Текст книги "Генрих VIII и шесть его жен. Автобиография Генриха VIII с комментариями его шута Уилла Сомерса"

40

Уилл:

Бедный нерешительный папа, посылая Кампеджио в Лондон, дал ему множество инструкций, главная из которых гласила: ничего не решайте. Затягивайте суд как можно дольше. А затем сообщите, что дело вновь переходит на рассмотрение в Рим. В данном случае Кампеджио лишь исполнял приказ понтифика, и вопрос представлялся все более неразрешимым в связи с тем, что Франциск, совершив последнюю отчаянную попытку вновь захватить Северную Италию, потерпел сокрушительное поражение. Император разбил остатки его сил в битве при Ландриано, и теперь, когда вся пыль осела, папа с Карлом заключили полюбовный Барселонский договор[66]66
  Барселонский договор – договор, заключенный в июне 1529 года; согласно условиям договора папа римский отказывался от городов Пьяченцы, Пармы, Модены и был обязан уплатить императору выкуп.


[Закрыть]. Императорские войска покинули Рим, предоставив Клименту свободу действий. Курия и ее кардиналы дружно вернулись в Вечный город и вскоре затребовали возвращения дела Екатерины (всегда Екатерины, а не Генриха) для окончательного полномочного рассмотрения, дабы через несколько дней представить его на суд консистории под председательством папы. Кампеджио не имел иного выбора.

Но Уолси был потрясен. Это подорвало его власть. Папа – духовный патрон Уолси – предал его. А другой господин, король, чувствовал себя преданным. Эти двое могли стереть его в порошок, как зерно на мельнице.

Генрих VIII:

Итак, они – Екатерина, император, папа Климент – полагали, что победа осталась за ними. Дескать, посмеемся и выбросим из головы притязания короля Генриха VIII, которые нельзя счесть весомыми. Они заблуждались. Сильно заблуждались. Но как же мне следовало поступить?

Я решил порвать с папой. Он не оправдал моих надежд… более того, предал меня. Никогда больше я не обращусь за помощью в Рим.

Нужно покончить с Уолси. Он тоже подвел меня. Должно быть, исход дела кардинал знал давно, – в конце концов, он же видел папские инструкции.

Уолси располагал полнейшими сведениями о жизни понтифика, от целебных трав, применяемых для лечения геморроя, до главных семейных связей кардиналов Римской курии, и тем не менее не сумел помочь мне в важнейшем деле моей жизни. Он оказался всего лишь отличным управляющим и поставщиком, но не был дальновидным, находчивым и тем более проницательным политиком. Впрочем, Уолси вполне устраивал меня в мои юные годы.

Но теперь я перерос его и мог постоять за себя сам.

Надо взять все в свои руки. Избавившись от Уолси, я пойду до конца… куда бы ни увлекла меня избранная дорога.

Кампеджио собирался покинуть Англию и обратился ко мне за разрешением на отъезд. В то время я жил в пригородном Графтонском маноре, где мне с большим трудом удалось разместить папского легата. Сопровождавший его Уолси в смятении обнаружил, что для него там места не нашлось. На сей раз я не желал, но был вынужден говорить с ним. Многие придворные и советники упорно добивались, чтобы я избавился от услуг кардинала, и даже обвиняли его в измене. Законным поводом для этого послужило то, что Уолси «посягнул на власть короля» – нарушил древний закон об утверждении папской власти в Англии без предварительного согласия монарха. На самом деле они попросту ненавидели его.

При встрече со мной потрясенный Уолси вел себя крайне почтительно – такого я не ожидал. Пытаясь вернуть мое расположение, он юлил передо мной, точно щенок, готовый лизать руки хозяина. Его поведение вызвало у меня грусть и отвращение. Мне совершенно не хотелось видеть его в столь униженном состоянии.

– Ваше величество… Его святейшество… я не знал… но я могу все исправить…

Нет, не такие слова желал я услышать от него, всесильного, высокомерного Уолси.

