Текст книги "Рыцарь Испании"

Глава IX. Конец приключения

Прибыв в Барселону, дон Хуан обнаружил, что королевские галеры уже отплыли.

Теперь до Мальты нельзя было добраться иначе, чем совершив долгое и утомительное путешествие через Францию, а он своим необдуманным побегом и высокомерным отказом от помощи в Эль-Фрасно лишил себя средств и эскорта.

К тому же против поездки возражал и дон Хуан Мануэль, который был глубоко разочарован им, поэтому настоял на встрече и пригрозил королевской немилостью, если он не вернется.

Так и окончилось великое приключение.

Хуан подумал о словах, которые Ана произнесла той волшебной ночью, когда они стояли вдвоем перед алтарным облачением.

– Вы не можете скрыться ни от Господа, – сказала она, – ни от короля.

И вот теперь Господь Небесный вернул его королю, который был, в конечном счете, господином на земле и от которого невозможно было скрыться.

Двор все еще находился в Сеговии, где ожидал королеву, отправившуюся в Байонну на встречу с матерью, Екатериной Медичи. Дону Хуану не оставалось ничего иного, кроме как вернуться, соблюдя все приличия и лелея надежду на то, что позже ему еще представится случай вновь освободиться и на этот раз добиться доньи Аны, которая теперь казалась ему снова далекой и почти недоступной.

Он поехал обратно в сопровождении исполненного сочувствия, но торжествующего Хуана Мануэля, подавленный провалом своего предприятия и тяжелыми мыслями о том, какую власть имеет над ним дон Фелипе.

Сознание власти брата особенно угнетало его, ему казалось, что его горло как будто стиснула вооруженная рука.

Переживая унизительное разочарование, он размышлял о положении и возможностях короля, и блеск этого положения казался ему ослепительным.

Король мог делать все. Он был наиболее значительной фигурой в мире, большей частью которого управлял из своих маленьких кабинетов, похожих на монашеские кельи, с благочестивыми изображениями на стенах.

Хуан знал, что соглядатаи и агенты короля тайно действуют во всех уголках земного шара и под его бесстрастной тусклой наружностью таится осведомленность практически обо всем, что происходит в мире. Хуан содрогнулся при мысли, что, возможно, королю уже известно и о донье Ане, и о посещении им Алькалы. Король располагал всеми средствами и не подчинялся никаким законам. Он мог делать все, что ему угодно, и боялся одного лишь Бога, а Богу хорошо служил, преследуя еретиков, и священники уже обещали ему вечное спасение. Таким образом, он был всесилен как в отношении богатых королевств, которые признавали его господство, так и в отношении миллионов подданных, обязанных ему подчиняться.

И никто не имел на него влияния, ни перед кем он не испытывал страха, ни доводы, ни мольбы, ни угрозы никогда не смогли бы заставить его изменить свое мнение. Хуан это ясно увидел и пришел в ужас, поскольку это означало, что он всегда будет служить королю только так, как пожелает король, а не так, как хотел бы он сам.

Существовал, впрочем, один человек, которого дон Фелипе боялся и кто имел на него величайшее влияние, и это была Ана Эболи, жена его министра Руя Гомеса де Сильвы. Но Хуан об этом не знал. В его представлении брат был человеком, неуязвимым для хитростей и полностью лишенным чувств, и ему казалось, что если дон Фелипе решил, что он должен принять сан, то это решение окончательное. Он не придал большого значения обещаниям принцессы Эболи, не зная о том, что она и только она одна могла заставить Фелипе отказаться от мрачного желания выполнить волю отца и сделать Хуана священником. Но вопреки наполнившей его угнетающей уверенности в могуществе и несокрушимой твердости короля в глубине своей молодой пылкой души он решил, что не уступит, не станет марионеткой Фелипе – монахом, обреченным отринуть все то, к чему сейчас он так страстно стремился. Он подумал, что Фелипе может заставить его, как он заставил королеву наблюдать за сожжением на аутодафе ее собственной фрейлины, и решил, что будет сопротивляться, как никогда не смогла бы сопротивляться Елизавета, и что никогда не согнется, даже если ему будет суждено сломаться.

