Текст книги "Вещи, которые я не выбросил"

Марцин Виха
Вещи, которые я не выбросил

Publication subsidized by The Polish Book Institute – The © POLAND Translation Programme

Rzeczy, ktо́rych nie wyrzuciłem © by Marcin Wicha, 2016. All rights reserved. Published by arrangement with Wydawnictwo Karakter, Poland

© П. С. Козеренко, О. В. Чехова, перевод, 2021

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2021

© Издательство Ивана Лимбаха, 2021

Вступление

Это история о вещах. А еще о разговорах. То есть – о словах и предметах. И о моей матери, поэтому она будет не слишком веселой.

Когда-то я считал, что мы помним людей, пока можем их описать. Теперь я думаю, что все наоборот: они с нами, пока у нас это не получается.

Лишь мертвыми людьми мы обладаем безраздельно, сводя их к некоему образу или нескольким фразам. К фигурам, фоном присутствующим в нашей жизни. Теперь уже ясно – они были такими или сякими. Теперь мы можем подытожить все наши терзания. Пролить свет. Поставить точку. Подвести черту.

Но я пока помню не всё. Не могу их описать, значит, они еще немножко живы.

Сорок лет назад – удивительно, что именно этот разговор запечатлела моя память, – я жаловался на какую-то образовательную программу по «Польскому радио», и моя мать сказала: «Не всё в жизни можно превратить в забавные истории». Я знал, что это правда. И тем не менее пытался.

В книге о дизайне[1]1
  Виха М. Как я разлюбил дизайн. Перевод Полины Козеренко и Ольги Чеховой. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2021. Ред.


[Закрыть] я упоминал, что в наших экземплярах журнала «Ты и Я» не хватало страниц с рецептами. Теперь я расскажу, как их нашел.

I. Кухня моей матери

Наследственная масса

Она никогда не говорила о смерти. Только однажды. Неопределенно махнула рукой куда-то в сторону полок:

– Что ты со всем этим будешь делать?

«Все это» означало одну из тех систем, которые покупают в «Икеа». Металлические шины, консоли, доски, бумага, пыль, детские рисунки, приколотые кнопками. А еще открытки, сувениры, сморщенные человечки из каштанов, прошлогодние букеты из листьев. Мне пришлось как-то отреагировать:

– А помнишь Мариуша из нашей школы?

– Очень симпатичный, – ответила она, потому что помнила, что я его не любил.

– Пару лет назад мы с Мартой заезжали к его теще, должны были что-то отвезти или привезти, какие-то детские вещи – манеж или что-то в этом роде.

– Сколько у него детей?

– Не знаю, но теща расхваливала его на все лады. Говорила, что, когда у нее стала протекать крыша, Мариуш оплатил новую из битумной черепицы, очень дорогую. И сказал: «О деньгах, мамочка, не волнуйтесь, все останется в наследственной массе».

– И как у него дела?

– Не знаю, работает в канцелярии. Не переживай за наследственную массу. Время еще есть.

Но времени не было.

Мама обожала делать покупки. В самые счастливые годы своей жизни она каждый вечер отправлялась в поход по магазинам. «Пойдем в город», – бросала она.

Они с отцом покупали ненужную мелочовку. Чайнички. Перочинные ножики. Лампы. Механические карандаши. Фонарики. Надувные подголовники, вместительные косметички и всевозможные затейливые девайсы, которые могли бы пригодиться в путешествии. Это было странно, потому что они никуда не собирались.

Родители могли объехать полгорода в поисках любимого сорта чая или нового романа Мартина Эмиса.

У них были любимые книжные. Любимые магазины игрушек. Любимые ремонтные мастерские. Они заводили дружбу со всевозможными – всегда очень-очень симпатичными – людьми. С пани продавщицей из букинистического. Паном продавцом перочинных ножиков. Торговцем осетра. Супругами-поставщиками лапсанг сушонг.

Каждая покупка сопровождалась ритуалом. Они замечали какой-нибудь необычный экземпляр в магазине с подержанными лампами, где всем заправлял пан ламповщик – крайне приятный товарищ, как ехидно выражался отец.

