Текст книги "Бабья доля (сборник)"

На Мамаевом кургане

 
Уже он в травах, по-степному колких,
уже над ними трудятся шмели,
уже его остывшие осколки
по всей земле туристы развезли.
 
 
И всё идет по всем законам мира.
Но каждый год, едва сойдут снега,
из-под его земли выходит мина —
последний, дальний замысел врага.
 
 
Она лежит на высохшей тропинке,
молчит, и ждёт, и думает своё.
И тонкие отважные травинки
на белый свет глядят из-под неё.
 
 
По ней снуют кузнечики и мушки,
на ней лежат сережки тополей,
и ржавчины железные веснушки
её пытались сделать веселей.
 
 
Она жадна, тупа и узколоба.
И ей не стать добрее и земней.
Её нечеловеческая злоба
так много лет накапливалась в ней.
 
 
Добро и зло кипят, не остывая.
Со смертью жизнь сражается века.
И к мине прикасается живая,
от ненависти нежная рука.
 
 
Потом ударит гром над степью чистой —
и отзовётся эхо с высоты.
И на кургане шумные туристы,
взглянув на небо, вытащат зонты.
 
 
Они пойдут по этой же тропинке
и даже не заметят возле ног
усталые дрожащие травинки
и след тяжелых кованых сапог.
 
 
Пускай себе идут спокойно мимо!
Пускай сияет солнце в синеве!
Ведь жизнь – есть жизнь.
И все солдаты мира
и молоды, и бродят по траве.
 

1963

Побратимы

В марте 1960 года Н. С. Хрущев подарил мэру города Дижона канонику Ф. Киру картину художника Ф. Суханова «Эстакада Сталинградской ГЭС»

 
Я о Франции думала —
с детства, наверно:
там, в какой городок ни придёшь,
все мужчины добры,
как герои Жюль Верна,
все мальчишки смелы, как Гаврош!
 
 
…Над Дижоном весеннее солнце
и весенних небес чистота,
и, от солнца сощурившись,
смотрят дижонцы
на кусок костромского холста.
 
 
А на нём – не тревога, не горе,
не развалины прошлой войны —
волгоградское небо,
волгоградское море,
волгоградские души видны.
 
 
Я сегодня особенно рада:
не бомбежку, не смерть, не бои —
посмотрели дижонцы
в глаза Волгограда
и увидели думы свои.
 
 
А на свете весна.
Распускаются липы.
А на свете, куда ни пойдёшь,
все мальчишки отважны,
как Саша Филиппов —
мой земляк,
волгоградский Гаврош.
 

1963

«С давних пор, застенчивых и милых…»

Валентине Терешковой

 
С давних пор, застенчивых и милых,
у кого в России ни спроси,
именами пташек сизокрылых
величали женщин на Руси.
 
 
За терпенье, верность и осанку
и за то, что до ночи в труде,
звали их «лебёдушки», «касатки»,
звали их «голубками» везде.
 
 
Я сегодня думаю о многом.
…В сапогах солдатских, все в пыли,
по земным недевичьим дорогам
наши «чайки» к космосу пришли.
 
 
Был их путь не лёгок и не краток:
в Польше, на Дунае, у Карпат
на подбитых крыльях плащ-палаток
русские касаточки лежат.
 
 
Но вдали от грозного металла,
нам на счастье и назло врагу,
маленькая Чайка вырастала
на высоком волжском берегу.
 
 
Выросла! За Родину готова
в бой, и в труд, и в дальние края…
Здравствуй, Чайка – Валя Терешкова!
Здравствуй, гордость женская моя!
 

1963

«Когда бы всё, что нам хотелось…»

Надежде Павловской

 
Когда бы всё, что нам хотелось,
вершилось в жизни без труда,
с лица земли исчезла б смелость,
которой брали города.
 
 
И если б горькие ошибки
не жгли нам руки и умы,
считали б чистые улыбки
всего лишь вежливостью мы.
 
 
А я за то, чтоб в жизни встретить
и неудачу, и грозу,
улыбку вовремя заметить,
припрятать вовремя слезу.
 