Я дал ему разрешение удалиться в отставку. Странно даже подумать, что мы никогда больше не встречались с ним. Когда на следующий день я с Анной вернулся с охоты, они с Кампеджио уже уехали. Я знал, куда Уолси направился, поэтому послал вслед Генри Норриса. Тот догнал кардинала верхом и вручил ему от моего имени перстень в знак продолжения дружеских отношений.

Думаю, Норрис был изрядно обескуражен, когда довольный Уолси сполз с мула, рухнул на колени в дорожную грязь и, обхватив перстень (и руку слуги), с дикой страстью покрыл его поцелуями. Я опечалился, представив эту картину.

Однако я не мог вернуть Уолси былое могущество. Он подвел меня в великом деле, и лишь мое милосердие избавило его от обвинителей, требующих его головы. По моему желанию и распоряжению ему надлежало удалиться в митрополию Йорка и там до конца своих дней спокойно и смиренно исполнять свои духовные обязанности, не ропща на судьбу.

Но как раз это оказалось Уолси совершенно не под силу. Он не смог вынести того, что лишился власти. Вересковые пустоши Йоркшира не смирили его дух. Ему претило жить в такой глуши. Он стал полностью зависим от благ столицы, жаждал дворцовой роскоши, атласных нарядов, столового серебра, золотых кубков, а также интриг и тайных козней. Кардинал рассудил, что вполне достоин занять высокое положение – если не при моем дворе, то, к примеру, на службе у императора или папы, которые могли хорошо заплатить за нужные сведения.

Мы перехватили письма прелата, содержавшие такого рода предложения. Роль курьера исполнял его итальянский лекарь, Агносисти. Абсурдная затея. Видно, Уолси совсем отчаялся.

Мое сердце исполнилось печали. Выбора больше не оставалось. Уолси сам предоставил доказательства своей вины. Его многочисленные враги при дворе и в парламенте давно кричали о необходимости наказать вероломного кардинала, причем самым суровым образом. А теперь он совершил очевидную измену, которая каралась смертью.

Долгие месяцы я пытался охладить их негодование. Но в итоге мне пришлось подписать документ на его арест за государственную измену. Иного выхода не было.

К тому времени Уолси уже перебрался из Йорка на север, в свою дальнюю епархию. А в Йорке находились владения Перси.

Так уж распорядился Господь, чтобы Генри Перси (тот долговязый и голенастый жених Анны), будучи главным тамошним лордом, оказался единственным, кто по праву мог арестовать Уолси.

Сам я туда, разумеется, не поехал. Но свидетели описали мне эту удручающую сцену: отряд ворвался в приемные покои Уолси, отчего тот пришел в крайнее замешательство. Он встретил незваных гостей в потрепанном платье, едва ли не босой. От пустого камина веяло ноябрьским холодом. Однако кардинал величественно приветствовал их, словно находился в Хэмптон-корте. Сначала он не узнал никого из прибывших. Потом его увядшее лицо озарилось светом надежды – в задних рядах он увидел Перси. Старый добрый знакомый! Уолси будто забыл, что лет пять тому назад расстроил его помолвку, и неудачливый женишок наверняка испытывал к кардиналу далеко не дружеские чувства.

И вот прелат радушно бросается навстречу Перси, своему бывшему подчиненному. Памятуя о былой роскоши собственных дворцов, он всячески извиняется за нынешнее запустение и скудость обстановки. Затем воодушевленно подзывает Перси. Он смущенно следует за стариком, слушая пустую болтовню.

– В будущем мае я стану проводить конфирмации в Йоркской епархии, – сообщает Уолси с важным видом. – Так же как и церемонии венчания. Летом их всегда бывает больше. Мне, знаете ли, пришлась по вкусу простая сельская жизнь…

– Милорд, – говорит Перси очень тихо.

Прелат не слышит и продолжает нести чушь.

– Милорд, – повторяет Перси, кладя руку ему на плечо, и срывающимся голосом объявляет: – Я должен арестовать вас за государственную измену.

Уолси приходит в смятение. Они обмениваются пристальными взглядами – подвергшийся несправедливым нападкам юноша и опальный кардинал. Месть не всегда бывает сладка. С годами жажда мести выдыхается, и она уже не приносит удовольствия.

