Текст книги "Генрих VIII и шесть его жен. Автобиография Генриха VIII с комментариями его шута Уилла Сомерса"

10

Генрих VIII:

Теперь у меня появилась высокая миссия: освободить принцессу от заточения в башне, как и подобало истинному рыцарю. А состояние влюбленности (равно как и возбуждение, которое я неизменно испытывал, мысленно рисуя прекрасный образ Екатерины) решительно усиливало желание совершить этот подвиг.

Шла подготовка к одному из государственных летних походов короля, что сулило мне свободу действий на несколько недель его отсутствия. Когда-то я мечтал сопровождать отца в подобных путешествиях и ужасно огорчался, когда меня лишали такого удовольствия, теперь же я с нетерпением ждал его отъезда.

Король не любил бывать в обществе, ему не нравилось пристальное внимание к его особе, он испытывал тревогу, когда не мог полностью владеть ситуацией. Несмотря на это, он довольно часто отправлялся в поездки. Отец считал их необходимостью, но более всего его привлекала возможность сберечь изрядное количество денег – ведь он ежегодно проживал по месяцу за чужой счет.

Предполагалось, что во время походов монарх должен отдыхать от дворцовой рутины. На самом деле цель была иной: король осматривал свои владения, видел, сколько у него подданных, а самое важное – дарил им великую милость лицезреть себя. Людям следовало напоминать, каков из себя их правитель. Одна из первейших его обязанностей – показываться народу во всей красе. Как только разносилась весть о королевском путешествии, англичане, бросая дела, пускались в дальний путь и выстраивались по обочинам дорог, в надежде хоть мельком увидеть своего монарха. Отцы поднимали на плечи детей, желая, чтобы и они увидели его. Бывало, к кортежу прорывался золотушный страдалец и умолял его величество прикоснуться к нему, поскольку простолюдины верили, что королевское прикосновение исцеляет эту болезнь.

Эти поездки никогда не проходили впустую, исключительно ради наслаждений красотами окружающей природы, привалов на прекрасных речных берегах, простой и здоровой сельской еды. Хотя именно так все выглядело со стороны. В действительности о тщательно спланированном в зимние месяцы пути следования заранее оповещались все богатые землевладельцы и дворяне, чьи имения находились неподалеку, дабы благодарные подданные успели подготовиться к приему и размещению короля со всей его свитой. Он не путешествовал в одиночестве; его сопровождала бо́льшая часть двора, что являлось серьезным затруднением для устроения непритязательных трапез на луговых просторах. Для этого требовалось непомерное количество пищи, и домовладелец, которого удостаивали подобной чести два года подряд, подвергался опасности разориться или влезть в долги.

Существовал и другой, менее явный повод для поездок по стране: король желал проверить преданность высшей знати и воочию убедиться, соблюдают ли они его закон о запрещении феодальных свит, одетых в ливреи своего господина. Хотя в данном случае обмануть могли и собственные глаза. Эдуард IV, к примеру, приказал распустить личные войска, которые лорды держали в своих владениях. Это угрожало его правлению по очевидным причинам. Однажды он гостил у графа Оксфордского, одного из ярых сторонников Ланкастеров. Тот переодел своих людей в ливреи и выстроил их вдоль дороги, чтобы они приветствовали короля, всячески выказывая ему преданность. Эдуард помалкивал на сей счет до самого отъезда.

– Я благодарю вас за хороший прием, – сказал он графу на прощание, – но мне нестерпимо видеть, как законы нарушаются прямо у меня на глазах.

Он наказал графа, взыскав с него десять тысяч фунтов – что являлось гораздо более существенной суммой в те времена, когда ценность денег не падала с такой тревожной скоростью, как сейчас.

Первого августа в дворцовой церкви проводилась традиционная месса в честь праздника урожая, во время которой у алтаря освящали хлеб, испеченный из первого собранного зерна. После полудня король отправился в путь. Он собирался вернуться лишь в конце сентября, к Михайлову дню, когда зима была уже не за горами, а к столу подавали жирного жареного гуся.