 
Чтобы на каждом повороте
тревожный
красный
свет не гас.
Чтобы и в жизни, и в работе
судьба не баловала нас.
 

1963

Жена поэта

 
Стихи! Взволнованные лица.
Стихи! Тревога. Правда. Страсть.
И невозможно потесниться,
и негде яблоку упасть.
 
 
И сединою убелённых
собрал солидный первый ряд.
И лица девочек влюблённых —
горячих, чистых и зелёных —
огнем поэзии горят.
 
 
Девчонки смотрят вдохновенно
и замирают откровенно,
когда гремит над залом стих!
Потом поэт, сойдя со сцены,
уводит в ночь одну из них.
 
 
Они проходят, ночи эти.
За них кому-то быть в ответе.
Но как ты их ни назови —
от них рождаются на свете
стихи и песни о любви!
 
 
А на рассвете, в час рассвета,
бледным-бледна, белым-бела,
ко мне пришла жена поэта,
жена товарища пришла.
 
 
Бездонной горечью сандала
дохнул китайский веерок —
она вошла и зарыдала,
легко споткнувшись о порог.
 
 
И, может быть, немного значит
простая женская беда,
и слёзы женские – вода.
Но человек хороший плачет.
И этот плач не нынче начат —
неслышный, тянется года.
 
 
И как назвать мне годы эти,
и возвращенья на рассвете,
и ночи горькие твои?
Но как ты их ни назови —
от них рождаются на свете
стихи и песни о любви!
 
 
Ах, горький мёд – любовь поэта!
Роса – краса в лучах рассвета!
Костёр, пылающий для всех!
И это всё —
твоё мученье,
твоё железное терпенье,
твоё великое сраженье,
твоя победа, твой успех.
 
 
Я говорила, говорила,
я всё сначала повторила,
волнуясь, голосом звеня.
Я тоже знаю слов немало!
Она меня не понимала.
Она не слушала меня.
 
 
Она сидела, всё бледнея,
откинув волосы со лба,
в сто раз печальней, и сильнее,
и неотступней, чем судьба.
 
 
И улыбалась – не глазами,
а побежденными слезами,
и, изогнув упрямо бровь,
легко косынку завязала
и чистым голосом сказала:
– Ну, что поделаешь, – любовь…
 
 
Она её зовёт любовью,
несёт в душе, не на горбу,
свою – ни девичью, ни вдовью —
неисправимую судьбу!
 
 
…Она ушла перед рассветом
встречать, и ждать, и всё – любить.
Ах, если б я была поэтом!
Уж я бы знала, как мне быть.
 

1963

Витька-Фидель

 
Потом, если будут, вопросы!
…Идёт по планете апрель.
Живёт в Волгограде
мальчишка курносый
по имени Витька-Фидель.
 
 
Когда он родился, в апреле,
над Волгой цвели деревца,
и с дальней дороги,
как птицы, летели
к нему телеграммы отца.
 
 
Навстречу последним
таёжным метелям
неслась за строкою строка:
«Да здравствует Куба!
И – только Фиделем
назвать разрешаю сынка!»
 
 
Знал Витькин отец и военные трубы,
романтик и выдумщик был,
и гордую землю
 
 
пылающей Кубы,
как нашу свободу, любил.
 
 
Но Витькина мама, как все однолюбы,
верна и упряма была,
устало разжала счастливые губы,
вздохнула, сказала:
– Да здравствует Куба!
И – Витькой сынка назвала!
 
 
Чтоб всё, что в дорогах
отцу примечталось,
на свете не знало конца,
чтоб билось, тревожилось
и не сдавалось
хорошее имя отца.
 
 
Великие годы. Суровые годы.
Рассвет за рассветом встает.
Как маленький остров
Любви и Свободы
по городу мальчик идет.
 
 
Он к Волге выходит,
снимает сандалии.
Волну прижимает к груди.
И море, и бури,
и дальние дали,
и всё у него – впереди.
 