Уолси выводят из дома. Комендант Тауэра Кингстон встречает его, чтобы доставить под охраной в Лондон.

– Ах, господин Кингстон, – говорит кардинал. – Вот вы и прибыли за мной.

Его замечание озадачивает слушателей.

Но до столицы Уолси не добрался. Перед выездом из его скромного поместья в Кахилле он пожаловался на боли в животе. (Не сам ли он их спровоцировал? До известия об аресте у него ничего не болело.) К концу первого дня пути здоровье пленника значительно ухудшилось, и его эскорту пришлось попроситься на постой к монахам Лестерского аббатства.

Оказавшись в стенах монастыря, Уолси устроил великолепное представление, предсказав собственную смерть.

– В восьмом часу на восьмой день, – смиренно заявил он напоследок, – я явлюсь среди вас, дабы помочь упокоить мои бренные останки.

Это сильно потрясло благочестивых братьев. (Как он мог узнать точное время? Разве что принял яд, скорость действия которого была ему известна.)

Он улегся на простой тюфяк в каменной келье. А потом призвал своего слугу Джорджа Кавендиша и монаха. И тогда произнес свои последние слова:

– Если бы я служил Господу с половиной того рвения, с которым служил моему королю, то в мои почтенные лета Он не оставил бы меня беззащитным перед лицом врагов.

А затем (как говорится) он повернулся лицом к стене и умер.

Я обрадовался, услышав о его мирной кончине. Уолси обдурил придворных волков. Суда за измену не будет. Неужели старик принял отраву? Смелость придала ему благородное величие!

Воззвав к Богу, он предпочел умереть в каменной келье Лестерского аббатства, а не в шикарном доме настоятеля монастыря Святого Лоуренса. Успел ли он покаяться? В ад или в рай отлетела его душа?

Меня охватило чувство полного одиночества. Уолси покинул этот свет. Мой отец сошел в могилу. И Екатерина умерла для меня – ей уже не быть моей советчицей. Я мог положиться только на самого себя. А мне предстояло множество дел.

Перед моим мысленным взором предстала длинная дорога в Рим. Я мог бы вступить на нее, но долгое путешествие сулило чрезмерные затраты и унижения. И при всем этом вердикт Рима вызывал сомнения.

От торного пути ответвлялась скромная тропа. Она уводила прочь от Ватикана, от Уолси, от всего привычного и знакомого, и неизвестно, где заканчивалась. К тому же сей путь не обещал быть легким и коротким. Однако он манил меня. По нему я буду двигаться вперед, вопреки всем тем, кто пытался мешать мне. Что ждет меня в конце дороги? Может, она приведет меня к самому себе?

41

Я крайне нуждался в совете. У меня не было ни четкого плана, ни стратегии его осуществления. Я отказался от поездки в Рим и не собирался больше участвовать в судебных разбирательствах. Однако отсутствие папского вердикта связывало меня по рукам и ногам.

Злорадное ликование Анны по поводу гибели Уолси (в своих покоях она с друзьями отметила его смерть, разыграв костюмированное представление «Нисхождение в ад кардинала Уолси») оказалось преждевременным. В сущности, он попросту свел счеты с жизнью, и его смерть ничего не решала.

Анна, вознамерившись занять место Екатерины, с которой я прежде советовался по любому поводу, указала мне на вероятное разрешение великого дела. Она упомянула, что их домашний священник Томас Кранмер, доктор богословия в Кембридже, предложил поставить этот больной вопрос перед крупнейшими европейскими университетами и провести опрос теологов. Пусть измыслят выход из щекотливого положения. Если удастся привлечь большинство богословов на нашу сторону, его святейшество будет вынужден прислушаться к их мнению.

Откуда же взялся такой умник? Кем бы он ни был, его рассуждения показались мне разумными. Я пожелал встретиться с ним и, несмотря на его возражения, настоял, чтобы он приехал ко двору.

С первого взгляда я понял, что Кранмер с его клочковатой, криво обкромсанной шевелюрой, явившийся к королю в потрепанном платье университетского богослова, не создан для придворной жизни. Однако он явно принадлежал к тем благородным душам, которых не пугает ни богатство, ни бедность. И мне он сразу понравился.

