Текст книги "Генрих VIII и шесть его жен. Автобиография Генриха VIII с комментариями его шута Уилла Сомерса"

Я приказал арестовать обоих министров, лишив их перспективы традиционного помилования, и отменил долговые обязательства, полученные в результате их вымогательств. Эти люди поступали как изменники. В моем заявлении говорилось: «Действуя безусловно порочными и незаконными методами, они подвергли сомнению добросовестность всего Совета нашего покойного отца, что, в свою очередь, могло навлечь серьезную опасность на благословенную душу вышеупомянутого покойного короля».

Их злодеяния угрожали душе моего отца, и за это Эмпсон и Дадли заслуживали бесславного конца. Учитывая тяжесть вины, их отправили на эшафот без проволочек.

Уилл:

Вот так возмущали «нравственные» преступления мягкосердечного юношу, которого ужасали «политические» казни! Он не мог казнить за опасные для его власти титулы, зато выносил смертные приговоры за ущерб, причиненный душе…

Генрих VIII:

Трое из семи оставшихся советников представляли духовенство: лорд-канцлер, архиепископ Уорхем; лорд – хранитель малой печати, епископ Фокс; и государственный секретарь, епископ Рассел. Мирскими членами Совета являлись знатные дворяне: лорд-казначей, граф Суррей, Томас Говард; лорд-распорядитель, граф Шрусбери, Джордж Тальбот; лорд-гофмейстер, Чарлз Сомерсет, лорд Герберт Раглан; канцлер казначейства и констебль Тауэра, сэр Томас Ловелл.

Они собирались ежедневно в первой половине дня, независимо от наличия дел для обсуждения. Совещания проходили скучнейшим образом: на первом – им я самолично руководил – битый час говорили о том, откуда следует взять средства на гроб покойного короля, отнести ли их к тратам на содержание двора или взять из «личного кошелька» монарха.

Я понял, однако, насколько важны денежные вопросы. Но не смог уразуметь, какое же состояние я унаследовал, поскольку члены Совета пытались затемнить эти сведения, изо всех сил ограждая от забот «неопытного юнца», дабы он не промотал наследство. В конце концов именно Уолси обеспечил меня точными цифрами, предоставив аккуратный отчет.

Я прочел его, стараясь сохранить бесстрастное выражение лица. То была геркулесова задача, ибо указанные в отчете суммы казались баснословными.

– Вы уверены в точности ваших сведений? – невозмутимо спросил я Уолси.

– Полностью, – ответил он. – Я получил их из трех разных источников, каждый из которых заслуживает безоговорочного доверия. И сам лично четырежды проверил их.

– Все понятно.

Я отложил этот страшноватый отчетик. Он свидетельствовал о том, что я теперь толстосум, самый состоятельный из всех королей Англии и, вероятно, богатейший правитель в мире. (За исключением турецкого султана, о чьих сокровищах не знал даже Уолси.) На некоторое время я попросту онемел.

– Благодарю вас, – произнес я, прервав затянувшееся молчание.

Уолси развернулся и исчез, но я едва обратил на это внимание.

Богат, богат! Поправочка: имущество принадлежало короне. А король может иметь все, чего пожелает. Армию? Хорошо обученную и обеспеченную новым оружием. Дворцы? Сколько угодно. И людей… Я мог покупать их, использовать для украшения моего двора так же, как приобретают лучшие драгоценности, чтобы придать пышность наряду.

В общем, вспоминая первые безмятежные времена моего правления, я вижу их лишь в одном цвете: в золотом. Золото сияющее, потускневшее, полированное. Его божественный блеск. Расшитые золотом наряды и золотые перстни, золотые трубы.

Я ударил по отцовским сундукам – подобно тому, как Моисей извел воду из горной скалы ударом жезла, – и из них заструился ослепительный поток чистого золота. Англия владела ошеломляющими богатствами, как и показал отчет Уолси. Их было достаточно для того, чтобы я мог удовлетворить претензии любого подданного, имевшего спорный долг, возместить ущерб или попросту заплатить жалобщику, пострадавшему от какого-то государственного акта.

Нас потрясло множество откликов: с претензиями приходили сотни людей и мне пришлось назначить особую группу законоведов для разбора их дел. Основной причиной недовольства служили жестокие вымогательства Эмпсона и Дадли.