 
…Июньское солнце.
Июльские росы.
А всё не проходит апрель…
Живет в Волгограде
мальчишка курносый
по имени Витька-Фидель.
 

1963

Гордость

 
Я по утрам, как все, встаю.
Но как же мне вставать не хочется!
Не от забот я устаю —
я устаю от одиночества.
 
 
Я полюбила вечера
за то, что к вечеру, доверчиво,
спадает с плеч моих жара —
мои дела сдаются к вечеру.
 
 
Я дни тяжёлые люблю
за то, что ждать на помощь некого,
и о себе подумать некогда.
От трудных дней я крепче сплю.
 
 
Но снова утро настаёт!
И мне опять – вставать не хочется
и врать, что всё – наоборот:
что я устала – от забот,
что мне плевать на одиночество.
 

1963

«Мне приходилось слышать часто…»

 
Мне приходилось слышать часто
непостижимые слова,
что баба любит быть несчастной,
что баба – муками жива.
 
 
И не скупилась на ухабы
дорога долгая моя,
чтобы не раз обычной бабой —
простой,
обманутой
и слабой —
себя почувствовала я.
 
 
Но всё упрямей с каждой мукой,
не отрекаясь от тоски,
овладевала я наукой
любить свободу по-мужски!
 
 
И вот не бабьей, новой властью,
на волю вырвалась в пути!
И уж ни счастья,
ни несчастья
ты мне не можешь принести.
 

1963

Стихи о недовольстве

 
Тёмный пасмурный день,
ясный день голубой —
каждый день человек
недоволен собой.
 
 
Сеет хлеб.
Изменяет течение рек.
И опять – недоволен
собой человек.
 
 
У него за плечами
огни, города.
Всё равно нет покоя
человеку труда!
 
 
Он работал. Устал.
Он отходит ко сну
и решает: – С утра
по-другому начну.
 
 
Я у жизни ещё
в неоплатном долгу,
я ещё не такое
на свете могу!
 
 
…Жизнь меня наградила
счастливой судьбой:
я живу, каждый день
недовольна собой.
 
 
Если счастлива я,
если чем-то горда, —
тем, что нет мне покоя
нигде, никогда,
 
 
что я тоже в долгу
у снегов, у дождей,
у хороших, собой
недовольных людей.
 

1964

«Не потому, что я за всё в ответе…»

Фёдору Сухову

 
Не потому, что я за всё в ответе,
не оттого, что я во всём права,
но всё, что ни случается на свете,
на свой аршин я меряю сперва.
 
 
И я – не испугаюсь и не спрячусь.
И я – не из героев, а не трус.
И я – с неправды досыта наплачусь,
но всё равно до правды доберусь.
 
 
И я, как ты, крута и своевольна:
умру – не отступлюсь от своего.
Но кто бы ведал, как бывает больно,
когда ты прав, а рядом – никого!
 
 
Когда тебе больней и тяжелее,
и подступает «быть или не быть»,
я каждый раз тоскую и жалею,
что не тебя мне выпало любить.
 
 
Что, о тебе печалясь и страдая,
и наряжая в белое сады,
не женщина, а песня молодая
опять тебя уводит от беды.
 
 
Ах, как тебе светло бывает с нею!
И как она печальна и нежна!
Но знаешь ты: она другим нужнее.
И выпускаешь песню из окна.
 
 
И нам ли плакать, что идёт по свету
единственная милая твоя!
Пусть кто-то злой сказал,
что у поэтов из глаз не слёзы —
строчки в два ручья.
 
 
Уж коли так, то пусть – горьки и долги,
берут исток у этих грустных глаз
не два ручья – две будущие Волги,
вдоль щёк твоих бегущие сейчас.
 
 
Я выдумала, знаю, Волги эти.
И ты – не плакал. Знаю. Не права.
Не обижайся.
Просто всё на свете
на свой аршин я меряю сперва.
 

1965

«Зачем кольцуют белых чаек?..»

 
Зачем кольцуют белых чаек?
Зачем их мучают, когда
не приручая – изучая,
им дарят кольца навсегда?
 