Очевидно, он понимал, какое тяжкое бремя я несу. Вместе мы выбрали университеты, чьи исследования могли представлять для нас интерес: в Англии – Оксфорд и Кембридж, во Франции – университеты Орлеана, Бурже, Парижа и Тулузы; в Италии – университеты Феррары, Павии и Болоньи; а также известные учебные заведения Германии и Испании.

Я велел ему привлечь для этой работы лучшие умы и обещал оплатить затраты из казны короля – буквально из королевского кошелька. Он робко улыбнулся и удалился.

Между тем предстояло вытерпеть очередное Рождество. Справа от моих покоев поселилась Анна, а слева – Екатерина. Протокол требовал, чтобы мы с Екатериной присутствовали на придворных рождественских празднествах, несмотря на то что все королевство знало о нашем разрыве.

Сама она вела себя так, будто ничего не случилось. Екатерина отличалась удивительной терпеливостью. В Испании переговоры о ее браке с принцем Артуром тянулись десять лет. В Англии вдовствующая принцесса более семи лет ждала, пока завершатся обсуждения условий нашей помолвки. Поэтому она с легкостью пережила то время, что пролетело с начала «великого королевского дела».

Ей нравилось главенствовать на праздничных церемониях. Она продумывала мельчайшие детали, вплоть до выбора подарочных шкатулок для каждой кухарки или судомойки. Придворные ценили ее внимание, им льстило, что добрая королева Екатерина думает о них.

Добрая королева Екатерина. Это обращение раздражало меня. Каждое ее появление, а с недавнего времени она полюбила общаться с народом, люди приветствовали, пылко восхваляя «благословенную королеву Екатерину». Чем радостнее ее встречали, тем чаще она выходила к подданным. По нескольку раз на дню Екатерину можно было увидеть на балконе, или же она прогуливалась по дворцовым дворам, предназначенным для общего пользования. Она расточала улыбки и добрые пожелания, разбрасывала сувениры и монеты только ради того, чтобы услышать, как хвалят ее и ругают меня. Пришлось запретить ей это удовольствие, невзирая на ее крайнее огорчение.

Однако в течение тех двенадцати рождественских дней мы проявляли уместное дружелюбие по отношению друг к другу, стараясь не замечать огромной трещины в наших отношениях.

Анне пришлось жить затворницей, поскольку никакой роли на этих праздниках ей не отводилось, а времена, когда она могла появиться при дворе как простая фрейлина, давно прошли. Она не покидала своих покоев и бродила по ним в глубокой задумчивости. Заглянув к ней как-то вечером, я обнаружил ее в скверном настроении. То был особый вечер – Двенадцатая ночь. Но в апартаментах Анны царило отнюдь не праздничное настроение. Меня встретила разгневанная фурия.

В будуаре тускло мерцала одна свеча. Анна облачилась в ночную рубашку из рубинового бархата и распустила по плечам струящиеся черные волосы. В мерцающем зловещем свете она выглядела сверхъестественным, почти безумным существом.

Едва я вступил на порог, ко мне бросилось черно-красное привидение. Дьяволица…

– Не устали ли вы веселиться? – завизжала она.

Огонек свечи двоился в ее глазах, и казалось, они метали искры.

– Устал, – ответил я.

– А я устала торчать здесь в одиночестве! До меня доносилась лишь развеселая музыка…

Она резко отвернулась.

– Музыку вы частенько слышали и раньше. И услышите вновь.

У меня трещала голова от утомления. Я искал утешения, а не пламенных страстей.

– Когда же? – кинулась ко мне Анна. – Сколько лет мне придется праздновать Рождество в затворничестве? Вы бросили меня одну…

Как же болит голова… Яркое пламя камина, всегда радовавшее мой взор, как будто померкло. Мне было очень неприятно, но я выпрямился, собравшись с духом, и сказал:

– Простите, сударыня. Я не намерен навязывать вам свое общество. И мне не нравится выслушивать брань. Доброй ночи.

Не дав ей времени возразить, я покинул комнату и закрыл за собой дверь.