Устроившись на верхнем этаже возле окна, я смотрел на участников похода. Пока еще стояло жаркое и знойное лето, а осень с ее Михайловым днем представлялась бесконечно далекой. Меня охватило головокружительное ощущение свободы. Похоже, весь двор отбывает в путешествие! Я разглядел в толпе Фокса и Рассела, Томаса Говарда и Томаса Ловелла, а также двух отцовских министров финансов Эмпсона и Дадли. Король обязан думать о финансах, уж если не на лугах при ярком свете дня, то хотя бы под прикрытием ночи.

Во дворце оставались лишь архиепископ Уорхем и моя бабушка Бофор. Знатные дворяне и сановники, необязанные сопровождать короля, могли вернуться в собственные владения, поскольку в его отсутствие занятий при дворе у них не было. Дела отбывали вместе с кортежем короля, а его свита располагалась там, где ей приказывали расположиться.

Впрочем, брать в поход весь груз государственных забот не предполагалось, поскольку целый мир, казалось, предавался заслуженным удовольствиям в эти золотые августовские деньки.

И для меня они стали поистине чудесными. Я постоянно упражнялся в любимых боевых искусствах, участвовал в запретных конных и пеших турнирах и поединках с приятелями, непрестанно рискуя жизнью. Зачем? Даже сейчас не знаю толком, как ответить на этот вопрос. Однако я жаждал опасностей так же, как человек жаждет воды в пустыне. Вероятно, потому, что меня так долго и упорно от них оберегали. А может, мне хотелось испытать себя, проверить, на каком же пределе моя смелость сменится страхом. Или все объяснялось гораздо проще. «Молодая кровь играет и требует развлечений!» – однажды написал я. Разве плохим развлечением служили рыцарские турниры, где мы бросали вызов самой смерти?..

Вспоминая то шальное времечко, я невольно прихожу к мысли, что само Провидение уберегло меня от суровой кары за безрассудство. Именно летом 1506 года Брайен потерял глаз, а один из моих приятелей умер от удара по голове, полученного на турнире. Странно, что сразу после поединка он выглядел вполне здоровым. Но той же ночью внезапно скончался. Один из учеников Линакра (поскольку сам лекарь уехал с королем) пояснил, что так часто бывает при травмах головы. В черепе происходит внутреннее кровоизлияние, которое невозможно заметить и остановить.

Мы испытали потрясение и страх, но благодаря бесшабашной молодости уже по прошествии нескольких дней опять принялись за свое и продолжали драться на мечах и налетать друг на друга на конных турнирах. Вот так быстро и естественно юность забывает о смерти и по-прежнему играет с ней в опасные игры.

По вечерам мы вместе бражничали, бренчали на лютнях и строили планы по завоеванию Франции, мечтая стать братьями по оружию. В это славное беззаботное время я не вспоминал о былом и не задумывался о том, что ждет впереди.

Поздней ночью я уединялся в своей комнате и вдруг понимал, что не хочу спать. Теперь, когда меня ни в чем не ограничивали, я наслаждался одиночеством после шумного дневного общества.

Два окна моей спальни в Гринвиче выходили на юг и восток. Я частенько устраивался на удобном подоконнике с восточной стороны и глядел на темный небосклон. К середине августа смеркалось гораздо быстрее и ночь спускалась раньше. И тогда небо усыпали ярчайшие звезды. Они неизменно привлекали мое внимание. Я пытался распознать их скопления, вспоминая уроки астрономии. Мне удалось найти многие созвездия. Я поражался, что можно точно предсказать затмения и прочие небесные явления, и хотел понять, как это делается. Математики уже вычислили, что через три месяца будет частичное затмение. Каким образом?

Мне хотелось все знать, все испытать; меня влекли новые знания, новые открытия, я мечтал познать пределы своих возможностей и постичь нечто неведомое.