 
А чайки бьются, в небо рвутся
и всё по-своему кружат.
Они и плачут, и смеются,
но только Волгой дорожат!
 
 
…Когда бывало, чтоб смеялась,
чтоб я не плакала в лицо?
Не распаялось, не сломалось
давно дарёное кольцо.
 
 
Оно, как прежде, золотится,
оно молчит – и говорит!
Но и кольцованная птица,
куда ей вздумалось, летит.
 

1965

«Я всё ещё не веря, не мигая…»

 
Я всё ещё не веря, не мигая,
на тот перрон негаданный смотрю.
Ещё есть время. Крикни: – Дорогая…
Не говори: – За всё благодарю!
 
 
Неужто это называют силой,
чтоб, как на свечку, дунуть на зарю,
сломать крыло родному слову «милый»,
живой любви сказать: – Благодарю!
 
 
Прости. Не упрекаю. Не корю.
…Я всё ещё на тот перрон смотрю.
Я всё ещё тебе не верю, милый.
 

1965

«Нет, я не виновата. Не слаба…»

 
Нет, я не виновата. Не слаба.
И не сужу, как в молодости, строго.
Но это – не любовь. И не судьба.
А просто – снова трудная дорога.
 
 
Ну, что, давай присядем перед ней
и скажем то, о чём пока молчали:
что оба мы красивей и сильней,
чем друг о друге думали вначале.
 
 
Вот почему ещё больнее боль,
и нету сил идти и верить строго,
что это – не судьба. И не любовь.
А просто – снова трудная дорога.
 

1965

Ручей

 
Заблудишься, к ручью лесному выйдешь,
присядешь на лесине иль на пне,
и сразу тропку из лесу увидишь,
и всю себя увидишь в глубине.
 
 
Исхлёстанные папоротником ноги.
И руки от усталости дрожат.
А годы, и обиды, и тревоги
на самом дне, как камушки, лежат.
 
 
И кто в ту глубину не заглядится —
себя не передумает над ней?
Да только поздно – солнышко садится,
да и ручьи к закату холодней.
 
 
…Спасибо, жизнь: учила – научила!
Такой ручей ты мне приберегла,
что я прошла и ног не замочила,
а всё, что надо, сразу поняла…
 
 
Самой-то мне бы век не догадаться,
не подойди я к этому ручью,
что нету сил ни биться, ни сдаваться,
что время соглашаться на ничью.
 
 
Как тихо!.. Ни тревог. Ни затемнений.
Не плачут, не тоскуют и не ждут….
Но раны от проигранных сражений
больней болят и медленнее жгут.
 

1965

«От берёзового колышка…»

 
От берёзового колышка,
от далёкого плетня
отвязалась речка воложка,
докатилась до меня.
 
 
Вот и гуси сизокрылые,
вот и старая ветла…
Что ж так поздно, речка милая?
Где ж ты раньше-то была?
 
 
Вот и горькая припевочка
вниз по реченьке плывет:
«Не тому досталась девочка,
потому и слёзы льёт!»
 
 
Замерла ветла корявая:
всё, как надо, поняла.
Что ж ты поздно, песня правая?
Где ж ты раньше-то была?
 

1965

«Тише, годы! Всё-то в сердце свято…»

 
Тише, годы! Всё-то в сердце свято.
Тяжело и радостно двоим.
Вы похожи на того солдата,
мною нареченного моим.
 
 
Всё смешалось. Ландыш шевельнулся
на краю завьюженной земли.
Я не знаю: это он вернулся,
или это вы ко мне пришли.
 
 
Вам на плечи руки поднимаю —
сами руки падают назад:
это я впервые понимаю,
до чего не дожил тот солдат.
 
 
Потому, беспомощно и строго,
у кого хотите на виду, я приду!
И снова у порога,
как девчонка, губы отведу.
 
 
Потому стоим мы угловато,
даже руки не соединим.
Перед кем я больше виновата —
перед вами или перед ним?
 

1965

Снежные стихи

 
Всё падает, падает с неба,
пуржит и пуржит на ходу.
Давно уже не было снега
такого, как в этом году.
 