Недолго думая, я направился к Екатерине. Умиротворяющей, доброй Екатерине.

Когда я вошел, фрейлина расчесывала щеткой ее волосы. Они были длинными и на концах еще сохранили медовый оттенок. Но в целом их цвет напомнил грязновато-бурые воды Темзы.

Заметив меня, Екатерина поднялась, с улыбкой взяла меня за руку и подвела к мягкому креслу. И села как можно ближе. Сияя глазами, она подалась вперед.

– Я так рада, что вы пришли повидать меня! – воскликнула она.

Я молча улыбнулся в ответ.

В камине тихо потрескивали охваченные пламенем дрова. Я подошел к нему и тут услышал жутковатое завывание разыгравшейся за окнами снежной вьюги. Переплеты дребезжали на ветру. Как чудесно отдыхать сейчас в теплой комнате.

От хорошо разгоревшихся дров веяло жаром. Остановившись в пяти шагах от камина, я протянул к нему ледяные руки. Екатерина присоединилась ко мне, хотя она едва ли мерзла.

Лицо ее озаряла радостная улыбка. В отблесках огня мне привиделась милая девушка, которую я встретил в далекой юности. Но потом Екатерина тоже принялась укорять меня.

– Вы теперь не заходите ко мне… мы больше не видимся за общими трапезами… Я сижу здесь, забытая и отвергнутая, в моих покоях пусто, как в чистилище…

Она с такой силой вцепилась в мою руку, что я мог думать только о том, как освободиться.

А принцесса продолжала жаловаться, припоминая мои оплошности и оскорбления, нанесенные ее особе. Я уже мысленно взмолился, чтобы у нее отсох язык. Но она и не думала умолкать. Тогда я разозлился.

– Вы сами виноваты в том, что чувствуете себя отверженной и заброшенной! – вскричал я и, понизив голос, добавил: – Вы же распоряжаетесь на своей половине и можете делать все, что угодно, жить так, как вам заблагорассудится!

– Но лишь с позволения мужа, – произнесла она с шутливым подобострастием.

– У вас нет мужа! – вспыльчиво возразил я. – Он умер, умер почти тридцать лет тому назад! А я не муж вам. Я уже получил заключения знаменитых ученых богословов!

Екатерина гордо выпрямилась:

– Ученые! Глупцы и невежды. Вы сами знаете правду.

– Да, знаю. И эту правду указал мне Бог.

– Решать будет папа, – самодовольно заявила она. – Ему известна Божья воля.

Божья воля. Что понимает в этом Климент? Теологи разбираются в вопросах веры гораздо лучше.

– Слово за сведущими учеными лучших университетов, досконально изучающими наше дело. А если и после этого папа не решит его в мою пользу, то я обвиню его самого в ереси и перестану подчиняться ему.

Дрова в камине затрещали, выпустив сноп искр. Неужели я действительно сказал то, что думал? Екатерина пристально смотрела на меня. Тем не менее сказанного не воротишь. Покинув ее покои, я пошел обратно к Анне.

Я поведал ей о случившемся, о том, что наговорил Екатерине. Вырвавшиеся у меня слова испугали меня самого. Но Анну взволновал лишь мой визит к незаконной супруге, а не вызов папской власти.

Стоя в бархатной ночной рубашке у двери в свою спальню, она горько рассмеялась.

– Вам следовало быть умнее и не спорить с испанкой, – заметила она, переведя дух. – Вам еще ни разу не удавалось переубедить ее…

Я собирался возмутиться, но ее мрачный вид заставил меня помедлить.

– Однажды ее доводы настолько убедят вас, что вы решите примириться с ней, – печально произнесла она со слезами в голосе.

Я запротестовал, но Анна жестом вынудила меня замолчать. Ее глаза увлажнились, а по-лисьи заостренное лицо задрожало от едва сдерживаемых рыданий.