Ибо он был братом этого человека, великий император был и его отцом. Его сердце сжалось странной болью при мысли, что он всецело находится в руках сына собственного отца. Впервые он серьезно подумал о матери. Он подумал, что ненавидит ее. Его обожгла мысль, что, возможно, он на нее похож, ведь он знал, что в его лице мало сходства с меланхоличными чертами отца. Он и не подозревал и никто не посмел сказать ему, что осанкой и характером он гораздо более напоминает императора, нежели дон Фелипе.

Итак, он вернулся в Сеговию из Арагона с бунтом в душе, готовый к неповиновению и противодействию.

Фелипе принял его с обезоруживающей доброжелательностью. Король заключил его в объятия, отозвался о его приключении как о невинном и, может быть, даже похвальном проявлении характера и велел ему побыть с королевой, которая только что вернулась из Байонны.

Елизавета спросила, насколько храбры, на его взгляд, оказались турки, и улыбнулась ему.

Это добродушное подшучивание, тем более в присутствии супруга, его изумило. Он присмотрелся к ней в надежде, что оно указывает на более счастливое расположение ее духа, и отметил, что королева кажется более спокойной и умиротворенной.

Но ни темное надушенное одеяние, ни жемчуга и брыжи, ни плотная юбка с фижмами, ни сложная прическа не могли скрыть ее бледности, она выглядела хрупкой и невесомой, как снежинка.

Когда она направилась к двери в своих колышущихся юбках, сопровождаемая пожилыми дамами, Хуан подумал, что бледным обликом она напоминает ему гибнущий и поникший белый цветок. Он ушел в свою комнату, равнодушный к миру и изнывающий от страсти к донье Ане. Через некоторое время пришел дон Алессандро пригласить его на теннисный корт, но он не пожелал пойти.

Герцог Пармы посмеялся над его настроением и дал понять, насколько его позабавила попытка Хуана сбежать.

– Господи! – гневно сказал Хуан, – неужели ты рассчитываешь всю жизнь провести в ожидании королевской милости? Неужели ты не желаешь снискать рыцарскую славу?

На смуглом итальянском лице Алессандро не отразилось ни тени обиды, когда он ответил:

– Я использую короля так же, как он использует меня. Я жду, я наблюдаю. Да, я рассчитываю возвыситься. Но я воспользуюсь для этого другими средствами, нежели ты.

– Он хочет сделать меня священником, – сказал Хуан.

– Нет, – ответил юный герцог. – Принцесса Эболи уже убедила короля, что ты лучше послужишь ему в ином качестве.

– Неужели такое в ее власти? – воскликнул Хуан, думая о разговоре с ней.

Алессандро быстро взглянул на него.

– Ее влияние на короля безгранично, – ответил он, – тебе следовало бы знать об этом.

– Я уверен, что у него все же должны быть известные пределы.

– Да, наверное, они есть. Она восстанавливает Его Величество против Карлоса и королевы. Однако мы с тобою пока пользуемся ее расположением.

– Почему? – спросил Хуан.

– Она полагает, что мы можем послужить королю, – спокойно ответил герцог Пармский, – с таким наследником, как Карлос, трон нуждается в опоре.

– А каковы перспективы австрийского брачного союза?

– Карлос, конечно, помешан на нём, но король затягивает переговоры, опасаясь оскорбить Францию или шотландскую королеву, – сказал Алессандро, – к тому же…, – он передернул плечами.

– Что?

– Елизавета умирает.

– Господи! – содрогнулся Хуан.

– И она может не оставить наследника мужского пола.

– Но ведь наследник – Карлос.

– О, Пресвятая Мария! Неужели ты думаешь, что Карлос останется в живых?

– Тогда…

– Тогда король женится вновь. Он уже втайне рассматривает сестру Елизаветы Маргариту и австрийку…

Хуан отпрянул.

– Но королева может и не умереть, – пробормотал он, чувствуя, как в нем поднимается ненависть к Фелипе.

