Текст книги "Рыцарь Испании"

Глава VII. Дон Хуан уезжает

Во время пребывания королевского двора в Сеговии, когда король и его приближенные наслаждались зрелищем боя быков, дон Хуан, взяв кошель с деньгами и двоих человек в качестве эскорта, покинул город.

Он оставил двор по двум причинам. Во-первых, он желал показать, присоединившись к мальтийским рыцарям, чей остров был недавно осажден флотами Сулеймана, что он гораздо более подходит, чтобы быть воином, нежели священником. На помощь этому христианскому ордену отбыл дон Гарсия де Толедо, вице-король Сицилии, и дон Хуан уже просил короля позволить ему встать под его знамена, но получил отказ.

Вторая причина его отъезда заключалась в том, что в его сердце все еще звучали слова королевы: «Есть ли где-нибудь хоть кто-то, кого вы любите? Тогда спешите к ним», и он жаждал увидеть донью Ану.

Сначала он отправился в сторону Барселоны с намерением отплыть на Мальту и не возвращаться в Испанию, пока не совершит великие дела, но затем развернулся и поехал в Алькалу под видом наёмника.

В его голове теснились мысли о том, что он мог бы осуществить. Он представлял себе, как возьмет Ану де Сантофимия в седло перед собою, увезет и поселит в каком-нибудь монастыре дожидаться его возвращения.

Ему хотелось стать свободным, вырваться на волю. Он с отвращением думал о дворе с неподвижной фигурой дона Фелипе в центре и фигурами остальных – дона Карлоса, Елизаветы Валуа, Аны д’Эболи, ее мужа, герцога Альбы и дона Алессандро, проводящих время в церемонных поклонах, ожидая, когда король найдет им применение.

Королева предупредила его. Он знал о намерении короля сделать его служителем церкви и не верил доброжелательным словам принцессы Эболи. Он думал, что сам способен создать свое будущее: в конце концов, он был сыном Карла V.

Тучи собирались вокруг инфанта, чье безумное поведение постоянно навлекало на него гнев короля; несчастья смыкались вокруг бледной королевы; яростно пылали костры инквизиции, и шпионы Великого Инквизитора день и ночь трудились, доставляя к столбам новых еретиков; росло недовольство политикой короны в Нидерландах; восстания упрямо вспыхивали в Бельгии, каждый день отдавались приказы, посылавшие людей на бой и на смерть.

Однако дон Хуан не думал об этом. Он желал всегда оставаться верным королю, но при этом не становиться священником или гонителем его врагов, а самому выбрать свой путь.

Поэтому он покинул двор, взяв с собою отличную упряжь и белого коня, доспехи миланской работы и двоих слуг, которые везли седельные сумки.

В Эль-Фрасно он почувствовал легкое недомогание и был вынужден ненадолго задержаться, прежде чем смог снова сесть на лошадь. Там его нагнал дон Хуан Мануэль, посланный королем, и передал письмо от дона Луиса де Кихады, в котором тот настоятельно советовал ему вернуться. Дон Хуан не внял его совету.

Вскоре прибыли губернатор и архиепископ Сарагосы, чтобы оказать ему почтение и умолить поехать обратно в Сеговию.

Они сказали, что галеры, собранные для снятия осады с Мальты, уже отплыли, но Хуан не обратил внимания на их слова, поскольку, по его сведениям, королевский флот все еще стоял в гавани Барселоны.

Не слушал он и мольбы подождать, пока будет собран эскорт из полутора тысяч воинов, чтобы его сопровождать, – как только он оправился от болезни, он вновь сел в седло.

Однако, даже рискуя опоздать к отбытию флота, он устремил свой путь не в Барселону, а в Алькалу. Он уехал из этого городка в конце лета, теперь же была уже поздняя весна.

Хуан достиг Алькалы на заходе солнца. Оставив слуг на постоялом дворе внутри городских стен, он один подъехал к дому доньи Аны.

Железные ворота уже заперли, и, хотя все ставни дворца были открыты, пропуская вечернюю прохладу, в темных комнатах никого не было видно.

Хуан оставил лошадь на постоялом дворе и, вернувшись пешком, прошелся вверх и вниз по узкой улочке, надвинув шляпу на глаза, чтобы никто не узнал его, и насвистывая песенку, которую выучил в Вильягарсия. Когда стемнело, но еще не взошла луна, он перелез через ворота и осторожно проник во двор.