Из окна пахнуло теплым воздухом, и издалека донесся тихий рокот. На горизонте полыхнули зарницы. Где-то шла гроза. От резкого дуновения тревожно взметнулись огненные язычки свечей и факелов.

Ветер дул с запада. Я вдруг вообразил себя летящим над землей, вольным и открытым всему свету. Я потянулся за лютней, и вдруг мелодия и слова пришли мне в голову одновременно, словно они уже давно созрели в моей душе:

 
О западный ветер,
Когда принесешь ты
На землю мою свой живительный дождь.
Господь, ниспославший мне дар любви,
Оживит мое ложе вновь.
 

Лето закончилось, и король вернулся. Вскоре после прибытия он вызвал меня к себе. Кто-то доложил ему о турнирах. Мне следовало бы догадаться. При дворе невозможно ничего скрыть.

Я подкрепился перед этим разговором и быстро выпил подряд три кубка кларета. (Одной из перемен, которых я добился во время отсутствия отца, стал изрядный запас неразбавленного вина в моих покоях.)

Отец сидел в своем излюбленном рабочем алькове (его частенько называли «счетной конторой», поскольку там он решал большинство финансовых вопросов). Когда я вошел, он сражался с громадным ворохом жеваных и скрученных бумаг, напряженно склонившись над столом. Впервые я заметил, как поседели его волосы. Он не надел головной убор, и его макушка серебрилась в отблесках огня факелов. Вероятно, именно поэтому король давно не появлялся в обществе с непокрытой головой.

– Будь проклята эта мартышка! – Он махнул рукой на обезьянку, которая в тот момент нахально играла с большой государственной печатью, и его голос зазвенел от гнева. – Она разодрала мой дневник! Он совершенно испорчен!

Очевидно, шалунье вздумалось соорудить из личных бумаг короля уютное гнездышко, сначала разорвав их в клочки, а потом хорошенько спрессовав.

– Возможно, сир, вам лучше поместить ее в королевский зверинец, – тактично сказал я, подумав, что это следовало сделать полгода тому назад.

Я невзлюбил эту тварь с первого взгляда. В отличие от собак она по природе своей совершенно не поддавалась дрессировке, однако лихо передразнивала людей и подражала им во всем.

– Да, – отрывисто бросил он. – Но теперь уж поздно. Она уже уничтожила мои самые ценные вещи.

В тот же миг проказница завизжала и начала карабкаться по настенной драпировке. Обезьяна выглядела в кабинете явно неуместно. Ее следовало если не утопить в Темзе – хотя, по-моему, отличная мысль, – то, во всяком случае, отдать в зверинец Тауэра. Его обитателей, порой весьма диковинных, подарили королю доброжелатели, чью щедрость ввело в искушение само наличие такого заведения. (Не сказать, чтобы его величество всякий раз приходил в восторг от подобных подарков.) Там держали львов (дань избитому символизму), больших черепах (за стойкость и долговечность), кабанов (изображенных на гербах тех или иных знатных родов), верблюдов (наверное, за мудрость) и даже слона (в качестве памятного сувенира?).

– Мне очень жаль, отец.

– Вам лучше пожалеть о другом, – резко заявил он, отбрасывая ком испорченных документов. – Во-первых, о вашем поведении во время моего отсутствия. Неужели вы полагали, что я ничего не узнаю?

– Нет, сир.

– Тогда почему… Почему вы нарушали мои запреты?

– Не знаю. Мне очень хотелось.

– Вы болван, – фыркнув, сказал он. – Один из ваших приятелей умер. И мне сказали, что…

Внезапно на короля напал яростный кашель. Мне еще не приходилось слышать столь сильный приступ. Восстановив дыхание, он продолжил:

– …что вы тайно встречались с принцессой Екатериной вопреки выраженной мной воле. Да, я даже не предоставлю вам возможности оправдаться. Вы своенравный и капризный мальчишка! Вам никогда не стать настоящим королем, никогда, никогда, никогда…

В его голосе прозвучали слезы. Он уронил голову на руки и заплакал.