– Ради вас я отказалась от всего, – плаксиво протянула она, намеренно держа дверь полузакрытой, чтобы я не мог войти и обнять ее. – А теперь поняла, что вы вернетесь к Екатерине. Вас обяжут сделать это. Я отвергла несколько выгодных предложений руки и сердца, а нынче на меня уже никто не обращает внимания. Меня считают королевской шлюхой! Моя юность пропала понапрасну! Мне не остается ничего, кроме… Я даже не представляю, что теперь будет со мной!

Она зарыдала и захлопнула дверь.

Я остолбенел. Сейчас я завидовал монахам, избавленным от женских силков. Если бы я стал архиепископом Кентерберийским…

Но мне выпала иная судьба. Мы вынуждены идти путем, предначертанным свыше.

Если я перестану подчиняться папе, то кто же займет его место в моей жизни? Я уже сомневался в главенствующей роли Рима, а не только в личных достоинствах Климента. Приоритеты сместились.

Разговаривая с Екатериной, я порывисто заявил, что не собираюсь повиноваться понтифику, вне зависимости от того, какое решение он примет. Я действительно больше не верил в его высшую духовную власть.

Не знаю, когда это случилось… но в глубине души я был уверен, что он не является наместником Христа, – функции папской власти рукотворны и значат не больше, чем затейливые рождественские представления с фигурками из папье-маше.

Я упорно стремился стать идеальным королем и долгое время считал, что обязан жить в согласии с его святейшеством. Каким же простофилей я оказался! Испытывал священный трепет перед папской властью, добивался ее одобрения! Троекратный дурак… Но с глупостями покончено, покончено!

Не думайте, что все это время Англия жила без канцлера. Скорее она обошлась бы без папы. Хотя, скорбя о кончине Уолси, я продолжал оттягивать выборы его преемника.

Сразу после отставки Уолси многие придворные претендовали на эту должность. Меня изумило, как много государственных мужей совершенно необоснованно считают себя достойными ее.

К примеру, герцог Норфолк. Он обладал всеми преимуществами своего влиятельного титула и древнего дворянского рода, но ему плачевно не хватало воображения, а его чрезмерная консервативность в те дни вряд ли сослужила бы Англии добрую службу.

Или герцог Суффолк. Брэндон, мой старый друг и зятек. Будучи талантливым и неутомимым воином, он не обладал, однако, качествами, необходимыми канцлеру. Он не смог бы справиться с такими сложными обязанностями.

Рвались к власти и священники: пронырливый Гардинер, престарелый Уорхем, вспыльчивый Фишер, елейный Тансталл. Но церковников мне уже хватило. Я перестал доверять прелатам, полагая, что им не под силу улаживать мои дела. Мне хотелось видеть на этом посту ученого, государственного деятеля, законоведа.

Кого же еще, кроме Томаса Мора?

Да, именно Мора. Я решил немедленно увидеться с ним. Мне взбрело в голову нанести визит в его особняк в Челси, куда меня ни разу не звали. Это даже интереснее. Я в приглашениях не нуждался.

Челси, небольшая деревенька, находилась в трех милях от Лондона. Добрый час мы добирались туда по реке. По собственному выражению Мора, он предпочитал жить вдали от столичной суматохи.

Королевский баркас обогнул излучину Темзы. Впереди расстилались лишь обрамленные лесами поля. Лондон остался позади. Подобравшееся к зениту солнце позолотило сверкающую водную гладь, стало жарковато.

Судно подошло к причалу. Он был предназначен для маленьких лодок, и там не нашлось места для нас. Но мы могли стать на якорь и посреди реки. Едва он нырнул в воду, в поместье Мора началось страшное волнение. Большая ладья привлекла всеобщее внимание. Окрестные пахари побросали плуги и собрались поглазеть на невиданное зрелище. Люди заполнили весь берег, оставив едва заметный проход.

На гребной лодке меня доставили к причалу. Я надеялся, что застану сэра Томаса дома и в благодушном настроении. Его расположение было самым важным. Выбравшись на дощатый пирс, я направился к дому Мора, стоявшему довольно далеко от реки. За моей спиной раскачивалась легкая лодка.

Причал оказался очень длинным. Почти до самой воды тянулся пологий, покрытый травой склон. Ее зелень была столь насыщенной и яркой, что напоминала шелк. Возможно, такой блеск и густоту травяной ковер приобрел благодаря тени могучих дубов, чьи кроны заслоняли полдневное солнце.