Ни привратника, ни собак нигде не было видно, и он, посмеиваясь про себя, прошел через все еще открытые внутренние ворота и достиг внутреннего двора и маленькой двери, через которую служанка доньи Аны провела его в прошлый раз. Света от бледно-зеленого неба было еще достаточно, чтобы найти дверную ручку, но сама дверь оказалась заперта.

Он прислонился к ней спиной, скрытый глубокой тенью двух пышных кипарисов, и немного подождал.

В доме явно все уже спали, окна были темными. Единственным звуком, нарушающим тишину, был хорошо памятный ему плеск фонтана о низкую каменную чашу, окруженную четырьмя сидящими львами.

Хуан отыскал глазами балкон той комнаты, где Ана когда-то приняла его. Когда он смотрел вверх, вглядываясь в его очертания, неясные в наступающей темноте, пленительные воспоминания о той ночи нахлынули на него. Он вспомнил раскаты грома, шум дождя, служанку в коричневом платье и белом чепце, вносящую мокрые горшки с розами, чтобы они не пострадали от грозы, комнату с белыми стенами и черной мебелью, озаренную мягким янтарным светом лампы, и прежде всего прекрасную фигуру доньи Аны и чудесное выражение, озарившее ее очаровательное лицо.

Он по-прежнему носил под дублетом голубую розу. Более чем когда-либо она воплощала для него идеальное счастье, которое нужно так долго искать, и совершенный успех, которого так трудно достигнуть.

Он подошел к балкону.

Рядом с домом рос молодой каштан, темная густая крона которого чуть слышно шелестела. Он подумал, что мог бы подняться по нему, и тихо положил руки на гладкий прохладный ствол.

Его сердце затрепетало, и этот трепет был чем-то сродни грусти. Чувствуя щекою дуновение ветерка, колышущего листья каштана, глядя на последний отблеск уходящего дня над темной линией крыш, он ощутил почти невыносимое наслаждение.

Запел соловей, и его пение было как мелодия серебряных инструментов в руках ангелов.

Душистый аромат лимона, мирта, олеандра и розы наполнил прохладную чистоту ночи, сошедшей на город.

Высоко над его головою среди темных ветвей кипариса сияли сквозь сгущающийся мрак бледные цветы магнолии, изливая полный истомы аромат в сладко вздыхающий воздух.

Хуан влез на дерево, точно так же, как он влезал на деревья в саду, раскинувшемся вокруг Юсте, чтобы поесть украденных яблок в тени ветвей, когда император лежал при смерти, и звуки долгих церковных служб доносились из-за стен монастыря.

То, что он делал сейчас, было так же просто, так же сладостно и, без сомнения, так же дурно, как воровать яблоки. Он подумал о том, что сказала ему королева: «Есть ли где-нибудь хоть кто-то, кого вы любите? Тогда спешите к ним». Ана любила его. Она была прекрасным созданием – и она любила его.

Было удивительно, что в мире, запятнанном кровью, мире, который Господь наказывал столь сурово, существовали такие вещи, как любовь, – и соловьи.

Он осторожно поставил ногу на балкон и замер, прислушиваясь.

Он слышал однажды, что, по мнению праведников, соловьев создал дьявол, чтобы они отвлекали людей от молитв, и, если молиться достаточно истово и не слушать, то они улетают, и потому соловьи не поют около церквей.

Захлебывающиеся трели птицы напомнили ему об этом.

Он не перекрестился, как обычно делал в присутствии чего-то, что считал неправедным. Ему вдруг пришло в голову, что если дьявол создал соловьев, то, возможно, именно он создал и любовь, и тогда получается, что ненависть была создана Богом. Хуан тихо рассмеялся и стал медленно пробираться среди горшков с заботливо постриженными розами, расставленными на балконе.

Ночь обещала быть очень жаркой, и окно было открыто. Хуан вступил в полутемную комнату и остановился. Он снова прислушался и вновь не услышал ни звука, кроме пения соловьев.

Он стоял совсем тихо и обеими руками держал шпагу, чтобы она не зазвенела.

Неужели она уехала? Или замужем? Или мертва?

Его сердце взывало к ней. Он напряг слух, стараясь различить шорох ее плотных шелковых юбок, и тут же улыбнулся тому, что вообразил, будто она ждет его. Она не знала, что он едет к ней, – должно быть, она спит в своей комнате.