Я покинул его в печали, переполняемый собственной болью. Неужели отец не ошибся? «Вам никогда не стать настоящим королем, никогда, никогда, никогда…» Эти слова жгли и разъедали мне душу. Ведь он повидал многих монархов и знал, о чем говорит.

11

Поздней осенью кашель короля заметно усилился. Редкие раньше приступы теперь мучили его постоянно, не давая покоя даже по ночам. В ноябре в его мокроте впервые появилась кровь: верный признак скорой смерти.

Что он почувствовал, увидев зловещие красные пятна? Из всех испытаний, посланных нам Богом, самым жестоким однозначно является осознание неизбежности близкой смерти. Я молился, чтобы, когда подойдет мой черед, меня миновала такая определенность.

Отец продолжал сопротивляться болезни. Он продержался и ту зиму, и следующую.

Поэтому меня миновала участь стать королем в пятнадцать лет. И в шестнадцать – тоже. За что я еженощно благодарил Господа.

Я был еще слишком молод и неопытен, чтобы царствовать. Если бы мне довелось короноваться в столь юном возрасте, бразды правления перешли бы в мои руки только по достижении нравственной зрелости. На этот срок непременно назначили бы регента. И еще неизвестно, удалось ли бы мне избавиться от него! Регенты частенько захватывали трон. За печальным примером далеко ходить не надо – взять того же Ричарда III.

Кроме того, поначалу мне пришлось бы руководить теми, кто был намного старше меня; они могли принародно твердить о вассальной преданности, но на деле преследовали бы лишь собственные интересы. Вдобавок неизменно появлялись бы новые претенденты на английский престол и заговорщицкие фракции. У меня оставалось еще несколько кузенов из династии Йорков; в частности, сын сестры Эдуарда IV, герцог Суффолк, Эдмунд де ла Поль, он именовал себя Белой Розой и злорадно выжидал во Франции, чтобы двинуть против меня свои войска. Кроме того, предстояло противостоять монархам, почти втрое превосходящим меня по возрасту: испанскому королю Фердинанду, императору Священной Римской империи Максимилиану, французскому Людовику XII и папе Юлию II. Легко ли быть самым юным королем, к тому же окруженным сворой опытных интриганов и лицемеров?

Отец упорно избегал любых осложнений с европейскими государствами, но так не могло продолжаться вечно, особенно потому, что французы и Маргарита Бургундская (сестра Эдуарда IV, известная как «тетушка всех претендентов») усердно подогревали фантазии йоркистов и давали приют всем самозванцам и претендентам на английскую корону. Отец выдержал три ожесточенные баталии, чтобы завоевать и защитить свою власть, и меня, весьма вероятно, ожидает та же судьба. Выживу ли я на поле боя? Я мог успешно сражаться по строго ограниченным правилам турнирных поединков, но настоящий бой подразумевает иные законы. Ричард III считался храбрым и опытным воином… однако не сумел отразить нападение, ему нанесли множество ран, а после битвы его обнаженное тело привязали к старой лошади. На переправе его разбитая голова подскакивала на каменных плитах моста, хотя ему, мертвому, уже было все равно…

Я должен вступить в борьбу и доказать, что достоин короны. Однако мне хотелось уклониться от испытаний. Да, признаюсь: я молился, чтобы они отдалились или выпали на долю кого-то другого. Я попросту испугался. Приближалось время моего восшествия на престол, и меня терзал мучительный страх потерпеть поражение. В детстве я жизнерадостно предполагал, что Господь окажет покровительство своему помазаннику в любых начинаниях. Теперь я осознал, что все далеко не так просто. Разве Он защитил Саула? Или Генриха VI? Бог приводил к власти многих королей исключительно ради того, чтобы потом, свергнув их, исполнить какие-то высшие неисповедимые замыслы. Он использует нас, как мы используем скот или бобы. И никому из смертных не ведомо, каково его предназначение и какой его ждет конец. Судьбы павших правителей, недальновидных монархов – вот отличный пример того, что порой делает с человеком таинственная и непостижимая круговерть власти.