 
Дороги, кусты и заборы
заносит за десять минут.
Его проклинают шофёры,
его трактористы клянут.
 
 
На хлопья, летящие с неба,
глядят, как на злого врага.
Но знают: к высокому хлебу
высокие эти снега!
 
 
…Всё падает, падает с неба,
дороги в узлы завязал.
Давно уже не было снега
такого, чтоб за сердце взял!
 
 
Чтоб так серебрился лучисто,
чтоб так замирало в груди —
тревожно, и больно, и чисто,
как будто вся жизнь впереди.
 

1965

«Накануне Нового года…»

 
Накануне Нового года
люди верят в старые сказки,
покупают зелёные ёлки,
удивляются снегопадам,
наливают полные рюмки,
чтобы счастье было полней.
 
 
У меня одной в новогодье
всё не так,
как у всех на свете.
У меня —
сосна вместо ёлки,
у меня —
туман вместо снега,
у меня —
вместо полной рюмки
неполученное письмо.
 

1965

«Люди ли так захотели…»

 
Люди ли так захотели,
вздумалось ли февралю —
только заносят метели
всё, что я в жизни люблю.
 
 
Только шагни за ворота —
вот они, белые, тут!
Плакать и то неохота,
так они чисто метут.
 
 
Что ж ты не взглянешь открыто?
Что уж, таи, не таи, —
белыми нитками шиты
тайны мои и твои.
 

1965

Песня

 
Только-только утихнут морозы —
зеленеют за Волгой леса,
и в тюльпанах, как девичьи слезы,
засверкает степная роса.
 
 
Мне недолго за Волгу собраться,
чтобы вешних тюльпанов нарвать
и по-нашему, по-волгоградски,
их лазоревым цветом назвать.
 
 
Люди спросят – я им не отвечу,
почему я над степью брожу.
Если ты попадешься навстречу,
и тебе ничего не скажу.
 
 
Самому бы пора догадаться,
для кого собираю цветы.
Как люблю я тебя, волгоградца…
Неужели не чувствуешь ты?..
 

1965

«Я знаю мнения иные…»

Майе Румянцевой

 
Я знаю мнения иные
литературных королей,
что мы, поэты областные, —
актёры для вторых ролей.
 
 
Что дело самое простое —
быть первым там, где я живу.
Что, коль поэт чего-то стоит,
он всё равно сбежит в Москву.
 
 
Москву ни вздохом не унижу.
Мы все ей с юности верны.
Москва, она в разлуке ближе.
Да и видней – со стороны.
 
 
…Спасибо, город мой, на этом,
что ты не слушаешь молвы
и веришь мне, как тем поэтам
героя-города Москвы.
 
 
Во всех ролях меня пытаешь
и от меня всё больше ждёшь,
чего я стою – не считаешь
и никому не отдаёшь.
 
 
Ты мне – награда и заданье,
мой партбилет, мой зов: «В ружье!»
Моё последнее свиданье.
Мой хлеб. И Болдино моё.
 

1965

«Не сердце болит с непогоды…»

 
Не сердце болит с непогоды.
Не старость – не радость. Вранье!
То давит страшнее, чем годы,
Ненужная верность ее.
 

1965

«Ах, бабье лето – слёзы на полсвета!..»

 
Ах, бабье лето – слёзы на полсвета!
И горько хорошеют зеленя…
Я не хочу, чтоб всё прошло, как лето.
Но кто об этом спрашивал меня?
 
 
И первый снег хозяйничает снова.
И снегу не противится трава.
А вот из песни выкинули слово,
а песня эта, всё-таки, жива.
 
 
Так что гадать – что не было, что было,
надеяться – мол, было, так пройдёт,
когда о том, что я тебя любила,
на всю Россию Зыкина поёт!
 

1965

Мальчишкам Волгограда

В Волгограде, у Вечного огня, стоят в почётном карауле мальчишки.

 
Горит на земле Волгограда
Вечный огонь солдатский —
вечная слава тех,
кем фашизм,
покоривший Европу,
был остановлен здесь.
 