Рассматривали. Приценивались. Приходили к выводу, что слишком дорого. Возвращались домой. Страдали. Вздыхали. Качали головами. Обещали, что как только будут при деньгах – а эти времена наверняка вот-вот настанут, – тогда им обязательно нужно будет…

Несколько следующих дней они обсуждали эту недоступную лампу. Решали, где ее поставить. Одергивали друг друга – слишком дорогая. Лампа жила с ними. Становилась частью хозяйства.

Отец рассказывал о ее необычайных характеристиках. Делал наброски на салфетке (у него была прекрасная зрительная память), указывая на оригинальные конструкторские решения. Подчеркивал, что у кабеля текстильная оплетка, почти не протертая. Расхваливал бакелитовый выключатель (я уже видел, как он раскручивает его одной из своих отверток).

Иногда они ездили ее навестить. Посмотреть. Думаю, им ни разу не пришло в голову при случае поторговаться. В конце концов покупали.

Они были идеальными клиентами. Добродушные. Искренне заинтересованные новым ассортиментом. Потом у отца случился инфаркт в каком-то торговом центре после того, как он попробовал зеленый «Фруго». Мы еще успели пошутить на эту тему. Даже врач «скорой» признал, что это забавно.

Остался тонкий ручеек. Пульт от телевизора. Коробочка с лекарствами. Тазик.

Вещи, которые никто не трогает, становятся матовыми. Тускнеют. Излучины реки, трясина, ил.

Шкафы, забитые зарядками от старых телефонов, испорченными перьевыми ручками, визитками магазинов. Старые газеты. Сломанный градусник. Чеснокодавилка, терка и эта – как ее, мы еще смеялись над этим словом, оно еще так часто повторялось в рецептах, – мутовка. Мутовка.

И предметы уже знали. Чувствовали, что скоро их будут передвигать. Переставлять со своих мест. К ним станут прикасаться незнакомые руки. Они будут пылиться. Будут разбиваться. Трескаться. Ломаться от чужого прикосновения.

Скоро никто уже не вспомнит, что́ купили в венгерском центре (1)[2]2
  Здесь и далее примечания переводчиков. Примечания, помеченные цифрами, см. в конце книги.


[Закрыть]. Что в «Десе» (2). Что в «Цепелии» (3). Что в антикварном в «тучные годы». Еще несколько лет приходили поздравления с праздниками на трех языках, всегда с фотографией какой-нибудь плакированной ерунды. Потом перестали. Может, владелец потерял надежду на дальнейшие покупки. Может, закрыл бизнес.

Никто уже не вспомнит. Никто не скажет, что нужно склеить эту чашку. Поменять кабель (где же такой найти?). Терки, миксеры и ситечки превратятся в мусор. Останутся в наследственной массе.

Но предметы готовились к борьбе. Намеревались сопротивляться. Моя мать готовилась к борьбе.

– Что ты со всем этим будешь делать?

Многие задают этот вопрос. Мы не исчезнем бесследно. А даже если исчезнем, то останутся наши вещи – пыльные баррикады.

Тогда

– Так это я? Ну, если ты так меня видишь…

Угодить ей было непросто. Будь то школьные поздравительные открытки или сочинение на тему «Моя мама». Собственно, с ней вообще было непросто.

В четвертом классе нам дали задание: «Опиши свою мать», точнее, «маму» – школа испытывала тягу к уменьшительно-ласкательным формам. Боже, прости меня, грешного, ибо я написал: «У моей матери темные волосы и она полновата». У детей иное представление о мере и весе.

Учительница весила сто килограммов и подчеркнула оборот «скорее полновата», надавив на ручку с такой силой, что разрезала бумагу. На полях она высекла слова: «Я бы не сказала». Мама редко соглашалась с системой образования, но в тот раз осталась довольна.

Кроме того, она обладала тем, что добропорядочные граждане определяли как «кхм». Подчеркиваю: «добропорядочные». У менее добропорядочных никогда не возникало проблем с произношением.

Черты ее лица были столь ярко выраженными, что сбивали с толку. Она отличалась, кхм, внешностью. Внешностью человека, кхм, кхм, определенной национальности. Что же это за национальность? – Кхм. Э-э-э.