В год моего семнадцатилетия придворные обсуждали две главные темы: когда умрет король и как ему суждено умереть? Испустит ли он последний вздох мирно во сне, или болезнь прикует его к постели и от страданий он превратится в жестокого безумца? Будет ли он вести дела по-прежнему, или из-за его тяжкого недуга страна надолго останется без жесткой и крепкой правящей руки?

И что станет с принцем Генрихом? Кто будет править от его имени? Король не назначил регента, хотя, безусловно, принц пока не может принимать важные решения самостоятельно. Таковы были общие страхи.

Внешне жизнь текла своим обычным чередом. Отец продолжал принимать послов, обсуждать договоры, спорить о точном значении тех или иных оговорок так, словно его волновали последствия долговременных вложений. Едва ли не поминутно ему приходилось прерывать совещания, и он кашлял кровью с тем спокойным видом, с каким здоровые люди прочищают горло. Он всегда держал при себе большой запас чистых салфеток. Их аккуратно сложенная стопка неизменно появлялась у его постели по утрам, а когда он забывался сном, слуги убирали кучу скомканных окровавленных тряпок.

Прямо в опочивальне отец устраивал и совещания Тайного совета, частенько приглашая меня присутствовать на них. Скучные разговоры затрагивали исключительно денежные проблемы: поступления в казну, ссуды или сбережения. Эмпсон и Дадли, министры финансов, оказались бессовестными вымогателями. Очевидно, главной заботой короля (которая отнимала все его силы) являлась добыча денег. Отвратительно. Неужели Александр Великий задумывался о подобных мелочах, а Юлия Цезаря волновало приданое Кальпурнии?

Отца все еще терзало то, что никак не разрешится вопрос с приданым Екатерины. Он поносил послов Фердинанда, угрожал отослать ее обратно, а меня женить на французской принцессе. По-моему, король наслаждался своими вспышками и угрозами – так иные с удовольствием травят медведей. К тому же это отвлекало его от окропленных кровью платков.

Зато именно о них сосредоточенно размышляли придворные. Всех страшно интересовало, сколько салфеток он перепачкал за день, много ли крови было на них и какой – густой или жидкой, алой или розовой? А может, черной? Прачки изрядно пополнили свои карманы, предоставляя желающим такие сведения.

На рождественских празднествах медленная и мучительная пляска смерти продолжалась, хотя по негласным правилам не следовало этого замечать. Государственной изменой считалось даже «мысленное представление» королевской кончины, несмотря на то что никому из людей еще не удавалось избежать такого исхода.

Отец продолжал играть в политические шахматы, используя двух своих оставшихся непристроенными детей в качестве фигур. Более того, он упоминал (возможно, всего лишь тешился самообманом) о собственном участии в брачных переговорах наряду со мной и Марией. Накануне Нового года король внес последние дополнения в план своего грандиозного Тройственного союза, некой обескураживающей путаницы брачных связей, сводящих Габсбургов и Тюдоров в единый роскошный фамильный храм. Для себя лично он отвел роль жениха леди Маргариты Савойской, регентши Нидерландов, мне прочили в жены дочь герцога Альберта Баварского, а суженым тринадцатилетней Марии стал девятилетний Карл, внук венценосных особ Фердинанда и Максимилиана и, по всей вероятности, будущий император Священной Римской империи. (Впрочем, император оной по-прежнему избирался, но курфюрсты по странной слепоте замечали лишь заслуги рода Габсбургов. И эти так называемые выборы были ничем не лучше торговли папской тиарой.)