Наконец я ступил на коротко подстриженную мураву. Пасущиеся поблизости козы лениво подняли головы, оценивающе глянув на меня узкими желтыми глазами. Но быстро потеряв интерес к моей особе, они вновь принялись пощипывать травку.

Кроме коз, я никого не заметил. Залитый светом послеполуденного солнца дом выглядел пустым. С одной стороны выстроился ряд ульев, и мой слух уловил сонное жужжание обитавших там пчел.

Я разочарованно вздохнул. Похоже, зря пришлось проделать этот путь. И все-таки я испытал своеобразное торжество, наконец воочию увидев личные владения Мора.

Позади меня заскрипели доски под ногами гребцов и нескольких придворных, которые последовали за мной. Они о чем-то болтали, кто-то даже напевал. Вряд ли они обрадуются, когда я сообщу им, что придется несолоно хлебавши возвращаться в Лондон. Вероятно, стоит отдохнуть полчасика на газоне, наблюдая, как скользят по Темзе величавые лебеди и легкие лодки. Это зрелище радовало глаз.

Вдруг из дома кто-то вышел. Очевидно, служанка. Завидев нас, она развернулась и убежала обратно. Через мгновение на крыльцо выскочила стайка слуг, а к окнам припали любопытные лица. До меня донесся поднявшийся внутри шум.

На задний двор выходила массивная деревянная дверь. Внезапно она распахнулась, и к нам торопливо направилась низкорослая полная женщина. Чтобы было ловчее идти, она слегка приподняла свои юбки. За ней на некотором отдалении медленно шли несколько домочадцев.

– Ваша милость!.. Ваша милость!.. – запыхавшись, восклицала она, приближаясь к нам. – Нам так… нам так…

Я узнал леди Алису, жену Мора.

– Нам очень приятно… – перебил ее спокойный знакомый голос, который я так желал услышать. – Никогда еще мы не имели удовольствия…

Легко обогнав жену, Мор встретил меня с довольной улыбкой.

– А я никогда еще не имел приглашения, – вдруг произнес я, и в этих словах неожиданно для меня самого прозвучала обида.

Почему, интересно, в присутствии Мора мне всегда вспоминаются те черные дни, когда любимчиком считался Артур? Вечно я стремился заслужить одобрение, вечно чувствовал себя ущемленным.

На лице Мора появилось выражение заинтересованности.

– Вот я и решил нанести вам визит… по собственному почину, – с запинкой закончил я.

– Вы самый желанный гость в нашем доме, – ответил он на редкость умиротворяющим бархатным тоном.

Однако я знал, что он кривит душой.

Я порывисто обвел рукой его владения.

– Прекрасно, Томас, – сказал я. – Здесь у вас просто мирская идиллия.

Он слегка приподнял бровь. Видимо, счел меня дураком. И он был не одинок, я полностью разделял его мнение. Мне вдруг захотелось оказаться в сотнях миль отсюда.

– Да, середина лета сравнима с идиллической порой… – согласился он.

Нет, вы не дурак, казалось, подразумевали его слова. Вы очень милый человек. Да, этим-то Мор и был опасен. Он неизменно побуждал собеседника почувствовать себя разумным и приятным, несмотря ни на что.

– Давайте постоим немного и послушаем… – мягко прибавил он.

Легкий ветерок шелестел листьями; тихо гудели пчелы; издалека доносился мерный плеск речных волн. Но меня больше завораживали не звуки, а движение и свет. Слегка покачивали разноцветными головками окружавшие дом штокрозы; вокруг золотистых, сплетенных из соломы ульев летали озабоченные пчелки; игривый пестрый свет пронизывал кроны деревьев. Здесь легче дышалось, в воздухе витали тонкие ароматы дальних лугов, садов. Чудесный эликсир, в котором смешались запахи цветов, скошенной травы и плодородной земли, словно прочистил мои мысли.

– М-да, – произнес я после затянувшегося молчания. – Да…

Леди Алиса выглядела весьма встревоженной.