– Если она не умрет, то Карлос, возможно, получит свою невесту. В случае же смерти королевы, я думаю, король женится на ней сам.

Хуан замолчал. Алессандро продолжил говорить о Карлосе, о его ухудшающемся здоровье, жестокости, ненависти к королю, диком поведении и выходках.

– Так ты думаешь, он умрет? – хмуро спросил Хуан. В глубине души он сочувствовал несчастному Карлосу, который, как и он сам, был пленником королевской воли и которого король хладнокровно лишал уже второй прекрасной невесты, ведь и Елизавета Валуа была обручена с Карлосом, прежде чем выйти замуж за его отца.

Алессандро вновь испытующе взглянул на него – как тогда, когда говорил о принцессе Эболи.

– Да. Я думаю, он умрет, – коротко ответил он. – Едва ли он сохраняет ясность рассудка, и поведение его таково, что никто не смог бы совершить все то, что совершает он, и остаться после этого в живых.

Он рассказал, как Карлос недавно почти до смерти избил слугу за незначительную провинность и что сейчас он, должно быть, в городе, где обычно проводит время среди самых недостойных людей, каких только может отыскать.

– Он безумен, вне всякого сомнения, – заключил герцог, – и я не думаю, что когда-либо он станет королем Испании.

Сказав это, он вышел.

Хуану было жаль Карлоса. Каким бы отвратительным он ни был, он любил Хуана, и в этой любви была странная требовательность. Он был, конечно, низким и неблагородным, но заурядному уродству его характера сопутствовало величие трагедии, и Хуан, внимательный к таким вещам, сразу же это почувствовал.

Он знал о сильной ненависти между отцом и сыном и предвидел, что для сына она окончится гибелью.

В тот вечер он не покидал своих покоев, и как только начало темнеть и был сервирован ужин, к нему в комнату внезапно и без предупреждения вошел взволнованный Карлос.

Хуан, который почти ожидал его увидеть, уже начал официально здороваться с ним в соответствии с правилами этикета, но Карлос дружески обнял его и поцеловал в обе щеки.

– Я люблю тебя! – воскликнул он. – Ты сбежал, и он заставил тебя вернуться. Я люблю тебя за это. Ты сбежишь вновь, и он уже не сможет вернуть тебя.

От Хуана не укрылась ребячливость этого заявления, но все же он почувствовал расположение к Карлосу, хотя ему и не понравилось слишком крепкое объятие инфанта.

– Не желаете ли вы отужинать со мною, Ваше Высочество? – спросил он.

Карлос быстро и небрежно расположился около маленького роскошного столика, но ужинать не стал. Он казался очень взволнованным, и Хуан пристально посмотрел на него.

На нем был хороший, но смятый и запачканный серебряного цвета дублет, его объемные короткие шоссы были слегка порваны, как будто он участвовал в драке.

Бледное вытянутое лицо инфанта казалось бескровным и лишенным жизни, глаза – ввалившимися и тусклыми, лишь тонкие губы, приоткрытые над острыми зубами, нервно подрагивали; в остальном он имел истощенный нечеловеческий облик Фелипе. Никогда еще Хуан не видел его столь похожим на его отца. Инфант налил себе дрожащей рукою охлажденной воды и жадно выпил, отказавшись от предложенного Хуаном вина.

– Вы еще раз поссорились с королем, – сказал Хуан, который ел с аппетитом, получая удовольствие от пищи.

Карлос дернул ртом.

– Он откладывает мою женитьбу, – ощерился он, – и не подпускает ко мне эрцгерцогиню. Он обращается со мною так, как если бы я был его рабом.

– Мы все его рабы, – ответил Хуан с некоторой горечью, – немногим лучше…

– Я – инфант Кастилии! – яростно вскричал Карлос. – Я стану королем Испании! Никто мне не помешает!

Затем он принялся грызть ногти и после краткого мрачного раздумья добавил:

– У меня нет друзей. Круглый день за мной наблюдают и докладывают. Эболи меня ненавидит.