 
В суровые годы битвы
здесь насмерть стояли люди —
товарищи и ровесники
твоего отца.
 
 
Они здесь стояли насмерть!
И были средь них солдаты —
мальчишки в серых шинелях
со звёздами на ушанках,
простые наши мальчишки —
немного старше, чем ты.
 
 
К нам приезжают люди —
жители всей планеты —
мужеству их поклониться,
у их могил помолчать.
 
 
И пусть люди мира видят:
мы помним и любим погибших!
И пусть люди мира знают:
Вечный огонь Волгограда
не может померкнуть, пока
живёт на земле волгоградской
хотя бы один мальчишка!
 
 
Запомни эти мгновенья!
И если ты встретишь в жизни
трудную минуту,
увидишь друга в беде,
или врага на пути, —
вспомни, что ты
не просто мальчик,
ты – волгоградский мальчишка,
сын солдата,
сын Сталинграда,
капля его Бессмертия,
искра его Огня.
 

1966

Вечер

 
Наступает прохлада,
тени стали длинней,
и огни Волгограда
из-за Волги видней.
 
 
Травы клонятся в росах,
замирают гудки,
а на косах и плёсах —
рыбаки, рыбаки.
 
 
Берег в пёстром наряде
рыбацких рубах:
ведь у нас, в Волгограде,
каждый третий – рыбак.
 
 
Это – лунные ночи,
это – море ухи!
И уж хочешь не хочешь,
а напишешь стихи…
 
 
Две звезды над дорогой,
две степные зари.
Подойди и потрогай
и друзьям подари.
 
 
Чтоб за долы и море
и в чужие края
волгоградские зори
увозили друзья.
 
 
Ночь всё тише и тише,
даже ветер молчит.
Неужели не слышишь, —
сердце Волги стучит!
 
 
Ничего мне не надо —
лишь бы песню о ней!
А огни Волгограда
всё видней,
всё родней.
 

1966

Рыбаки

 
Под окном – сугробище горою.
Вьюга завывает у окна.
Даже и не верится порою,
что вернётся, всё-таки, весна!
 
 
Кажется – и зимушка бескрайна,
и навеки ветер ледяной.
Я тогда прислушиваюсь тайно
к тихим разговорам за стеной.
 
 
Там, бока по очереди грея,
замирая, шёпотом почти,
дед и внук сидят у батареи
и мечтают спиннинг завести.
 

1966

«Звезда бледней перед рассветом…»

 
Звезда бледней перед рассветом,
тусклее лампочка в окне.
Опять не сходится с ответом
задача, заданная мне.
 
 
В задаче той, простой и давней,
всё так же вертится Земля,
и той же тропкой,
дальней-дальней,
идут мои учителя.
 
 
Идут всё так же – отречённо.
И всю-то жизнь путём одним
ведут мальчишек и девчонок,
не подчиняющихся им.
 
 
Идут в погоду-непогоду,
по марту и по декабрю.
И я сквозь прожитые годы
на них всё пристальней смотрю.
 
 
И знаю многое теперь я,
и понимаю, что к чему.
Но где они берут терпенье, —
и до сих пор я не пойму.
 
 
Я снова думаю об этом,
и до рассвета – свет в окне.
Но всё не сходится с ответом
задача, заданная мне.
 
 
А возле школ толпятся дети,
роняют листья тополя.
И те же —
лучшие на свете —
идут мои учителя.
 

1967

«Волгоградской правде»

 
Ты за позднее слово
меня не вини:
было слово готово
в юбилейные дни.
 
 
Да ведь знаешь – работа:
где к трибуне суют,
а где крикнуть охота,
там сказать не дают.
 
 
Не с обиды я, право,
не с худого житья,
«Волгоградская правда»,
дорогая моя!
 
 
Коль ошиблась я в чем-то,
зла в душе не таи.
Мы с тобою сочтемся —
мы же люди свои…
 
 
Вижу, в прошлое глядя, —
пыль, ветрище, жара.
У меня в Сталинграде —
ни кола, ни двора;
 
 
никому не нужна я,
перед всеми в долгу,
и никто-то не знает,
что я в жизни могу.
 