– Ваша милость… – с запинкой пробормотала она, – не угодно ли вам разделить с нами простую трапезу? Вам и вашей… свите… – Она робко покосилась на моих спутников. – Вы же понимаете, все так неожиданно, и мы не подготовились…

Взгляд Мора заставил ее умолкнуть.

– Мы прибыли не ради трапезы, – сказал я. – Кто же думает о еде в летнюю жару?

– Алиса, пусть принесут эля, – распорядился Мор. – Не сомневаюсь, что гребцам хочется пить после долгого плавания. К тому же против течения.

Мои спутники благодарно посмотрели на него, а он повернулся ко мне. Его серо-зеленые глаза едва не обожгли меня.

– Не угодно ли вам прогуляться, пока готовят освежающие напитки? – Его ласковый голос звучал с неотразимой повелительностью.

Мне оставалось лишь подчиниться.

Он повел меня в сторону розария, граничившего с садом. Солнце светило нам в спину. Перед нами маячили наши длинные тени. В детстве меня пугали дурные приметы, и я боялся наступать на свою тень. Даже сейчас я невольно старался как можно реже делать это.

Мор показал мне несколько розовых кустов, о выращивании которых он заботился с особым старанием, а потом без обиняков произнес:

– Впрочем, вы же приехали по другим делам.

– Верно, – тут же согласился я. – Я хочу, чтобы вы стали лорд-канцлером. Вместо Уолси.

Раз уж он предпочитает говорить начистоту, то почему бы мне не последовать его примеру?

Я ожидал, что Мор выкажет тревогу либо недоверие. А он расхохотался, заливисто и звонко.

– Я? Вместо Уолси? – успокоившись, произнес он. – Но я же не принадлежу к клану священнослужителей.

– А мне и не нужен священник! Вы христианин… и более праведны, чем большинство церковников!

– А вы, ваша милость, совершенно уверены, что вам необходим христианин?

Неужели он издевается надо мной?

– Разумеется!

Сцепив руки за спиной, Мор задумчиво вышагивал вдоль аккуратно подстриженных розовых кустов. Остановившись в конце ряда, возле алых роз, он обернулся.

– Я не могу, – спокойно заявил он. – Простите меня.

Он застыл передо мной. Его силуэт обрамляли кровавые пятна цветов.

– Почему же не можете? – требовательно спросил я.

– Великое дело вашей милости…

Я отмахнулся:

– В ведении лорд-канцлера…

– Но предыдущий канцлер, – прервал он меня, – серьезно занимался этим вопросом.

– Потому что он был кардиналом и имел право руководить легатским судом. Теперь это дело приобрело иную окраску и…

– И стало государственным делом, которое потребует еще большего участия вашего канцлера, будь он священником или законоведом. Я не могу…

– Томас, – вдруг сказал я, – а каково ваше личное мнение по данному поводу?

Отвернувшись, он с чрезмерной пристальностью начал разглядывать розовый бутон. Я ждал. Наконец Мор понял, что не может больше тянуть с ответом.

– Я полагаю… – его обычно уверенный голос звучал слабо, – что королева Екатерина является вашей настоящей женой. А если это не так, то отмена вашего брака должна быть всецело во власти папы.

Я внутренне возмутился, холодный гнев поднимался из глубины души, грозя затуманить ясность моих мыслей. Я поборол его.

– И из-за этого вы отказывается от канцлерства.

Я удивился и порадовался своему бесстрастному тону. Ледяная волна пошла на убыль. Холод стекал по спине, точно вода. Я овладел собой.

– Отчасти. – Он улыбнулся. – Я смогу хорошо служить вашей милости, только если искренне и безоговорочно приму на себя все трудности этой должности.

Мы покинули розарий, подошли к фруктовому саду и открыли калитку в старой кирпичной стене. Передо мной тянулись ровные аллеи деревьев, отстоящих друг от друга ярдов на пять. Аккуратно подрезанные ветви шатрами раскинулись над землей.

– Сливы, – пояснил Мор, показав на дальний левый ряд. – Дальше вишни. Вот перед нами яблони. А груши высажены вдоль другой стены.