Он тихо вошел в соседнюю комнату. В ней были полностью занавешены окна, и было так темно, что он не видел собственных ног.

– Ана, – тихо прошептал он. – Ана.

Он пошел вперед и что-то задел. Видимо, лютню – ее струны зазвенели в темноте.

Затем Хуан увидел прямо перед собою длинную тонкую линию слабого света. Он предположил, что свет пробивается из-за закрытой двери, и медленно пошел к ней, ведя рукою вдоль стены и касаясь гобеленов и спинок стульев. Дойдя до источника света, он пошарил в поисках дверной ручки и нащупал ее. Она повернулась в его ладони, и дверь открылась.

Он заглянул в маленькую круглую молельню, пропитанную запахом ладана.

Арочный потолок был голубым с золотыми звездами, стены – алыми с позолотой. На маленьком алтаре, опирающемся на множество столбиков, стояла белая алебастровая статуя Девы Марии, увенчанная свежими цветами жасмина.

По обе стороны от Девы горело по четыре свечки на агатовых основаниях. Алтарное облачение и ковровая дорожка, покрывающая четыре ступени, были из пурпурной плотной ткани.

В углу он увидел желтую бархатную скамеечку для молитвы, на ее сиденье лежала большая книга в темно-красном переплете, а рядом стояла, не сводя с него удивленных глаз, донья Ана де Сантофимия.

Хуан закрыл дверь и медленно опустился на колени.

Молельню освещало лишь неяркое голубое пламя серебряной лампы, висящей перед изваянием Святой Девы, которое озаряло алтарь и наполняло остальное пространство молельни трепещущими тенями.

Голову Аны покрывала черная кружевная шаль, сквозь которую поблескивали уже знакомые ему длинные серьги в форме колосков.

Ее расшитое золотом платье, казалось, плавно переходило в богатый орнамент, украшавший стены.

Ее ножки терялись в темноте, как и весь пол, из которого, она, казалось, вырастала, и в чистом свете лампы сияло ее серьезное лицо.

Такой он увидел ее, и при внутреннем свете, горящем в его сердце, он узнавал каждую ее милую черту, скрытую от посторонних. Она сияла для него как драгоценность во тьме или звезда в полночном небе.

Она же увидела его коленопреклоненным в полумраке, со смиренно сложенными руками, и свет играл на стали и золоте ордена Золотого руна совсем так же, как она помнила. Его лицо было поднято к ней в обрамлении белых брыжей. В ее памяти оно было смуглым и страстным, с опущенным взглядом и сладостным ртом.

– Итак, вы пришли, – сказала она и вздохнула.

– Я пришел, – повторил он, и они застыли, глядя друг на друга, разделенные белым изваянием Святой Девы в сияющей короне из жасмина.

Было слышно, как снаружи продолжают выводить свои трели соловьи, и Хуан чувствовал, что из открытого на балкон окна через спальню в молельню слабо доносится аромат ночных цветов.

Ана пошевелилась, и Хуану показалось, что трели птиц и аромат цветов стали отчетливее. Он услышал, как тяжелый подол ее платья шуршит, касаясь пола, и задержал дыхание.

Потом он поднялся.

Она склонилась перед Девой, затем взяла одну из восьми свечей, горевших рядом с изваянием, и прошла мимо него, держа свечу перед собою. Он повернулся и последовал за ней через спальню, которую маленький огонек оставил погруженной в темноту.

Он увидел, как из мрака неясно выступили зеленые занавеси ее кровати и лютня, которую он задел, лежащая на полу, – лютня из розового дерева, украшенная росписью.

Когда она достигла внешней комнаты, в которой принимала его прежде, она поставила свечу на полку в углу и покорно встала под нею.

Хуан понял, что комната освещена гораздо ярче, чем ее могло бы осветить пламя одной свечи, и увидел, что в углу, отражая и тысячекратно усиливая слабый свет свечи, висит на подъемных блоках, закрепленных на потолке, золотой гобелен квадратной формы, изображающий встречу святой Анны и святой Елизаветы. Фигуры святых были словно вырезаны на глубине одного фута, золотые на золотом фоне.

Ана подошла к гобелену.