Должен существовать специальный пунктуационный знак. Графический аналог спазма гортани. Запятая не годится. Запятая – это клин, чтобы перевести дыхание, а тут нужен типографический узелок, выбоина или кочка.

Тяжелый случай с такой внешностью. У меня был знакомый, который использовал формулировку: «N. не то чтобы не похож на Ежи Косинского (4)». Причем N. вовсе не обязательно имел что-либо общее со знаменитым писателем. Он мог быть, скажем, невысоким бочкообразным добряком без ошейника, бриджей и плетки (5), но наделенным ярко выраженным «кхм».

Придерживаясь этой терминологии, моя мать тоже была не то чтобы не похожа на Ежи Косинского. «Теперь-то я уже старая жидовка», – произнесла она в один из дней 1984 года. На самом деле она была тогда моложе, чем я сейчас. Но, несомненно, в ней было «кхм». Такое «кхм» – ого-го!

Когда она умерла, люди написали разные приятные слова. Титулованная подруга напомнила, что в свое время мама была прекрасной студенткой. Ей прочили научное будущее. Все ожидали, что она останется в институте.

А она всю жизнь провела в Центре профориентации в Мурануве (6). Центр менял адреса в пределах района, чтобы наконец въехать в дом у самого Умшлагплаца (7) (сплошные проблемы с Департаментом культурного наследия).

Так что она работала на невидимых руинах гетто. В казенном белом халате – на окантовке выведена фамилия, но фломастер стерся после стирки, – она подсовывала детям шкатулки с затейливыми головоломками. Тесты, снабженные фамилиями немецких профес-соров. Лабиринты. Замки́ с «секретиком». Отверстия в форме геометрических фигур. Карточные колоды с картинками. Хитроумные загадки, проверяющие общий уровень знаний. Подумай спокойно, какой рисунок лишний. У тебя много времени. «Тик-так», – охотно поддакивал секундомер.

Весной она доводила до сведения страдающих девиц, срезавшихся на вступительном экзамене в старшие классы, что еще есть места в тракторостроительном техникуме при «Урсусе» (8).

Бо́льшую часть года мама выступала в качестве кого-то вроде защитника, положенного по закону. Единоличный комитет по спасению несчастных, раздавленных образовательной системой. Адвокат детей на границе нормы, получавших тумаки в течение всех лет школьной геенны. Покровительница неисправимых прогульщиков. Горемык с кривым почерком, лепивших орфографические ошибки, и потому никто – кроме моей матери – не заметил, что они накопили солидные познания на тему взрывчатых веществ, самурайских мечей и генерал-фельдмаршала Паулюса.

В 1987 году она вела войну с какой-то чудовищной то ли химичкой, то ли биологиней. Учительница принадлежала к элите варшавских педагогов, на ее счету было внушительное количество подростковых депрессий, неврозов и попыток самоубийства.

Обсуждая с ней одного из своих пациентов, мама сказала: «Вы беспощадны».

– Какой у тебя богатый словарный запас, – похвалила ее подруга, которой она потом об этом рассказала.

– Мне приходится так выражаться, – объяснила мать. – Не могу же я этой тупой суке сказать, что она – тупая сука.

Мама терроризировала людей, резала им в глаза правду-матку. Не замолкала, когда другим было удобно, чтобы она молчала. Не реагировала на наше «Тсс», «Да ладно, что уж тут», «Не так громко».

Многие называли ее сильной. Пожалуй, это было не так, но она презирала беспомощность. На ее полке стояли «Лекарства современной медицины» (чтобы не обрекать себя на врача). У нее было сто поваренных книг. Блокнот с миллионом телефонных номеров на все случаи жизни. В конце года предпринимались судорожные попытки найти для него сменные блоки, что было не так-то просто из-за какого-то невероятно нетипичного расположения дырочек и скрепляющей пружины. В конце концов раздобыть их удавалось, и блокнот пух от очередных страниц, пока ремешок с кнопкой не переставал застегиваться.

Как сказал дон Альтобелло в третьем «Крестном отце»: «Самый богатый человек – это тот, кто имеет самых влиятельных друзей». Я думаю, он говорил про мастера по починке стиральных машинок и врача, который дает свой домашний номер.