Большинство исков разрешалось в пользу истцов, и корона заплатила им. Поэтому часть золота вернулась в руки мучительно нуждающихся в нем простолюдинов.

Деньги потекли не только к ним, но и к слишком долго обходившимся без всяких средств музыкантам, ученым, скульпторам и художникам. (Ну почему тем, кого избрали музы, всегда приходилось жить в тисках бедности, в то время как торговцы шерстью ели вдоволь и жили припеваючи? При моем дворе все будет совершенно по-другому.) И вот в Англию потянулись мировые знаменитости – из Италии и Испании (где жестоко притеснялись лучшие представители эпохи Возрождения), из Нидерландов, Бельгии, Люксембурга и германских княжеств. Эразм. Джон Колет. Ричард Пейс. Хуан Луис Вивес. Мне хотелось, чтобы мой двор стал великолепным центром просвещения, своеобразной академией, посвященной разуму, в духе древних греков. (Я сам начал обучение с греческих мыслителей и читал их труды в оригинале.)

Уилл:

Он, безусловно, достиг желаемого. С трудом накопленные средства Генриха VII обеспечили «академию» Генриха VIII. Вскоре полчища высоколобых творцов с Континента устремились в Англию и, прочно обосновавшись у нас, зазывали сюда друзей и коллег. (Увидев открывшиеся перспективы, бедствующие ученые приняли выгодные предложения; годы лишений научили их ценить деньги.) О дворе молодого Гарри мечтали мыслители и мудрецы. Далее как раз приведен пример того, как один из них (Маунтджой) заманил в Англию другого (Эразма).

Если бы вы могли видеть, как все здесь радуются появлению столь выдающегося юного государя, который воплощает в жизнь самые лучшие пожелания подданных, то и вы не удержались бы от искренней радости. Прекращены всяческие вымогательства, богатства изливаются, как из рога изобилия, однако наш король не ослеплен блеском золота и драгоценностей, его волнуют лишь духовные ценности, процветание и бессмертная слава. На днях он сказал мне: «Хотелось бы мне приобрести более основательные знания». «Но ведь от короля не ждут всесторонней образованности, – возразил я, – ему достаточно поощрять исследования ученых». А он ответил: «Вы, без сомнения, правы, ведь без них человечество едва ли выживет». Вряд ли заурядный правитель сделал бы такое блестящее замечание…

И Эразм приехал. В Англии он примкнул к кружку единомышленников, в который помимо Пейса и Колета входили Линакр, Джон Лиланд и Ричард Уитфорд. А молодой Томас Мор, уже сочинявший свою «Утопию», упорно сопротивлялся, не желая попасть в сплетаемую Генрихом заманчивую паутину. Она в равных долях состояла из золота и обаяния – смертельное сочетание. Благодаря этому молодой король рано или поздно залучал к себе всех, на кого набрасывал свои сети. Не то чтобы самому Гарри не хватало ума или талантов. Он был богато одаренной личностью, но смятение царило в его голове – в этом-то и таилась опасность. Гарри искренне, точно ребенок, тянулся к знаниям. Он ознакомился с корабельным делом, стал опытным моряком, а, к примеру, о прибрежных водах Франции знал даже больше служащих адмиралтейства. Вот что записал один простой солдат, участник гибельной французской кампании Генриха, в своем дневнике: «Он овладел множеством научных знаний и языков. Он славился как прекрасный теолог, сведущий философ, отлично освоил военные и боевые искусства, разбирался в тонкостях ювелирной и оружейной техники, в строительстве военных крепостей и увеселительных парков и дворцов, причем уважительно относился к любой добросовестной работе, считая важным как деятельность короля, так и труд извозчика».

Да, Гарри изрядно увлекался теологией, хотя, возможно, не досконально постиг ее догматы. Тем не менее его сведения в этой области производили весомое впечатление не только на многих епископов, но и на самого папу. Кроме того, бесспорны исключительные музыкальные способности Генриха. Он сочинял разные произведения, от церковных гимнов и песнопений до любимых народом баллад и мелодий. Они до сих пор еще исполняются; и даже королева Мария слушает во время месс написанные им мотеты «О Господь, творец всего сущего» и «Quam pulchra es»[22]22
  «Quam pulchra es et quam decora» (лат.). Мотет создан под впечатлением от «Песни песней» Соломона, и этот стих переводится: «Как ты прекрасна, как привлекательна [возлюбленная, твоей миловидностью]».