Уилл:

Как высоки цены на тех торгах, Генрих и Уолси узнали из первых рук, попытавшись сначала купить императорские выборы 1517 года для Генриха, а потом, в 1522 году, – папские выборы для Уолси. Такие должности доставались недешево, и Гарри, так же как его напыщенный отъевшийся канцлер, попросту не пожелал выплатить полную рыночную стоимость. Порой Генрих проявлял наследственную склонность к неразумной скаредности – может, когда его обуревали сентиментальные воспоминания об отце?

Генрих VIII:

Удовлетворенный успешно проведенными переговорами, король перебрался в свои смертные покои. Он удалился туда вскоре после наступления нового, 1509 года и уже больше ни разу не покидал их. Местом земного упокоения он избрал опочивальню Ричмондского дворца.

Однако видимость его благоденствия всячески поддерживалась. Король не умирал, он лишь испытывал недомогание; не одряхлел, а всего-навсего переутомился и просто нуждается в отдыхе. Ежедневно он посылал за мной, и я проводил по нескольку часов у его постели, но отец упорно отказывался доверить мне нечто важное. Он должен был до конца сыграть свою роль, как и я – свою.

Мне не следовало замечать его расточительной уступки угасанию жизненных сил: в опочивальне жарко горел наполненный поленьями камин и стояла африканская жара. Тем более запрещалось выказывать недовольство удушливым запахом ароматических добавок и ладана, заглушавшим тяжелый дух смертельной болезни. Самым противным, почти тошнотворным казался там аромат роз, но в результате я привык и к нему… до известной степени. Мне полагалось всегда быть бодрым и жизнерадостным, проявляя бездумную невосприимчивость и черствость, кои однажды предрек мне отец.

Шикарные большие окна со множеством мелких прозрачных стекол, сверкающих чистотой, подобно драгоценному, оправленному в рамы хрусталю, закрывали плотные портьеры, которые не пропускали яркий свет. Со своего ложа отец мог бы видеть луга и небеса, но предпочел отказаться от этих красот. Он лежал на объемистой кушетке, обложенный подушками. Рядом неизменно высилась стопка чистых платков. Иногда больной начинал вялый разговор, а чаще молча и печально созерцал распятие над маленьким алтарем, устроенным в дальнем конце опочивальни. Король стал крайне набожным, как все Ланкастеры, – хотя не столь безумным, сколь его предшественник Генрих VI.

– Вчера во время трапезы я заметил у вас в руках странную вилку, – внезапно прошелестел он.

Его голос звучал так слабо, что я с трудом расслышал его.

– Верно, – ответил я.

Вся молодежь при дворе уже пользовалась вилками.

– Французская мода, – мечтательно произнес он. – Французы бывают чертовски изобретательны. Надо же додуматься до такого – есть миниатюрным трезубцем… М-да… хитроумное новшество. Король Франции когда-то помог мне спастись от гибели. Вам известно об этом?

– Нет, сир.

Почему старики всегда так многоречивы? Разумеется, тогда я поклялся, что сам никогда не буду таким.

– Когда я жил в изгнании, король Ричард подкупил герцога Бретани, вернее, герцогского казначея, Пьера Ландуа. В обмен на мою жизнь он обещал Ландуа доходы не только от моего графства в Ричмонде, но и от владений всех моих сторонников. Ха!

Легкий смешок вызвал у отца приступ удушливого кашля. Он завершился жуткими булькающими звуками. На простыни выплеснулась кровь. Отец помотал головой и передернулся от холода.

– Позвольте, я достану еще одно покрывало для вас, – быстро проговорил я, взяв сверток, положенный в изножье.

Разворачивая его, я не сразу понял, что это. У меня в руках оказалась львиная шкура, сохранившаяся с того устрашающего представления с мастифами, что король устроил много лет тому назад. С кушетки свисал длинный львиный хвост с кисточкой на конце, похожей на декоративную.

– Лучше. Так лучше, – прошептал отец. – Французский король… он подсказал мне, где я буду в безопасности. И оказался прав. Я выжил. Сначала я бежал от Ландуа, хотя это не представляло сложности. Я просто переоделся в платье моего слуги. Прямо в лесу. И мы галопом помчались к французской границе. Бретань тогда не входила в состав Франции, как вы знаете, – добавил он.