Она учила, что друзья важнее семьи. Что рассчитывать можно только на школьных подруг.

Кроме того, скандалила в киосках. Застав-ляла продавцов вынимать из «Газеты Выборчей» рекламные буклеты. Если те сопротивлялись, то сама трясла газетой – и из нее сыпался дождь листовок, прейскурантов на электротехнику, скидочных купонов и пробников.

Особенно маму раздражали брошюры типа «Святые и чудеса. Часть четвертая: левитация, билокация, исцеления». Таким же пыткам она подвергала периодическую антологию мест паломничеств.

– Но ты не умрешь? – как-то раз спросил я.

– Умру. Все умрут.

– Но ты не умрешь?

– Умру, но только тогда, когда уже не буду тебе нужна.

Мне было пять лет, и поначалу я счел такой ответ удовлетворительным. Переговоры по вопросу смерти – не из легких. Как говорят профсоюзные деятели, я добился максимума из того, что было возможно в данной ситуации. Лишь спустя время я понял, что она поставила мне условие. «Только тогда, когда уже не буду тебе нужна». Ненужная – отмирала. Стопроцентная еврейская мать.

Камни

Тяжелый, бурый, почти черный, формой напоминающий брусок масла. В каждом домашнем хозяйстве был такой предмет: летом он служил грузом для керамического бочонка с зелеными огурцами, укропом и чесноком. Камень моей матери.

Камни отца были бесполезными. Особенно он любил гальку. Со светлыми выпуклыми прожилками. Или красную и пористую. Или белую. Темно-серую.

Он не интересовался геологией. Различал кремень, гранит, известняк с застывшими в нем ракушками. Песчаник для фасада, мрамор для надгробий, щебень для дорожек – он все же был из тех, кто смотрит под ноги. Не мог пройти равнодушно мимо идеальной формы. На море собирал стеклышки и фарфоровые осколки. Никогда не брезговал окатанным водой обломком кирпича. Кирпичный окатыш – совместное творение человека и природы. Это ему нравилось.

Он приносил их в карманах. Привозил из отпусков, а потом, за неимением идеи получше, высыпал в цветочные горшки. В нашем доме каждый несчастный фикус пробивался из-под миниатюрной мостовой. Разделяя, в уменьшенном масштабе, печальную судьбу городских деревьев.

Родители из-за этого не ругались. Они вообще редко ругались. Были как две разнонаправленные силы. Напирающие друг на друга тектонические плиты. Мать жаловалась. Отец заявлял претензии. Оба обозначали позиции, застывали в равновесии. Случалось немного лавы и пепла.

Когда отец умер, мать продолжила заботиться о своих цветах. Покупала в цветочном магазине удобрения и спрей от тли. Уезжая, расставляла капельницы с керамическим дренажем, чтобы вода сочилась капля за каплей. Но вода с трудом пробивала путь к корневищу – мать так и не избавилась от мостовой.

Лишь иногда извлекала какой-нибудь особо красивый камешек и несла на могилу отца. Но тут же заполняла образовавшийся пробел новой находкой. Если после смерти отца герань или восковник рассчитывали на поблажки, то их ждало серьезное разочарование.

Макулатура

Покупающие книги веселятся, продающие страдают.

Юрий Трифонов

А теперь мамы нет. Я сижу в ее квартире. Все исчезло. Остались только книги.

Они были нашим фоном. Лезли в каждый кадр. Я знал их корешки еще до того, как различил в черных значках буквы. Всю жизнь по ним гадал. Искал умные мысли.

Сначала пытаюсь обзванивать знакомых. Первая попытка.

– Мы подумали, что, возможно, ты бы хотела… – множественное число как бы намекает на длительный семейный совет, нечто вроде «душеприказчики изволили поручить» или «никто лучше тебя не позаботится». – Может, ты хотела бы посмотреть, здесь есть много книг по психологии.

– И речи быть не может.

– Ну хотя бы взглянуть?

– Нам уже негде хранить книги. Впрочем, мы с Зигмусем договорились: каждый раз, когда кто-то из нас покупает новую книгу, мы избавляемся от одной старой.