– Моя мать, – будь благословенна ее память! – начала работать над этим гобеленом, а я завершаю его с тех пор, как мне исполнилось пять лет. Когда он будет готов, он будет отослан Его Святейшеству в Рим на украшение алтаря, – сказала она.

Хуан подошел к гобелену и увидел, что рельефность изображения достигнута с помощью великого множества терпеливых стежков, выполненных золотой нитью, одни поверх других.

– Он настолько тяжел, – объяснила Ана, – что требуется сила двоих мужчин, чтобы поднять его на этих веревках.

Она положила тонкую смуглую руку на подъемные блоки.

Громко пели соловьи. Ана дрожала и не поднимала глаз.

– Я уезжаю, – сказал Хуан.

– Из Испании?

– На галере из Барселоны. Помочь рыцарям святого Иоанна против неверных.

– Вы пришли попрощаться?

– Я пришел сказать, что вернусь.

– Это может оказаться не в вашей власти, дон Хуан.

Пение птиц, аромат цветов, сияние золотого гобелена слились в сознании Хуана; звук, запах и цвет смешались в единое вещество, рассеянное вокруг фигуры Аны.

Кружевная накидка соскользнула с ее головы и упала на плечи, ее волосы засияли прядями чистого света в завитках, которые поддерживал ее высокий черепаховый гребень.

– Ана! – сказал Хуан, – Ана!

Она стояла без движения, лишь серьги дрожали от ее горячего дыхания.

Хуан сел на длинную низкую скамью перед гобеленом.

– Сядьте рядом со мною, – сказал он. – Сядьте поближе.

Она повиновалась и положила свою ладонь в его, она была серьезна и спокойна, но он весь дрожал.

– Вы вернетесь к королю, – сказала она.

– Нет! Я отплыву на Мальту. А затем я вернусь к вам.

– Если любовь будет вести вас, вы вернетесь, – ответила она. – Любит ли вас король так же сильно, как я?

– Насколько сильно вы любите меня, Ана? – отрывисто спросил он.

Она ответила серьезно:

– Я ни разу не думала ни о ком другом с тех пор, как впервые увидела вас.

Она медленно перевела взгляд на его лицо.

– И вы – брат короля. И вы скоро покинете меня. Я очень устала.

Он обнял ее и прижал ее хрупкое тело к своему парчовому дублету. Ему подумалось, что соловьи поют, должно быть, у нее в сердце, если, когда он обнял ее, самый воздух словно стал их пением.

Глава VIII. Алтарное облачение

Он осторожно устроил ее голову на своем плече, и ее волосы прижались к его брыжам.

– Я бы хотела вот так уснуть, – сказала она, – и не просыпаться больше никогда.

Хуан склонился к ее обращенному в сторону лицу и поцеловал неподатливые губы. Ее тело лежало в его руках, тяжелое, как тело уставшего ребенка.

– Когда я вернусь с Мальты, я женюсь на вас, – сказал он, – и тогда вы станете инфантой Испании.

Она запрокинула голову и доверчиво посмотрела на него. Высокий гребень выпал из ее прически и со стуком укатился под раму гобелена, но ни один из них не обратил на это внимания.

– Нет, – ответила она. – Вы будете принадлежать своей судьбе. Вы станете великим человеком. И вы забудете.

– Вы – единственное существо в мире, которое думает обо мне, – сказал он, – кроме разве доньи Магдалены, моей мачехи. Как я могу забыть о вас?

– Король не позволит вам жениться на мне, дон Хуан.

– Я не подчиняюсь королю. Я сам себе хозяин. У меня есть шпага, память об отце и ваша надежда.

– И Господь.

– Не стоит сейчас вспоминать о Господе. Сейчас я не думаю о Нем. Примете ли вы меня как своего рыцаря, Ана?

Она лишь улыбнулась.

– Вы когда-нибудь любили другого? – спросил он.

– Я люблю вас, – ответила она, как будто бы этим было сказано все.

– Но прежде…

– Ах, сеньор, в любви нет никакого прежде. Любят лишь однажды. Но жизнь так длинна, что мы наполняем ее притворством, ведь порою любовь так скоро проходит.

Он с великой нежностью поцеловал ее.

– Откуда вы почерпнули эту мудрость? – спросил он.

– Я лишь недавно стала очень мудрой. Внезапно мне все стало ясно без всяких книг. Я понимаю, почему вы пришли и почему должны уехать. И почему я буду ждать вас, всегда.