– Да, знаю.

Внимательно рассматривая отца, я пытался разглядеть в нем черты того юного валлийца, искателя приключений. Но видел лишь старика, дрожащего под грудой одеял в жарко натопленной опочивальне.

– Французы могут быть нам как друзьями, так и врагами. Они в свое время предоставили мне безопасное убежище, но когда я стал королем, приютили у себя герцога Суффолка, Эдмунда де ла Поля.

– Белую Розу, – с горечью произнес я. – Фаворита йоркистов.

– Они не только дали ему кров, но даже признали его законным королем Англии и приняли со всеми достойными королевской особы почестями! Да, он красиво пожил при французском дворе. Но в конце концов мне удалось заставить этого лживого француза выдать его. Теперь Суффолк сидит в Тауэре. И пока он жив, вы будете подвергаться опасности.

– Несмотря на то, что мы держим его в заточении?

– Вам придется казнить его, – прозаично произнес отец. – Его жизнь для вас непозволительная роскошь.

Я оторопел. Как можно казнить человека за то, что в его жилах течет кровь рода, незаконно (или законно) рвущегося к власти?

– Я не могу! – в ужасе воскликнул я. – Он же ни в чем не виноват!

– Он существует. Этого достаточно.

– Нет!

– Он сбежал за границу и позволил, чтобы при иностранном дворе его величали королем Англии. Он вынашивает изменнические замыслы.

– Замысел еще не преступление.

– Генри! Во имя Господа, поймите, что от этого зависит ваша жизнь. Суффолк ваш враг. В стране может быть только один правитель, и если недруги сочтут вас нерешительным или мягкосердечным, вам грозит участь полоумного Генриха Шестого. Противник беспощаден, и вы должны быть таким же. Если вас не станет, воцарится хаос. Вы – единственная защита нашего королевства от беспорядка и анархии. Берегите же себя. Сие есть ваш долг, ибо вы избранное Господом орудие!

– Но забрать жизнь невинного?

– Если бы так! Он виновен кругом, подлый и мерзкий изменник! – Отец так разволновался, что приподнялся с подушек и ударил слабыми кулаками по львиной шкуре. – Не важно, разбираетесь ли вы в денежных делах, тут вы можете положиться на моих министров финансов, Эмпсона и Дадли. А лорд – хранитель малой печати епископ Фокс расскажет вам все, что вы захотите узнать о деятельности Тайного совета, и наставит вас на путь истинный. Но в деле защиты трона рассчитывайте только на самого себя. – Он откинулся на подушки, истощенный чрезмерным для него усилием. – Король обречен на нечеловечески сложную жизнь. Вам придется быть грубым, когда другие кротки и мягки, и уступчивым, когда другие жестоки и непримиримы. И…

Я подождал продолжения, но его не последовало. В тусклом свете я разглядел успокоенное лицо отца, расслышал его тихое дыхание. Он уснул.

Теперь я мог покинуть его покои. Испытывая головокружение, я едва не бегом поспешил в ярко освещенную соседнюю комнату и вдохнул воздух, лишенный густого аромата ладана и прочих благовоний. В приемной сидело в ожидании множество слуг. Там же находился священник на случай внезапной необходимости. Сегодня дежурил Томас Уолси, податель королевских милостей (чьим именем я воспользовался, чтобы заманить Екатерину в исповедальню). Сидя на скамейке возле окна, он спокойно читал книгу. Заметив меня, Уолси печально кивнул.

Я вернулся к себе, все еще испытывая потрясение от жестокого совета отца. Казнить моего кузена де ла Поля… Подойдя к письменному столу, я достал свои записи и нашел листок, на котором начал сочинять латинское послание. Обмакнув перо в чернила, я впервые вывел на бумаге слова: Henry Rex[20]20
  Король Генрих (лат.).