– Королева вам друг, – сказал Хуан.

Выражение лица инфанта смягчилось и стало почти нежным.

– Бедная Елизавета! – пробормотал он. – Когда я женюсь на эрцгерцогине, – добавил он, – я буду добрее к ней, чем он к королеве.

Хуан молча смотрел на этого несчастного мальчика и гадал, что может происходить в его лишенном равновесия сознании.

– Будешь ли ты моим другом? – нетерпеливо спросил Карлос.

– Чем я могу быть полезен вам против короля? – устало спросил Хуан. – Я здесь, потому что я беспомощен в его руках.

Взгляд инфанта обежал маленькую комнату, оформленную в черном и алом цвете.

Слуги уже удалились, расставив фрукты, мороженое и вино на небольшом позолоченном столике.

– Я собираюсь сбежать, – сказал Карлос. – Я собираюсь поднять против короля восстание.

Хуан поставил бокал. Кровь прилила к его лицу, в молчании смотрел он на племянника.

– Все уже устроено, – торопливо продолжал инфант. – И даже Эболи ни о чем не догадывается.

Он налил себе еще один стакан охлажденной воды и жадно выпил.

В голове Хуана проносилось слишком много мыслей, отчего он не мог сразу вновь заговорить. Взгляд его красивых живых глаз стал бесстрастным.

– Ты мне поможешь, – добавил Карлос, – и когда я стану королем Испании, я сделаю тебя инфантом Кастилии.

– Я принес клятвы королю, – медленно произнес Хуан.

– Ты принес клятвы мне как наследнику, – парировал Карлос. – Что такого король сделал для тебя, чтобы ты должен оставаться настолько ему верен?

– Он – король, – устало ответил Хуан. – И ни вы, ни я не можем ничего предпринять против него.

Карлос коварно рассмеялся.

– Будешь ли ты моим другом? – вновь спросил он.

– Я бесполезен в качестве друга для кого бы то ни было, – ответил Хуан, безотчетно прибегая к истинно испанской изворотливости, – ибо у меня нет ни денег, ни власти.

– Я без труда добуду и то, и другое, – ответил Карлос с удовлетворенным видом. Он придвинул к себе блюдо с фруктами и начал поедать их с необыкновенной жадностью, прямо вместе с косточками и сердцевинами.

Хуан поднялся и оперся руками о спинку своего резного черного кресла.

– Ваше высочество, – заговорил он с легкой надменностью, которая появлялась у него, когда он говорил серьезно, – вы сказали сейчас глупости, которые я поспешу забыть. Но не повторяйте их. Мы оба с вами подданные короля, да хранит его Господь, и мы должны делать то, что он считает целесообразным.

Карлос, который казался полностью поглощенным поеданием фруктов, не ответил, и Хуан отвернулся с жалостью и отвращением.

Инфант внимательно проводил его глазами.

– Ты мне не поможешь? – спросил он.

– Нет. И если вы любите себя, я призываю вас отказаться от этих бессмысленных замыслов.

– Пока он не женит меня на эрцгерцогине, – горячо ответил Карлос, – я не перестану злоумышлять против него.

Он беспокойно поднялся и проследовал за Хуаном к окну подковообразной формы, к которому тот отошел.

– Я люблю тебя! – яростно воскликнул он. Затем он вложил в руки Хуана пакет, который вынул из-за пазухи, и ринулся прочь из комнаты.

Хуан развернул пакет и обнаружил внутри крупный неоправленный плоскогранный бриллиант. Это был уже не первый раз, когда капризный инфант делал ему дорогие подарки.

Хуан улыбнулся при мысли, что все эти сумасбродства должен был оплачивать бережливый король, и отложил драгоценность с чувством некоторого удовлетворения.

Глава X. Братья

Второй ребенок королевы также был девочкой. Новорожденная инфанта была очень торжественно крещена в октябре, в юбилейный год папы.

И вновь, уже во второй раз, дон Хуан нес королевское дитя к купели и передавал в руки кардинала Эспиносы.

