и утратили. Вот Иоанна, лучшая подруга Клары, родила двоих – и теперь по любому поводу впадает в тихое бешенство. Она не кричит, не швыряется тарелками, но лицо ее покрывается красными пятнами и дрожит в нервном тике. Сейчас Иоанна снова беременна…

Для Клары важнее всего было спокойствие, возможность контролировать свою жизнь. А ребенок – это неизвестная величина в уравнении. К тому же Яцек… Он избегает ее. Право же, лучше бы он с ней ссорился! Вот уже два года он хандрит, последние полгода это состояние усилилось. Клара помогала ему акупунктурой. Раньше он соглашался, терпеливо сносил процедуры, хотя ненавидел уколы. Каждый день иглы, будто отвертки, подкручивали расслабившиеся винтики в его организме, возвращая утраченную гармонию целого. Кларе удалось вернуть мужу пусть слабую, но улыбку; поднялись уголки губ. Однако пришло время ей ехать в Китай, и после своего месячного отсутствия она застала Яцека в еще худшем состоянии.

Она снова заглянула в «Книгу перемен». После «Юношеской глупости» значилось пятое пророчество – «Ожидание».

– Что же еще мне остается? – Она отложила книгу.

Теперь Клара лежала в темноте. По виску на подушкускатилась слеза – то ли глаза устали от чтения, то ли грусть одолела. Экран телевизора погас. За прикрытым окном шелест тополей на ветру перемежался городскими шумами.

– Ты спишь? – Яцек лег подле нее.

– Нет.

– Чонок, – грустно произнес он.

Вместо «милая» он обращался к ней «Чонок», сокращая «бельчонок»: волосы у Клары были с рыжинкой, и она любила хрустеть твердым печеньем, оставляя после себя крошки, которые Яцек находил в самых неожиданных местах. Клара привыкла к печенью, когда бросала курить перед защитой диплома: похрустишь – и успокоишься, заодно и голод утолишь. И в больнице печенье всегда кстати. Угощать им можно всех, невзирая на диагноз: для детей это сладости, для стариков – сердечное утешение.

– Чонок, – беспомощно повторил Яцек.

Клара погладила его щеку и шероховатый подбородок. Он приложил ее ладонь к губам; она подумала, что он просит прощения. Оба легли на бок; они прорывались друг к другу через плотину собственных тел, но страсти не было – обычное желание, удовлетворяемое рутинным супружеским сексом. Яцек не воплощал в себе зла и поэтому не мог дать Кларе то, что давал ей секс с Минотавром. Минотавр унижал Клару – и этим уносил ее за грань обыденного наслаждения, которое способен доставить любой умелый и предусмотрительный любовник.

Одновременная судорога безмолвного оргазма – и Яцек вжался в Клару, испытывая лишь желание поскорее заснуть. Но заснуть ему не удалось.

В четыре утра зазвонил телефон. Яцек приложил трубку к уху Клары, но та не пошевелилась.

– Клара, – тронул он ее неподвижное плечо. – Иоанна рожает.

– Что? Рожает? В такую бурю? – Клара все еще не могла высвободиться из объятий сна. – Ой… да-да, сейчас. – Она ведь обещала обезболить.

– Я тебя отвезу, – потянулся Яцек за брюками.

– Не надо, ты спи. У нее уже схватки, я могу и не успеть. Скажи мне только, где припарковаться.

– Без проблем, карточка в «бардачке» возле руля, заезжай на парковку для персонала… Кстати, в какой она больнице?

– В частной клинике, в той, где она всегда рожает. – Клара набросила платье, натянула свитер. – На тамошней парковке вечно нет места… проклятье.

– Всегда? Иоанна всегда там рожает? У нее что, абонемент?

– А ты завидуешь?

– Тебе было хорошо этой ночью?

– Как и всегда. У меня ведь тоже абонемент… на тебя. – Она чмокнула его ладонь, пропахшую ее телом.

Яцек все еще улыбался. Кларе хотелось, чтобы эта улыбка задержалась на его лице как можно дольше, сменив повседневное выражение застывшего равнодушия.

– Ты забыла. – Он подал ей кожаный сундучок, унаследованный от Кавецкого.

– Да я же не в кабинет, а в больницу. – Она взяла маленькую сумочку с китайской коробкой одноразовых иголок.

Перед родильным залом Марек в галстуке и зеленом халате, накинутом на костюм, пил кофе, нервно покусывая стаканчик и оставляя следы зубов на молочно-белом пластике.

– В котором часу это началось? – Клара торопливо надевала на туфли бахилы.

– Давно. – Он снова прикусил стаканчик. – Что-то там заклинило… должно расшириться, но не расширяется.