 
Но тревожно и сладко
в той далекой весне
раньше всех, «Волгоградка»,
ты поверила мне.
 
 
Стала первой трибуной,
подсказала пути,
сталинградские струны
натянула в груди.
 
 
Если чем я богата,
что-то сделала я, —
в том и ты виновата,
дорогая моя!
 
 
Я не ради парада,
я скажу по любви:
будет трудно и надо —
ты меня позови.
 
 
Прикажи, если нужно,
дай работы – любой!
Я и в службу, и в дружбу,
я и дальше – с тобой.
 
 
Пусть дороги не гладки,
пусть жестка колея!
Мы ж с тобой волгоградки,
дорогая моя.
 

1967

Горькие стихи

 
Когда непросто женщине живется —
одна живет, одна растит ребят —
и не перебивается, а бьется, —
«Мужской характер», – люди говорят.
 
 
Но почему та женщина не рада?
Не деньги ведь, не дача, не тряпье —
два гордых слова, чем бы не награда
за тихое достоинство ее?
 
 
И почему все горестней с годами
два этих слова в сутолоке дня,
как две моих единственных медали,
побрякивают около меня?..
 
 
Ах, мне ли докопаться до причины!
С какой беды, в какой неверный час
они забыли, что они – мужчины,
и принимают милости от нас?
 
 
Я не о вас, Работа и Забота!
Вы – по плечу, хоть с вами тяжело.
Но есть еще помужественней что-то,
что не на плечи – на сердце легло.
 
 
Когда непросто женщине живется,
когда она одна растит ребят
и не перебивается, а бьется,
ей – «Будь мужчиной!» – люди говорят.
 
 
А как надоедает «быть мужчиной»!
Не охнуть, не поплакать, не приврать,
не обращать вниманья на морщины
и платья подешевле выбирать.
 
 
С прокуренных собраний возвращаться —
все, до рубашки, вешать на балкон
не для того, чтоб женщиной остаться,
а чтобы ночь не пахла табаком.
 
 
Нет, мне ли докопаться до причины!
С какой беды, в какой неверный час
они забыли, что они – мужчины,
и принимают милости от нас?
 
 
Ну, что ж! Мы научились, укрощая
крылатую заносчивость бровей,
глядеть на них спокойно, все прощая,
как матери глядят на сыновей.
 
 
Но все труднее верится в ночи нам,
когда они, поддавшись на уют,
вдруг вспоминают, что они – мужчины,
и на колени все-таки встают.
 

1967

Желанье

 
Уж я бы тебя попросила —
ни гордость, ни совесть не в счёт!
Какая-то чистая сила
не спит и просить не даёт.
 
 
И вот я в трех соснах – плутаю.
И, где не молчится, – молчу.
Не жду. Не зову. Не мечтаю,
но как перед смертью – хочу:
 
 
пускай, на беду работягам —
ребятам дорожных бригад —
задует буран по оврагам,
по балкам, как здесь говорят.
 
 
Измает сугробами ноги,
пристудит рубаху к спине.
И вот – ты собьёшься с дороги,
и вот – постучишься ко мне!
 
 
А я бы не крикнула «Милый!»
и не замерла на груди.
А я бы тебя накормила.
А там – хоть трава не расти.
 

1967

«Я этих слухов за моей спиной…»

 
Я этих слухов за моей спиной
не то чтобы ждала, но дожидалась:
ничтожество, проученное мной,
оно не зря ничтожеством осталось.
Ну вот и ходят слухи стороной.
Но не от них и горечь, и усталость.
 
 
Но ты зачем, мой старый, умный друг,
заметив, что я все-таки страдаю,
заторопился, запрощался вдруг!
Зачем ты мне сказал:
– Предупреждаю!..
 
 
И я не сплю какую ночь подряд,
какой рассвет не ведаю рассвета.
Не потому, что люди говорят.
А потому, что друг поверил в это.
 

1969