Когда он подумал о том, что ему предстояло – о трудностях, о сопротивлении, когда он подумал о своих собственных несбыточных честолюбивых мечтах и о ее нежной вере, он слегка разжал руки, и она, отклонившись назад, оперлась спиной о боковины опор подъемных блоков.

Их тени лежали у их ног, и в полумраке поблескивали металлическим блеском оборки ее юбки.

Хуан перевел взгляд на ее руку, полусомкнутые пальцы которой лежали у нее на коленях. Тень в ее ладони была похожа на ту, которую он заметил как-то в цветке лилии, затененной миртовым кустом. Он коснулся ордена Золотого руна, сияющего на его собственной груди.

– Я ношу голубую розу у самого сердца, – сказал он.

– Ах! Голубую розу! – воскликнула донья Ана. – Мою голубую розу!

Она посмотрела на него долгим взглядом.

– Это всего лишь искусственный цветок. Голубых роз не бывает, и нет на свете совершенной розы.

– Она станет моим знаком, – ответил Хуан. – Вы – совершенная роза, чудесная во всем.

– Вы едете на Мальту? – еле слышно спросила она.

– Да. Чтобы обрести славу, – сказал он просто.

– Славу! – повторила Ана. – Разве это самое главное?

Хуан знал, что да, но он не мог ей этого сказать. Как бы ни жаждал он быть откровенным с нею, сейчас, когда она была совсем рядом, он не желал говорить об этих вещах – ни о том, что он видел в Эскориале, ни о том, что он собирался делать в жизни.

– Вы оставили короля, – добавила она.

– Да.

– Но вы вернетесь к нему, – повторила Ана печально. – Вы не сможете скрыться от короля, как не можете скрыться от Бога.

Хуан молчал. В тот момент ему казалось, что он далеко за пределами досягаемости их обоих. Комната Аны была словно святилище, скрытое как от ужасов мира, так и от кар небесных.

И хотя позади них висело великолепное алтарное облачение, предназначенное для служения Господу – Господу, которому поклонялся Фелипе, перед ними было окно, распахнутое в свежесть темного сада и таинственность спящего города. Даже ветер здесь был совершенно не похож на тот, который веял в коридорах Эскориала.

– Нет, я свободен от короля, – сказал Хуан. – Я достигну величия благодаря собственной доблести.

Он взглянул не на Ану, а на ночь за открытым окном. Вставала луна, и ее сияющий диск светлым пятном смотрел сквозь густую черноту кипарисов.

– И мы будем жить в Вильягарсия, – сказал он, думая о доме своего детства.

– Неужели вы смогли бы отказаться от двора? – спросила она.

– Вспомните, ведь вы же сын великого императора.

– И именно благодаря тому, что во мне живет дух моего отца, я достигну цели, – сказал он пылко. – В глубине души я более велик, нежели Фелипе. Господи! Если бы только я был королем.

– Как это возможно? – спросила она, прижимаясь и дрожа, к нему.

– Я мог бы выкроить для себя королевство на востоке – в Азии или Африке.

– О! – сказала она, и это прозвучало словно вскрик кого-то, изгнанного во тьму.

– Или можно отплыть в Новый Свет, – продолжал Хуан.

– И так вы забудете меня.

Он резко повернулся к ней и яростно ответил:

– Нет, ведь все это я делаю для вас, для вас одной.

– Я хочу только, чтобы вы любили меня, – сказала она.

– Совсем скоро я вернусь и увезу вас из Алькалы, увезу навсегда.

Она наклонилась вперед. Ее темные волосы четко выделялись на фоне чистого золота, мерцающий отблеск свечи дрожал на ее платье и украшениях. Хуан поцеловал ее наклоненную шею и щеку отвернувшегося от него лица, а потом ее крепко сжатые руки.

Внезапно он почувствовал великую грусть. Он подумал обо всем печальном, о чем когда-либо слышал, – о королеве, о доне Карлосе, о горящих еретиках, даже о крови, которая неизбежно льется в сражениях, об уставших рабах на галерах и избитых неграх, о голодных нищих… И все это внезапно показалось ему особенно горестным в сравнении с охватившими его умиротворенностью и красотой, ибо в это мгновение он переживал и умиротворенность, и красоту полнее, чем когда-либо мечтал пережить.