[Закрыть]. Мои пальцы дрожали, и я посадил кляксу. Потом сделал еще несколько попыток. Наконец рука окрепла, и на листе появилась изящная и чистая подпись. Henry Rex.

Прошла зима, весну обещали раннюю. К концу марта небеса поголубели, а берега Темзы украсились желтыми полевыми цветами. Но в опочивальню умирающего весну так и не впустили. Плотно задернутые занавеси надежно удерживали ее снаружи. Когда в саду под отцовскими окнами зацвели яблони, больной уже не мог ни видеть их, ни почувствовать их аромат.

Отец заметно ослабел, все больше слуг суетилось вокруг него, и мы с ним уже не вели беседы, как прежде. Не дожидаясь, пока станет совсем беспомощным, он рассказал мне все, что следовало. Теперь наше общение ограничивалось паутиной придворных церемоний, нити которой опутали даже опочивальню, препятствуя нашим тайным разговорам. Тем не менее мне полагалось присутствовать там почти постоянно, я приходил к отцу ранним утром, когда Уолси служил мессу, и торчал в покоях допоздна. Вечером камердинеры проводили сложный ритуал подготовки королевского сна (скатывали матрасы, проверяя, нет ли под ними предательских кинжалов, и кропили святой водой постельные принадлежности), а напоследок украдкой выносили груды испачканных за день кровавых салфеток. Затем опять являлся Уолси, читал вечерние молитвы, и тогда мое бдение завершалось.

Однажды мне пришлось задержаться до полуночи, отца мучили сильные боли, и он заснул лишь после того, как лекарь выдал ему успокоительную маковую микстуру. Я не спешил возвращаться к себе, мне вдруг ужасно захотелось выйти и подышать прохладным свежим воздухом. Спустившись по узкой лестнице к выходу, я оказался в дворцовом саду. Деревья стояли в цвету, освещенные округлой, но еще не полной луной. Они выглядели как вереницы призрачных невест, очаровательных и юных. Внизу плескалась разлившаяся по весне Темза, она быстро несла свои воды, поблескивающие под звездами.

Впервые с самого рассвета мне удалось остаться в одиночестве, и я содрогнулся, словно с облегчением сбросил с себя тяжкую ношу. День за днем у смертного ложа…

Я медленно шел по сказочному саду. Тени казались особенно четкими, а лунный свет отливал серебристой голубизной. Моя длинная тень плыла между неподвижными причудливыми тенями деревьев.

– …скоро умрет. Недолго ему осталось.

Я замер, неожиданно услышав чьи-то голоса. Они звучали неестественно резко и громко в прохладном безмолвии ночи.

– Все равно он уже стар…

– Не так уж стар. Ему пятьдесят два, по-моему.

Голоса приближались. Они принадлежали двум лодочникам, которые только что причалили к пристани и теперь направлялись к дворцу.

– Он был неплохим королем.

– Ну да, по сравнению с Ричардом.

– Не слишком обременял нас.

Оба рассмеялись.

– А что слышно про нового короля?

– Он еще юнец, – после изрядной паузы произнес один из лодочников. – Говорят, его волнуют только турниры.

– А женщины?

– До женщин ему нет дела. Пока нет! Ему всего семнадцать.

– При определенной склонности этого вполне достаточно.

– Пожалуй, но у него другие интересы.

Они почти поравнялись со мной. Если бы они повернули голову, то наверняка заметили бы меня. Но лодочники, ни о чем не подозревая, устало продолжили путь к входу для слуг.

– Сколько он еще продержится, как ты думаешь?

Выразительное мычание второго собеседника явно показало, что у него нет желания задумываться о столь сложном вопросе.

Мое сердце отчаянно колотилось. В тот момент я решил, что больше никогда не позволю себе подслушивать чужие разговоры. Эти люди не сказали ничего особенного и тем не менее расстроили меня. С какой бесцеремонностью обсуждали они жизнь отца и мои привычки… словно знали нас лично и имели на нас собственнические права…