– Так я же не предлагаю покупать.

– Нет.

Вторая попытка.

– Мама точно хотела, чтобы ты…

– Нет.

Третья попытка.

– Тут у нас есть кое-какие книги, кажется, они твои. Я хотел бы их вернуть. А может, ты хочешь еще что-нибудь? Какие-нибудь детективы?

– Я уже не читаю детективы.

Четвертая попытка. На мгновение блеснул луч надежды.

– Нам нужно избавиться от книг.

– А там есть что-нибудь о евреях, но чтобы без Холокоста?

– Хочешь Новый Завет?

Букинистический. Ищи, гугл, ищи.

«Вся Польша. Выгодные цены». Никто не берет трубку.

«Визит бесплатный. Экспресс-оценка. Наличные». Никто не берет трубку.

«Приезжаем. Покупаем». Кто-то берет трубку. Говорит, что не приезжают и не покупают.

Наконец удача.

– Мне нужно избавиться от части домашней библиотеки, – начинаю я, преодолевая искушение объяснить почему. Не буду я ни-чего объяснять. Я просто хочу, чтобы они рассеялись по миру. Рассыпались, как письма из банка, которые отец методично рвал на клочки. Битый кирпич. Органы для трансплантации.

– Мне нужно избавиться от книг. Их довольно много.

– Когда? – спрашивает букинист.

– В течение недели.

– Дальше можем не продолжать. Самое раннее – через две.

– Пусть будет через две. Много беллетристики. Романы девяностых. Хорошо изданы, – хитрю я, – издательство «Ребис»…

– Знаю.

– …есть еще четырехтомная научная энциклопедия, – добавляю, не упоминая, что энциклопедия вышла во время военного положения и у всех томов разные обложки.

– Это уже макулатура, сразу вам говорю.

– Еще есть разные сборники полезных советов.

На всякий случай обхожу молчанием «Питание при раке» – оно оказалось бесполезным.

– Макулатура.

– Словари?

– Макулатура.

Мне становится неловко за двухтомник Станиславского.

– Польская классика? – коварно допытывается букинист. – Сенкевич? Реймонт? Жеромский?

– Какое там, – вру. – Ну, может, немного Пруса.

– Макулатура! Ожешко – макулатура. Домбровская – макулатура. На такое я даже не смотрю.

Где-то на верхней полке стоят бедолаги – «Эмансипированные женщины», кусок «Фараона», остатки «Еженедельных хроник» Пруса.

Собрания сочинений всегда напоминают армию. Но теперь зеленая ткань протерлась, выцвела и испачкалась. Деморализованный разбитый отряд. «Береза, береза, веселой была ты, что ж грустные песни поешь ты солдату…» (9) Было время, стоял гвардейский полк Пушкина в темно-синем переплете. Остался только XIV том, по каким-то непонятным причинам не разделивший судьбу соратников.

– Никакого Пруса! – вру я.

– Если уложите в коробки, так и быть, могу взять и просмотреть, – соглашается букинист.

Что тут скажешь? Мужик скупает книжные собрания. Настоящие книжные собрания после смерти владельцев передают библиотекам или музеям. У меня остались книги. Нам никогда не пришло бы в голову назвать их иначе. Это как с залой и большой комнатой. Наши книги стояли в большой комнате.

Модные романы, которые вышли из моды. Книги, не включенные в списки книг. Разрозненные тома из собраний сочинений. Мир без войны. Начало конца легкой кавалерии. Обрывки дневников. Забытые дебюты. Неразрезанные сборники эссе.

И еще захватывающая история самолета Линдберга – тридцать лет назад я выпросил ее в книжном на Домбровского, потому что меня восхитили чертежи «Spirit of St. Louis»[3]3
  «Дух Сент-Луиса» (англ.).


[Закрыть] (10) (был указан даже диаметр пропеллера). Возможно, на секунду я поверил, что стану моделистом. Мать удалось убедить, хотя к моим планам она отнеслась скептически. Она говорила: «Я куплю тебе любую книгу, по крайней мере, ты не идиот».