[Закрыть].

Всего пару дней назад на кобемском рынке я встретил красотку, которая пела «Зеленые рукава». Я спросил ее, откуда она знает эту балладу. «Просто запомнила, – ответила она. – Все поют ее». А сочинил-то мелодию Гарри, и людям она полюбилась. Если бы он не стал королем, то мог бы, я уверен, зарабатывать на жизнь, сочиняя и исполняя музыку.

Однако судьба менестреля миновала Генриха. Зато он собрал при дворе оркестр из лучших музыкантов и певцов. Руководил ими Роберт Ферфакс. Они славились своим мастерством, и никто даже отдаленно не мог сравниться с ними. Ни при каком другом королевском дворе не было подобного оркестра. Во Франции (якобы опережающей всех на музыкальном олимпе) музыканты играли ужасно, певцы фальшивили и сбивались с ритма, а «сочинители», не обученные музыкальной грамоте, обычно на концертах напивались допьяна.

Генрих VIII:

Мне приходилось заниматься и менее важными делами. В числе прочих – обновлением королевских покоев по собственному вкусу. (Все началось с изгнания противной обезьяны. Возможно, это изменение было самым лучшим.) Я отправил заказы на ковры в Турцию, на стеклянную посуду в Венецию, на инкрустированные деревянные и мраморные столы в Италию и на глазурованный фарфор во Францию. (В данном случае не имели значения постоянная вражда между христианскими и мусульманскими державами, осадное положение Венеции и не слишком добрые отношения с Францией. Как ни странно, войны никак не затрагивали купцов, их возмущало только разрушение торговых путей.) Вместо жалкой мебели и соломенных подстилок на полах – той обстановки, что была при отце, – в апартаментах постепенно появлялись новые вещи, которые проделали долгий путь на верблюдах и кораблях.

А зал аудиенций нуждался в более существенных переменах. Ибо, как говорил Фарр, «король должен выглядеть по-королевски». И я понимал, что невозможно обойтись без достойного окружения. Тронный зал призван ослеплять посетителей, и нет никакой пользы в богатом наряде монарха, если выцветший балдахин над его троном проеден молью.

Уилл:

Ему хотелось ошеломлять, и он преуспел в своих намерениях.

Я отлично помню, как впервые увидел Гарри в полном парадном облачении под тронным балдахином. Он казался не простым смертным, а небожителем. Каким и надлежит выглядеть королю.

Мы с вами забываем, что в обязанности монаршей особы входят налаживание работы кабинета министров, а также заботы о мощении дорог или чтении законов. Я знаю, каково общепринятое мнение: король является особым созданием, происходящим из божественно предопределенного рода. Однако прадед Гарри заведовал гардеробом. Откуда же тогда взялась в нем королевская кровь? На какой стадии она чудодейственно преобразилась? Нет, Кэтрин (раз вы радикальны в вопросах веры, то, думается, ваш радикализм можно распространить и на другие сферы), подлинное величие проявилось в его наследниках лишь после их призвания к безграничной власти. «Король должен выглядеть по-королевски». Но не все так просто, как кажется. Правда в том, что очень мало людей умеют убедительно «поступать по-королевски», пытаясь играть роль государя. Гарри умел, гениально умел; он мастерски пленял воображение, завладевал людскими душами, завоевывая преданных сторонников. Он с самого начала осознал, каково могущество внешнего впечатления, и, не прилагая ни малейших усилий, пользовался своим величайшим наследством: ослепительной наружностью. Вы помните того остроумного венецианского посла, Юстиниана? Он прослужил при дворе Гарри четыре года и написал книгу, весьма уместно озаглавленную «Четыре года при дворе Генриха VIII». Далее привожу его запись об одной из «аудиенций» Генриха:

«Его пальцы унизывали драгоценные перстни, а под золотым воротником сверкал бриллиант величиной с грецкий орех. На короле были камзол из белого и красного атласа и пурпурная бархатная мантия с белоснежной шелковой подкладкой. Он принял венецианских послов, восседая на троне под золотым парчовым балдахином».

Правителю полагается быть необыкновенным, исключительным, ибо таким народ хочет видеть его. Нам это нужно – в равной степени мы нуждаемся в том, чтобы плотники делали выдвижные ящики, которые хорошо бы скользили, открываясь и закрываясь. Многие из поступков Гарри непостижимы, если судить о них как о действиях обычного человека, но они воспринимаются в другом свете, если вспомнить, что он король. Нас более всего потрясает тот, кто осознанно стремится быть идеальным, превосходным монархом.