Это был знак королевского расположения. Когда церемония завершилась, принц Эболи поздравил его с оказанной ему честью и пригласил к Его Величеству, который желал его видеть, по словам министра, в связи с привлечением к делам государства.

Хуан повиновался. Его сердце забилось в предвкушении. Он ждал этого момента с самого неудачного завершения своей экспедиции, вот уже несколько месяцев, и ждал с мучительным томлением нетерпеливого честолюбивого юноши, неуверенного в будущем и вынужденного усилием воли сдерживать страстные порывы.

Фелипе никогда не был более любезен и добр к Хуану, чем после его возвращения из Барселоны, Руй Гомес Эболи и его жена улыбались с неизменной благосклонностью. К нему обращались «Ваше Превосходительство», и он жил во дворце, однако не занимал никаких должностей, не располагал деньгами, кроме тех, которые король сам ему скупо выдавал, у него не было ни определенного источника дохода, ни определенного титула и, как он уже успел убедиться, у него не было никакой свободы.

Он шел по узким коридорам Эскориала. Теперь, когда строительство здания близилось к окончанию, и король сделал его, как и намеревался, одновременно монастырем, дворцом и мавзолеем, здесь было много монахов.

Был вечер празднеств по случаю крещения ребенка, но дон Фелипе проводил его в своем рабочем кабинете, обставленном демонстративно аскетично и напоминавшем монашескую келью. Когда Хуан вошел, кабинет короля покидал Вальдес, Великий инквизитор, со всей церемонией, предписанной этикетом, соблюдения которого настоятельно требовал Фелипе. Вальдес учтиво ответил на приветствие Хуана. Затем дверь закрылась, и молодой человек остался наедине с королем. Кабинет был маленьким, едва ли больше настоящей кельи, как и было изначально задумано. Мебель, гобелены и потолок в нем были темными и исполненными неприветливой простоты. Большое коричневое распятие висело над рабочим столом Фелипе, тем самым, за которым составлялись распоряжения, несущие ужас в разные уголки мира. Тысячи документов, результаты неустанных трудов, педантично разложенные в безупречном порядке, наполняли его многочисленные выдвижные ящики.

За этим столом, старым и черным, с дюжинами поблескивающих латунных маленьких ключей и ручек и сидел сейчас король с длинным писчим пером в руке.

Он только что закончил обсуждать с Вальдесом, какие средства лучше всего задействовать против еретиков, восставших в Нидерландах, и чернила еще не успели высохнуть на пергаменте, на котором он делал пометки, чтобы включить их в следующее письмо герцогу Альбе, наместнику в этих землях.

Король все еще был одет в официальный костюм из темно-красной ткани, а его короткий плащ из горностаевого меха и белого бархата висел на спинке кресла.

На его груди сверкали золото и сталь ордена Золотого руна и широкая цепь рубинов, пышные брыжи тончайшего серебряного кружева доходили ему до ушей, но от этого сияния серебра сам он казался еще более блеклым, серым и безжизненным. Его лицо было белым, как сухая кость, редкие волосы – тусклыми и бесцветными, а сухощавая фигура – съежившейся и сутуловатой. Хуан подумал, что никогда еще не видел его таким старым, холодным и неподвижным. Фелипе оглядел своего брата прищуренными бледными глазами. Король гордился своим умением сохранять неподвижность лица, и теперь за этой неподвижностью могли с равным успехом скрываться как милости, так и смерть.

Хуан стоял и ждал. Он был во всех отношениях противоположностью своего брата.

Его изящество, красота и юность выглядели в этом унылом кабинете как цветок в темном гробу. Все его достоинства и притязания были очевидны безо всяких слов, и без всяких доказательств было бесспорно его королевское происхождение.

Пребывание при кастильском дворе придало изысканность его учтивым манерам и совершенную величавость его осанке. Этот самый великолепный и церемонный двор Европы привил ему сдержанность и гордость, увенчавшие знание правил этикета, преподанных ему доньей Магдаленой, и подготовку, полученную им во время жизни с Луисом Кихадой и учебы в Алькале.