– Вам пора уходить, – сказала донья Ана. – Луна уже высоко.

На сердце у него стало еще тяжелее. Хотя она и не произнесла ни слова упрека, он начал думать, что, должно быть, с его стороны было бесчестно прийти сюда. Он знал: если бы о его визите стало известно, для нее это было бы страшнее смерти, и вспомнил свои хвастливые слова о том, что в следующий раз он открыто въедет верхом в ворота дома ее отца.

– Мне не следовало приходить! – воскликнул он.

– Я желала, чтобы вы пришли. Я вас ждала. Каждый вечер я вышиваю алтарное облачение, а затем иду в молельню и молюсь, всегда о том, чтобы вы вернулись.

Она поднялась и встала перед ним, а свеча продолжала гореть позади нее.

И вновь он почувствовал, что здесь он защищен одновременно и от мира, и от небес и что он охотно остался бы здесь навсегда.

Но внутри него было что-то, что жгло яростнее пламени, что гнало его вперед.

– Я вернусь, – сказал он, думая об этом.

– Когда вы найдете живую голубую розу, – ответила донья Ана.

Соловьи молчали, и за садом купола и башни Алькалы сияли в лунном свете.

Пальмы и каштаны, кусты акации и глицинии, розы и лилии в саду легко покачивались в серебристой дымке, над которой устремлялись ввысь кипарис и кедр, темные и неподвижные.

А в комнате с белыми стенами была такая же дымка, только золотая, сияние, которое, казалось, исходило от золотого алтарного облачения, висящего, как лист чистого металла, позади Аны и Хуана.

Он стоял, исполненный печали, и глядел на нее, потрясенный тем, что в любви больше нет радости.

Конечно, он мог быть просто недостоин радостной любви. Или же происходила какая-то несправедливость.

Она медленно повернула голову. Ее волосы свободно упали длинными густыми локонами поверх высокого кружевного воротника.

– О, вы вернетесь, – прошептала она. Ее глаза были бездонными, как море, и хранили столь же много воспоминаний. Она протянула руку перед алтарным облачением, и ее черная шаль соскользнула, обнажив белое запястье и кисть, узкий черный рукав и ниспадающие серебряные кружева, скрепляющие его у локтя зеленой розочкой. Хуан увидел все это так же четко, как отметил все детали инициала в книге, из которой читал вслух, когда Фелипе пришел за Карлосом в комнату королевы.

Сейчас, как и тогда, его глаза отмечали каждую деталь, а все его существо было поглощено одним чувством. Но тогда это чувство было ненавистью, а теперь – любовью.

– Да, я вернусь, – серьезно сказал он, глядя не на лицо ее, но на руку.

– Возьмите мою руку и скажите мне это, – попросила она.

Он повиновался и крепко сжал ее пальцы.

– Я отправлюсь на Мальту, – сказал он, – и разобью турок. И когда я прославлюсь в мире, я вернусь. К вам. Не к королю, а к вам.

Внезапно порыв ветра пронесся по комнате и затрепетал между ними, от него заметался огонек свечи, которая уже догорела почти до самой агатовой подставки.

Ана закрыла глаза ладонями и беззвучно заплакала.

Она стояла спокойно и не всхлипывала, и только вздрагивание ее горла говорило ему, что она плачет.

Он поцеловал ее запястье. Она не пошевелилась, лишь произнесла тихим срывающимся голосом:

– Счастливого пути. Я всегда буду молиться за вас… и ждать.

Теплый ветер подул сильнее, и огонек свечи угас, оставив малый завиток дыма. Но лунный свет упал на алтарное облачение, и оно засияло, озаряя комнату.

Хуан обернулся. Он был настолько уверен в скором возвращении, настолько полон ликующей мыслью о нем, что почти не ощущал боли от прощания.

Еще раз он поцеловал ее запястье, ибо она стала для него столь же недосягаемой и священной, как Святая Дева в маленькой темной молельне, увенчанная душистым жасмином.

Она не произнесла более ни слова, и он оставил ее. Миновав горшки с розами, спустившись по ветвям каштана, пройдя мимо фонтана и далее по залитым лунным светом улицам Алькалы, он устремился к морю, где его ждали галеры, чтобы отвезти навстречу приключениям, в которых он покрыл бы себя славой и смог вернуться, спеша как вестник богов в своих крылатых сандалиях.