Библиотеки – хроники наших читательских поражений.

Как мало в них книг, которые нам действительно понравились. Еще меньше таких, которые нравятся, когда мы их перечитываем. Большинство – память о людях, которыми мы хотели стать. Которыми прикидывались. Которых принимали за самих себя.

Обложки

40-е

Книги сороковых годов большие. Коричневые, зеленоватые, бежевые. Цветá земли и плохой печати. Хлипкие картонные обложки кажутся на полразмера больше, чем нужно. Крошатся. Я стараюсь быть осторожным, но из них все равно сыплются клочки бумаги.

Классика. Теперь я колеблюсь, помиловать ли последние экземпляры. Диккенс, Золя, Тургенев, что-то без обложки, зато со штампом: «Годовая премия для членов „Клуба хорошей книги“».

Шло восстановление. Матеуш Биркут (11) укладывал кирпичи. Типографии издательства «Чительник» работали на полную мощность. Людям нужно было чем-то заполнить пепелище. Они нуждались в бумажных стенах. В Пушкине, Ромене Роллане, производственных романах, во всем.

Помню травянисто-зеленый забор из Бальзака дома у бабушки с дедушкой. Внушительный палисадник «Всеобщей истории». Китайскую стену «Большой всеобщей энциклопедии».

50-е/60-е

Время перемен. Появляются симпатичные небольшие тома издательства «Искры». Какие-то «Жуткие истории», детективы, полосатая «Над пропастью во ржи», Трумен Капоте с черно-белыми рисунками Млодоженца (12).

Подходила эпоха серии «Нике» (13). Разноцветные тома видны на геологическом разрезе наших полок – по ним определяется слой шестидесятых.

Сегодня корешки потускнели. Бежевый с розоватым, бежевый с зеленоватым, бежевый с голубоватым – мутные, как глаза столетнего старца. Но как только я достаю книги, выясняется, что передние обложки сохранили цвет. Старая обложка Веркора (14) сверкнет пурпуром, прежде чем исчезнуть в коробке.

Маленькие форматы для маленьких квартир. «Малая стабилизация» (15). Автомобили «микрус». Малюсенькое герцогство Варшавское. Тексты «Кабаре джентльменов в возрасте» (16), полные мелкого реквизита и героев, девчушки, вдовушки, миниатюрные дамочки. Была еще знаменитая песня «Толика мужчины».

А также:

– полустаночки,

– фонарики,

– ножки и туфельки,

– грустинки,

– амурчики,

– прегрешеньица.

В конце десятилетия отец укоротил ножки «ладовского» (17) столика. Операцию произвел точно, «такса» приземлилась на четыре лапы и крепко стояла еще многие годы (что мне с ней делать?).

Родители в своей первой маленькой квартирке. На черно-белых фотографиях они кажутся малыми детьми. Потом они выросли. Располнели. Поседели. Работали. Старались. Были ответственны, порой разводили бурную деятельность, но так никогда и не повзросле-ли. Так и не уподобились старшим – своим родителям – будто сохранив где-то внутри мерки шестидесятых.

70-е по официальному курсу

Портреты на банкнотах рисуют из прагматических соображений. Так сказал Анджей Гейдрих, дизайнер польских денег. Портреты сложнее всего подделать. Мелкий недочет, чуть сильнее нажим линии, иначе выведенное веко – и фальшивый герой меняет выражение лица.

Лучистые линии вокруг реактора «ЭВА» (18). Орбиты планет, очерчивающие светский нимб Николая Коперника, знамена, генеральские галуны, нотные станы – лишь мелкие дополнительные препятствия.

Банкноту мы в первую очередь узнаем по взгляду. В чертах лица подделки сквозит что-то чужое.

Поэтому бдительный кассир подносил бумажку к глазам в поисках сверлящего взгляда генерала Вальтера (19) (хотя сверлил он вполсилы и партизан сотни «Хрена» и «Стаха» так и не высмотрел). Или близорукого прищура Людвига Варынского (20). Взора Станислава Монюшко (21), кажется, слегка обеспокоенного надвигающейся кавалькадой нулей.