Однако под этой надменной, несколько холодной учтивостью тем ярче пылало его молодое честолюбие, огонь его мужества и страсти проявлялся в сиянии его прекрасных глаз, которые загорались и сверкали при каждом порыве его души.

За несколько месяцев, прошедших после возвращения из Барселоны, он очень возмужал, и теперь в его твердых и благородных чертах не осталось ничего мальчишеского.

Во всем его облике была не просто красота: его обаяние, притягательность были настолько сильными, что казалось, каждый, на кого падал его взгляд, уже готов был стать его другом.

Он настолько умел нравиться и быть приятным, что любой тонкий наблюдатель, уже обратив внимание на один только этот талант, пророчил ему блестящее будущее.

Едва достигший двадцати лет, но хорошо развитый и одетый в великолепное придворное платье, он казался старше. Его рост был не выше среднего, но телосложение совершенно. Благородная сила уравновешивалась в нем изяществом, а руки и ноги были небольшими, как у человека знатного происхождения.

Весь его облик напоминал о золоте. Золотой отблеск был в его темных волосах, больших ясных глазах и теплых тонах его гладкой кожи. Драгоценное сияние и игра нюансов были и в выражении его лица, на котором любезность сливалась с самолюбивой надеждой. Казалось, он был из тех, кто в состоянии открыто смотреть на солнце.

Дон Фелипе отмечал все это, устремив на него долгий пристальный взгляд. Красота брата не вызывала у него ни восхищения, ни зависти; он рассчитывал использовать эти качества Хуана, как использовал жестокость Альбы, фанатизм Вальдеса, коварство Эболи.

Во многих дом инионах шли восстания, ересь распространялась, несмотря на усилия инквизиции, у него не было сыновей за исключением Карлоса, а о нем ему было горько даже думать, и, невзирая на мелочную экономию, казна была пуста. Держа в уме все эти обстоятельства, он считал благом привлечь такого человека, как Хуан, к себе на службу, ведь, по словам мудрой принцессы Эболи, именно в таких молодых людях, как Хуан и Алессандро, сын его сестры Маргариты, находят поддержку империи.

Ни одна из этих мыслей не отражалась на его лице, когда он долго с отрешенной мягкостью смотрел на Хуана, потирая пальцами подбородок. Наконец он заговорил, но совсем о другом:

– Готов ли ты выполнить волю отца, брат, – спросил он, – и принять сан?

Хуан вздрогнул от этого удара. Именно его он так страшился все эти недели ожидания в Мадриде. Никакой вопрос не мог быть ему более неприятен, но одно слово «брат», которого король прежде никогда не употреблял в разговорах с ним, почти искупило все остальные.

– Нет, сеньор, – ответил он. – Я не изменил своего мнения относительно своей пригодности для святой жизни.

Дон Фелипе вздохнул и опустил взгляд.

– Император умер святым человеком, – сказал он, – и желал, чтобы ты продолжил начатое им искупление грехов нашего дома.

– Император, – ответил Хуан с силой, но скромно, – должно быть, сейчас смотрит со своего высокого небесного престола, видит меня стоящего здесь и знает, что во мне слишком много от его духа, чтобы я стал монахом, по крайней мере, прежде, чем я состарюсь и успею послужить на другом поприще.

В ответ на эти откровенные речи король вновь вздохнул.

– Ты был оставлен под мою ответственность, Хуан, – сказал он, – и я должен хорошо исполнить свой долг.

– Да, Ваше Величество были очень добры ко мне, – с чувством воскликнул Хуан. – Теперь я молю вас позволить мне отплатить за вашу доброту, сослужить вам службу, сколь бы незначительна она ни была.

– Выступишь ли ты против морисков? – кротко спросил король.

– Да, сеньор. Или против еретиков в Нидерландах. Все, что послужит славе Господа и благу Вашего Величества.

Дон Фелипе положил перо, которое все это время держал в руке.

– Карлос любит тебя, – внезапно сказал он.