И при этом исключаются любые колебания и полумеры. Монарх всегда остается собой. Он должен присаживаться на стульчак с той же важностью, с какой восседает на государственном троне. Недопустима даже минутная слабость: маска величия должна неизменно заменять обычные человеческие проявления, подобно тому как сахарный сироп вытесняет натуральные ароматы в засахаренных фруктах и цветах. У них сохраняется исходная внешняя форма, но их внутренняя сущность становится совершенно иной.

Гарри легко свыкся с такой ношей и подавал свою царственность с великолепной убедительностью. Чего это ему стоило в человеческом смысле, разъясняется в его дневнике.

Генрих VIII:

Порой я ощущал себя римским сотником, который сказал Господу: «…ибо и я подвластный человек, но, имея у себя в подчинении воинов, говорю одному: „пойди“, и идет; и другому: „приди“, и приходит; и слуге моему: „сделай то“, и делает»[23]23
  Мф. 8: 9.


[Закрыть]. Я, как тот центурион, распоряжался многими людьми и знаю точно: чувство власти опьяняет.

Однако быстро обнаружилась ее оборотная сторона. Да, я мог приказывать своим подданным – мужчинам и женщинам. Но в отличие от евангелического легионера скоро выяснил, что ритуал, сопровождавший любой мой приказ, лишает меня свободы выражения и постепенно замедляет мои побуждения и жесты до такой степени, что уже начинает казаться, будто я живу в чудесном сне. Если бы, проголодавшись, я потребовал подать мне хлеба с пивом, то столь скромный приказ задел бы гордость и привилегии десятка слуг. Каждый из них стал бы завидовать получившему задание счастливчику. Посыльный не должен сам приносить поднос, ибо это обязанность королевского камергера, а тот, в свою очередь, не может входить в личные покои короля и передает поднос камердинеру, который вручает его мне… Вы понимаете, в чем сложность? Вместо того чтобы велеть кому-либо за чем-либо сходить, я зачастую обхожусь без желаемых вещей, дабы избежать долгой церемонии.

Зачем же тогда я подчиняюсь всем этим условностям? Потому что мне ясна истинная цель такого порядка: он ограждает меня от бесконечных претензий честолюбцев и жалобщиков. Длинная цепь приказов, протянувшаяся между мной и моими слугами, сплетает вокруг меня отличную защитную паутину, и раз я сам не могу прорвать ее, никто из посторонних также не проникнет ко мне.

При выходе из королевских покоев множество людей начинают одолевать меня просьбами. Одним нужна приличная должность для родственника. Другие умоляют повлиять на благоприятное решение их дела, разбираемого придворным законоведом. Безусловно, просители не давят на меня в прямом смысле; они облачаются в изысканные шелковые одежды, почтительно держатся на расстоянии, коего требует этикет, и не кричат, а тихо шепчут свои просьбы. Но неужели так трудно понять, что мне необходимо порой побыть одному, отдохнуть на соколиной охоте, пострелять оленей или прогуляться верхом? Иногда я кажусь себе наковальней, по которой все бьют молотами своих желаний, отчего у меня начинает звенеть в голове.

В связи с этим пришлось посетить еще одно собрание, чтобы хотя бы немного разобраться в придворной иерархии: ее возглавлял лорд-сенешаль, который председательствовал на так называемом Совете зеленого сукна. Подчиненные лорд-сенешаля отвечали за обеспечение двора всеми земными благами. Сам он присматривал за деятельностью двадцати пяти департаментов – пекарен и продуктовых складов, посудомоечных и прачечных, – каждый из которых обслуживался отдельным штатом. Эти освященные веками традиций службы бывали, в силу внесенных жизнью изменений, совершенно абсурдны: к примеру, «птичник» поставлял овец, в то время как «актуарий», секретарь конвокации, тоже занимался поставками мяса, включая баранину. Лорд-сенешаль управлял (если такой глагол здесь уместен, учитывая полную неразбериху в делах) армией, насчитывающей двести двадцать человек. (В мирное время он распоряжался огромными деньгами, коих не мог позволить себе ни один богач в королевстве.) Тем не менее он проверял счета и записывал поставки, еженедельно заседая с казначеем и ревизором за столом, покрытым зеленым сукном. Отсюда и произошло негласное прозвание этих заседаний.