Гейдрих также работал главным художественным оформителем издательства «Чительник». На его обложках не было портретов. Каждый предмет – и силуэт – выглядел как эмблема на фоне плетеного орнамента.

Строгие проекты Гейдриха бывали по-своему забавными или сентиментальными.

Гейдрих ничего не продавал. Он определял иерархию. Служил национальным банком польской литературы. Ивашкевич (22) – самый высокий номинал. Дальше следовал свободно конвертируемый Рышард Капущинский (23). Затем Тадеуш Конвицкий (24). Юлиан Стрыйковский (25). Иностранная проза. Йозеф Рот. Генри Джеймс, Э. М. Форстер.

Все это была солидная валюта, ходившая по установленному официальному курсу. Пока не наступил крах.

80-е

Перебои с бумагой. Эвфемизм. Одна из постоянно повторявшихся фраз.

Перебои с бумагой касались католической прессы. Из-за перебоев с бумагой книги годами не выходили в печать. Перебои с бумагой – поэтому мне приходилось сдавать в макулатуру стопки старых газет. Мужчина с обрубленными ушами кидал газеты на весы. Затем выписывал чек. «Кто не принесет чек, не получит аттестат», – пугали в школе.

Охота на туалетную бумагу. Охота на вату. Рисунки на пергаменте, выклянченном на молокозаводе. Бурые тетради. Очереди за альбомами для рисования. Заявления на получение пачки бумаги. Микроскопические форматы подпольных газеток.

В восьмидесятых перебои достигли апогея. Появились книги-зебры. Каждую тетрадь печатали на разной бумаге. Блок выглядел как геологический разрез. С белыми, желтыми и серыми слоями. «А это специально так делали?» – спросила меня дочь, увидев томик Хласко (26).

Только с приходом эпохи политических перемен все заблестело. Книги сверкали. Рекламные листовки пускали солнечных зайчиков. Еще долго после 1989 года хорошим тоном считалось подчеркнуть, что листовку, плакат или брошюру напечатали на белой бумаге. А еще лучше – на белой и глянцевой. По телевизору приятный мужчина внушал, что белый может быть еще белее. Отбеливали рубашки, скатерти и зубы.

90-е

Сначала черная серия PIW (27). Десятки черных глянцевых корешков. Издатель никак не мог решить, писать название сверху вниз или снизу вверх. Разномастное оформление внесло некоторое разнообразие на наши полки. А потом пришли девяностые, и родители стали покупать романы издательства «Ребис».

Они отличались яркими фотографиями на обложках. Времена фотобанков еще не наступили. Кто-то честно создавал композиции из цветной бумаги «Фабриано», кусочков ткани, стеклянных шариков, зарубежных карт, искусственных листьев, коктейльных зонтиков, воткнутых в песок и утопленных под слоем блестящего лака.

Глаз радовался. Стройные ряды чиновников в черных костюмах и вдруг – череда довольных хиппи. На наших полках настала пора грандиозных каникул. Родители никуда не ездили. Они покупали книги.

– Эта хорошая? – спрашивал я скептически.

– Угу, – отвечал отец, – четыреста семьдесят две страницы.

Покупая диски, он тоже всегда проверял время прослушивания. Семьдесят семь минут Гленна Миллера, отличный диск.

– Ну и еще про него неплохо пишут, – добавлял он, оправдываясь.

– Где пишут? – спрашивал я, потому что был юн.

– На обложке, – отвечал отец.

И действительно. Под названием виднелась черная рамка. Мелкий курсив уверял: «Виртуозно и непредсказуемо. „Таймс“». Иногда появлялись названия литературных премий, о которых мы никогда не слышали («Tandoori Prize за лучший дебют года», «Joe Doe Prix 1992»).

Если ни один критик не смог выдавить из себя доброго слова – кавычки исчезали. Надпись в рамке гласила, что мы держим в руках лучший роман автора (со времени выхода его предыдущей книги).

Все это развеивало угрызения совести моих родителей. Разноцветная полка росла. Девяностые были в разгаре.

Я стираю с книг пыль. Электростатическая тряпка похожа на полотенце. Ну вот. Скоро потеплеет. Все будет хорошо (и – бах в коробку).