– Да, сеньор.

Болезненная улыбка скользнула по худощавому лицу короля.

– Любящие меня нелюбимы Карлосом, – ответил он.

Хуан вспыхнул, вспомнив о разговоре с инфантом несколько месяцев назад. Однако его совесть была чиста, да и Карлос, недавно назначенный в Государственный совет и как будто поглощенный новыми обязанностями, больше не возвращался к этой теме.

– Хуан, – сказал король с задумчивым видом, – быть нелояльным ко мне – великое преступление. Господь никогда не простит его.

– Это преступление, сеньор, я не совершу никогда, – ответил Хуан с достоинством, но вместе с тем искренне. Как бы он ни желал получить назначение, он не льстил своему брату заверениями в верности, поскольку твердо верил, что весь его долг так же связан с королем, как и с Господом. Он мог искать возможности скрыться от них обоих, но он никогда бы не предал их и не ослушался.

– Если бы ты вместе с Карлосом злоумышлял против меня, – продолжал король, – тебе было бы суждено гореть в аду вечно, как если бы ты был еретиком, Хуан.

– Инфант не злоумышляет против вас, сеньор. Иногда у него могут вырваться два-три безрассудных слова, но не более того.

– О! – сказал дон Фелипе, опустив голову.

По спине Хуана пробежал холодок. Неужели инфант участвовал в заговорах, о которых он сам не знал ничего, но король был отлично осведомлен?

– Что бы ни происходило, я служу Вашему Величеству.

Фелипе посмотрел на него.

– Моя любовь станет наградой за это, – сказал он, – и я желаю дать тебе назначение, достойное сына моего отца.

Щеки Хуана вспыхнули, в юношеском нетерпении ему казалось, что он целые годы ждал этого момента, хотя в действительности прошло лишь несколько месяцев с тех пор, как он оставил Алькалу.

– Я во власти Вашего Величества, – просто сказал он.

– Сын Карла V, – ответил Фелипе, наклоняясь вперед и стискивая худые руки на обтянутых шелком коленях, – не может удовольствоваться ничем посредственным. Я желал бы видеть, как ты обретешь корону.

Хуан резко опустил взгляд, когда король таким образом озвучил самые тайные его честолюбивые мечты.

Фелипе пристально наблюдал за ним.

– Я желал бы, чтобы ты женился на принцессе.

Хуан с внезапной сладкой горечью подумал об Ане. В последнее время ее светлый образ был для него уже не более чем сном, после же этих слов короля она как будто исчезла и из снов и осталась лишь воспоминанием. Он стоял, выпрямившись, слегка склонив голову, с пылающим лицом.

Фелипе всматривался в него из-под берета и, казалось, развлекался, видя его попытки смирить душевное волнение.

– Я желал бы, чтобы ты на службах в капелле занимал место рядом со мною, за занавесью, как инфант Кастилии, – сказал он.

Хуан посмотрел вверх. Кровь внезапно болезненно отхлынула от его лица, темные глаза увлажнились.

– Ваше Величество дразнит несчастного золотыми химерами? – спросил он.

Достоинство и трагизм, прозвучавшие в этих словах, удивили короля и показали ему, что Хуан не так молод и легкомыслен, чтобы не понимать двойственности своего происхождения, и эта двойственность тяготит его. Король отметил это, чтобы впоследствии использовать против своего брата.

Его ответ был скорым и утешающим:

– Я не настолько дурной хозяин, – сказал он. – Я плачу за службу. Докажи свои качества, и ты убедишься, что я не скуп. Я люблю тебя, Хуан, и желал бы твоего возвышения.

Тонкая смуглая рука Хуана скользнула к стали и золоту ордена Золотого руна, который сверкал на голубом бархате его дублета.

– Дайте же мне узнать вашу волю, сеньор, – быстро произнес он.

Фелипе колебался. Его глаза внимательно всматривались в лицо молодого человека. Хуан был безупречно лоялен, и принцесса Эболи, а Фелипе ничье мнение не ценил так, как ее, ручалась за его качества, но подозрительность короля не знала пределов.