Я побывал на трех таких совещаниях. Одно из них было полностью посвящено одной теме: где лучше закупать пшеницу – в Кенте или Дорсете? (Вопрос, безусловно, интересный, но вряд ли он требует присутствия королевской особы.) На втором вырабатывался план сбора свечных огарков и повторного их использования. А на третьем обсуждалось наилучшее применение для гусиных перьев. После этого я перестал лично присутствовать на них, предпочитая посылать Уолси.

Но перейдем к более важным делам: еще не осуществилась моя давняя мечта. Я хотел жениться. Да, мне была нужна королева. И кто, как не Екатерина, с которой мы давно обручились, подходила на эту роль больше остальных? Я не придавал значения расплывчатым брачным договорам отца: с его кончиной они потеряли законную силу. (Особенно потому, что в одном договоре он сам выступал в роли жениха.) Мне хотелось обвенчаться именно с Екатериной.

Как оказалось, следовало поторопиться. Прослышав о матримониальных планах отца с Габсбургами, испанцы совсем отчаялись дождаться нашей свадьбы, и испанский посол отправил из Англии большую часть имущества Екатерины, считая, что не за горами и ее собственный отъезд. А сама она, поклявшаяся, что лучше умрет в Англии, чем вернется в Испанию незамужней, готова была нарушить свой обет.

Но в отличие от нее я хотел сохранить ему верность. Мы с Екатериной оставались обрученными. Я велел пригласить ее в мои покои на следующий день.

Она прибыла точно вовремя. Я испытал легкое разочарование, когда низенькая, бедно одетая дама пошла мне навстречу по большому залу. Она выглядела значительно старше и не такой красивой, как мне помнилось. Но я не видел ее при хорошем освещении почти шесть лет, и за это время сам превратился из мальчика в мужчину. Все-таки она по-прежнему моя невеста.

– Екатерина, – сказал я, подходя к ней с протянутыми руками, – жена моя.

Я заметил, как сильно возвышаюсь над ней. Моя нареченная… так приземиста? «Нет, – мысленно возразил я себе, – напротив, она очень изящна, несмотря на маленький рост».

– Нет. Вы же должны породниться с Габсбургами, – со смущенным видом произнесла она. – Де Пуэбла уже начал переправлять мое приданое в Брюгге.

– Черт с ним, с приданым! – воскликнул я. – Мне оставили громадное состояние, такого еще не получал ни один английский король. Я не нуждаюсь в вашем приданом и не хочу его. От него попахивает тайными и фальшивыми сделками и ухищрениями. Мне нужны вы, Екатерина, а не ваши сундуки.

Она продолжала пристально смотреть на меня. Вдруг я перепугался: неужели принцесса так и не выучила английский? Я сделал шаг вперед, но она отступила.

– Прошу вас, Екатерина, – сказал я. – Я хочу, чтобы вы стали моей женой.

Она замерла в напряженной позе. Потом тоном сорокалетней гранд-дамы сухо и с достоинством процедила:

– Очень хорошо.

Внезапно Екатерина бросилась ко мне, раскинув руки.

– Генри! – вскричала она, вскинув на меня влажные блестящие глаза. – Мне тоже хотелось… но я полагала… – она смахнула слезы, – я полагала, что этому не суждено сбыться.

– Нет, Екатерина. На самом деле наоборот. – Я заявил об этом со слепой уверенностью, свойственной молодости. – Вопреки всем препонам мы с вами поженимся! И скоро… дабы нас короновали одновременно.

– Когда же?

– Сразу после похорон моего отца. Мы обвенчаемся тайно и на несколько дней сбежим из Лондона, уединимся…

– Беглая супружеская пара!

– Вы хорошо преуспели в английском, – рассмеявшись, заметил я. – Да, мы станем беглыми супругами! Мы приведем в полное замешательство всех тех, кто стремился помешать нашему соединению из-за иных договоров, альянсов, приданого и освобождения от обетов. Мы же молоды и любим друг друга. Все остальное не имеет значения.

– Да, – подхватила она, – никакого значения.

Наклонившись, я поцеловал ее. Ее губы были упругими и прелестными.

– Теперь я король, – пробормотал я. – И нам с вами нечего больше опасаться.