Марек всегда поражал Клару своей манерой описывать все, что он видел и чувствовал, в технических терминах. Она полагала, что он ошибся в выборе профессии: ему следовало бы идти в политехнический, а не историю изучать. После защиты диплома он никогда не работал по профессии, вклинившись в редакцию газеты правого направления. Газета оказалась логовом будущих политических талантов. Многие дружки Марека уже заняли государственные посты.

С Иоанной была только акушерка – пятидесятилетняя женщина, настолько опрятная, что казалась полинявшей.

Она сидела на табурете между расставленными ногами роженицы.

– О, наконец-то! Иди ко мне, иди ко мне. – Иоанна оперлась на локоть и выглянула из-за собственного огромного живота. – Это моя лучшая подруга Клара, я вам о ней говорила, – кивнула она акушерке.

Волосы Иоанны, забранные в хвостик, и пигментные пятна на лице, напоминавшие веснушки, делали ее похожей на девочку-подростка, которая вспотела от игры в пляжный волейбол и спрятала мяч под коротенькое платье.

– Сделай же что-нибудь, а то я сойду с ума, – попросила она Клару.

– Не нужно нервничать. – Внимание акушерки по-прежнему было приковано к промежности Иоанны. – Подождем и родим.

– Мне дали стимулятор – и ничего! – Иоанна подняла руку с прикрепленной капельницей.

– То есть – ничего? – Клара разворачивала рулоны кардиограмм.

– Не раскрывается шейка матки, я массирую, это должно помочь, – уточнила акушерка, двигая пальцами глубоко во влагалище Иоанны.

– Пани Аня массирует уже два часа, ни в какой другой больнице мне бы этого делать не стали. – Иоанна вновь схватила маску ингалятора.

Всемогущая Иоанна, повелительница Космоса, которая с одинаковым энтузиазмом трепала по плечу и таксистов, и директоров, чтобы и те и другие выполняли ее желания, – эта самая Иоанна лежала словно побежденная. Ее босые ноги застряли в железных гинекологических стременах – этих старательно отполированных силках для таких женщин, как она. Но роды, как правило, длятся недолго, далее роды с осложнениями, а вот семейная ловушка – это на многие годы.

Сейчас Иоанна посасывала веселящий газ и, находясь под легкой анестезией, тем не менее умудрялась комментировать происходящее вокруг нее:

– Когда я рожала Михася, все было в порядке, всего один час – и готово. А ведь это уже третий ребенок, роды должны быть легче. Посмотри, может, со мной что-то не так? – шепнула она Кларе.

– Я сейчас вернусь. – Клара собиралась зайти к врачу.

– Нет, нет, сперва обезболивание, – запротестовала из-под маски Иоанна.

– Я должна кое – что согласовать, – успокоила ее Клара. Вскоре она вернулась и проспиртованной ватой протерла Иоанне вспотевшую шею.

– Терпеть можешь? Очень больно? – сочувственно спросила она, выкладывая иглы.

– Блядь… блядь… – повторяла Иоанна – шепотом, чтобы не оскорбить акушерку с деревянным крестиком на груди.

Клара видела, как подрагивает лицо Иоанны и пот смешивается со слезами. Она вдруг вспомнила, как когда-то, будучи еще студенткой первого курса, сломала в горах руку, но нашла в себе силы и самостоятельно добралась до турбазы; тогда на ее лице было точно такое же сосредоточенное выражение.

– Клара, это не лучший выход в данной ситуации, – услышала она за спиной голос Марека.

– В какой ситуации? В твоей или в моей? – простонала Иоанна.

– Я не знаю, что на это скажут врачи, – встал он между женой и Кларой.

– Э-эх, здесь и не такие чудеса бывают, – отозвалась акушерка, не переставая массировать. – И в воде рожают, и колдунов с колоколами приводят, в общем, кто что хочет, то и делает. Акупунктура вполне может помочь. Пани Иоася полежит еще немножечко.

– Марек, я тоже врач и ничего не делаю без согласования с гинекологом. Но знаешь что… Разберитесь-ка сначала между собой, – отодвинулась Клара в сторону.

– Пусик!.. – У Иоанны не было желания вступать в дискуссию. Вместо этого она глубоко вдохнула и стала стонать еще громче.

На это у Марека не было никаких аргументов.

– Да делайте, что хотите, – сдался он. В его голосе слышалось плохо скрываемое облегчение. – Я рядом, если что, звоните. – У дверей он принялся высвобождаться из рукавов и завязок зеленого халата.

Между женщинами воцарилась гармония сотрудничества. Полненькая акушерка точными и нежными пальцами касалась самых интимных уголков обнаженного тела Иоанны. Клара подкручивала иглы на этом, разгоряченном от усилий теле. Она никогда не принимала родов, только однажды, во время прохождения практики, наблюдала их. У нее остался в памяти абзац из учебника: там говорилось, что необходимо ждать, пока расширится родовой канал и разойдутся тазовые кости… Раздвинется скелет, опора смерти, уступая мягкому натиску жизни.