– Не думаешь ли ты о другом господине, помимо меня? – спросил он.

Дон Хуан серьезно ответил:

– Нет, сеньор.

– А о госпоже? – настаивал дон Фелипе.

Хуан вновь вспомнил об Ане: как он связал себя обещанием, как сказал, что въедет верхом в ворота дома ее отца и заявит право на нее. Она его ждала. Но эти фантазии окончились с возвращением из Барселоны и стали лишь сладкой грустной глупостью.

Он ясно видел это сейчас, стоя на золотом пороге величия. Однако Ана еще имела над ним власть, несмотря на то, что страсть давно угасла, и он на секунду заколебался.

Фелипе мгновенно отметил его колебание и пришел в ярость. Принцесса Эболи заявляла, что дон Хуан не связан никакими любовными увлечениями, и король не желал, чтобы какая-либо женщина не из числа предложенных им самим увлекла этого человека, которым он хотел бы полностью распоряжаться сам.

– Ах, и кто же она? – сказал он мягко, и тотчас же, как будто маскируя прямоту вопроса и ярость, стоящую за ним, добавил. – Я мог бы помочь тебе завоевать её, Хуан.

Хуан спокойно посмотрел на него, затем рассмеялся. Он подумал, что никакими угрозами или обещаниями у него не вырвут ни имя доньи Аны, ни даже подтверждение того, что он тайно ездил в Алькалу.

– Никто, – сказал он. – Вы ни с кем не делите мою верность, сеньор.

Король понял, что его намерение разгадано, и побледнел от раздражения.

– Почему ты смеялся? – спросил он.

– Я и сам не знаю, – честно ответил Хуан. Его взгляд внезапно сделался тяжелым, и он отвел его.

– Я найду тебе жену, когда придет время, – сказал Фелипе. – Предоставь это мне, а до тех пор живи благоразумно. Принц не может себе позволить скандала из-за женщины, какая бы она не была.

Он резко обернулся к своему столу и взял лежащий на нем пергамент с наброском письма Альбе.

– Сегодня, – сказал он, глядя через плечо, – я назначил тебя адмиралом флота.

Хуан застыл. Этот пост был одним из наиболее важных, наиболее почетных в королевстве. Это назначение было выше его самых смелых ожиданий и надежд, во всяком случае, он не надеялся занять его так скоро. Прилив благодарности к королю, который был столь великодушен, затмил в нем все прочие чувства. Он опустился на колено и покорно поцеловал королевскую руку.

– Мой дорогой брат, – любезно сказал Фелипе, легко отведя свои пальцы от губ молодого человека и коснувшись его волос. – В будущем я еще более возвышу тебя.

Хуан поднялся. Он был очень бледен.

– Я отблагодарю Ваше Величество своей службой, – растроганно сказал он. В его взгляде появилось такое выражение, как будто он прозревал что-то далекое, далеко за пределами комнаты, в которой разговаривал с королем. Фелипе с подозрением отметил этот взгляд.

– Патент будет доставлен тебе незамедлительно, – произнес он. Затем церемонно поднялся с кресла и холодно поцеловал Хуана в лоб.

Что-то в этом милостивом жесте заставило молодого человека похолодеть. Как будто какая-то тень омрачила блеск высокого поста, только что неожиданно ему пожалованного. Несмотря на то что он был благодарен и признателен, он внезапно осознал, что никогда не любил короля и не доверял ему, и образ доньи Аны, теперь потерянной для него уже навсегда, на мгновение с щемящей нежностью предстал перед его мысленным взором. В тот же миг его порода и испанское двуличие, которое было в его характере, пришли к нему на помощь, и, рассыпавшись в изящных уверениях в верности, он вышел от короля.

Фелипе остался стоять у стола, склонив голову и поглаживая пальцами подбородок. «Он хочет быть инфантом Кастилии, думал он, он хочет быть королем». Его бескровные губы искривились в безграничной гордыне.

– Хуан, сын фламандской шлюхи, – вслух пробормотал он.