Текст книги "Очертя голову"

Я подхватила Даху под руку и потащила её по рядам.

– Персики! Глянь, какие ароматные, сочные персики! – воскликнула я. – Умру, если не съем!

– Не умирай! – хмыкнула подруга и принялась выбирать фрукты.

А я вся превратилась в волнение. Снова мурашки, снова ощущение, что вокруг вакуум и есть только он где-то там, позади. Даже если не смотрит! Сердце бешеное стучало и выискивало его, словно радар. Я как во сне шла за Дахой, она купила персики и углубилась в ряды с авокадо, а я зависла у сыров, просто потому, что ноги не шли. Они стали ватными и будто бы не моими. Я уткнулась глазами в огромную голову сыра, желтоватого, с сухой, белесой корочкой и сильным молочным запахом и вдруг услышала над собственным ухом:

– Привет!

Я подняла ресницы, меня окатило жаром – Лука стоял, смотрел на меня и улыбался. Нас разделял лишь столбик, на котором держался зонт. И миллиметр от моего предплечья до его пальцев.

– Любишь?

– Кого? – хрипло спросила я.

– Пармезан, – ответил он и склонился так низко, что меня окутало его теплом и запахом, а наши губы оказались преступно близко – ничего не стоило поймать его вздох. Я вся покрылась мурашками и исчезла в солнечном тепле чёрного бархата его глаз. А в голове поплыло звенящее, как малиновый звон:

«Что будет, если он меня поцелует?»

Глава 11

Розовые, нежные, пахнущие заварным кремом с малиной губы просто требовали, чтобы их поцеловали здесь и сейчас. Лука невольно потянулся к ним под завороженным взглядом зелёно-голубых глаз. Мгновение стоимостью в половину сокровищ Ватикана. Но ресницы-мотыльки взлетели изумлённо, и ограбить себя на поцелуй Боккачина не позволила – отстранилась.

– Я совершенно не люблю Пармезан, – выпалила она, розовея так, словно они занимались любовью на смятых простынях, а не стояли перед прилавком с сырными головами, треугольными кусками Горгонзолы с голубоватыми прожилками плесени, с ванночками, наполненными кремовым Томино и рассыпчатой Рикоттой.

– Пармезан нельзя не любить, – улыбнулся Лука и с разрешения задорного продавца, мигом уловившего, в чём дело, отломил кусочек от неровного молочно-жёлтого айсберга и протянул Боккачине. – Попробуй.

Она посмотрела на Луку чуть смелее, и внезапно в её глазах вспыхнул дерзкий протест.

– Не люблю! – заявила она и, похоже, сама этому удивилась и обрадовалась. Уткнула руки в боки и повторила почти весело: – Не люблю и всё! Я люблю наш, адыгейский!

– Адигэски?! – повторил изумлённо Лука. – Что это?

– Вкусно. Русский мягкий сыр. Не объяснить.

– Тогда попробуй этот, – сказал он, поднося к руке Боккачины ванночку с Томино. – Сливочный, мягкий.

– Почему я должна попробовать? – сверкнула глазами Боккачина, продолжая смотреть с вызовом и удивляя ещё больше. – Почему ты ходишь за мной?

– Потому что сыр – это вкусно, – ухмыльнулся Лука и мотнул подбородком на продавца, весело отсчитывающего деньги то за голову целиком, то за крошечный кусочек, то за висящую на верёвке, как повесившуюся от несчастной любви грушу, молочно-бледную Скармоцу.

– А ты итальянец и должен гарантировать всяким глупым иностранцам всё самое вкусное? Иначе пропала честь, гордость и национальное достоинство?

Лука цокнул языком, склонив голову и глядя прямо в глаза с солнечными лучиками, разбегающимися к краям от черного, как гвоздик, зрачка.

– Не всяким. Тебе.

Боккачина растерялась, опустила руки, но всё-таки спросила упрямо после секундной паузы:

– Почему?

– Потому что ты красивая.

– Хм… А красивым нельзя есть всякую гадость?

– Таким, как ты? Нет. – Лука улыбался, глядя на неё, но почему-то вдруг показалось, что улыбка у него стала какой-то глупой. И будто Боккачина знает про пари. По затылку пробежал холодок, но позволить себе стушеваться итальянец не мог. Да и что тут такого? Хитрость – это признак ума! Любой итальянец должен уметь "менять костюм в каждой ситуации". А момент тут был самый что ни на есть понятный. Он её хотел. До сумасшествия. Словно не на мотоцикл поспорил, а на собственную мужскую гордость.

Лука взял её руку в свою. Софи попыталась отдёрнуться, но тут же обнаружила на ладони кусочек пармезана. И рассмеялась.

– Ты упрямый, да?

– Как ты догадалась?

– Ой, – испугалась будто чего-то Боккачина, – а когда мы перешли на «ты»?

– Доставка мороженого ночью очень сближает, – вкрадчиво проговорил Лука и потянулся к её талии.

И вдруг рядом раздалось звонкое:

– О, Лука! Привет! Как твоя бабушка?

Луке узнал голос подруги Софи. «Чтоб ты провалилась!» – подумал он, но обернулся и дружелюбно всплеснул руками:

– Ба, Даша! Бабушка в порядке. Безумно рад тебя видеть!

Даша с пакетами, наполненными всякой всячиной, затараторила, как трещотка, про вчерашний фейерверк, который он точно зря пропустил, про его замечательных друзей, про чудесных итальянских старушек, с которыми он их вчера познакомил, про то, что в поездку, если никто не передумал, они с Софи наделают на всех сэндвичи. Лука кивал, улыбался, потому что ответы вставлять особенно было некуда, да они, кажется, этой русской француженке и не были нужны. Сказав что-то короткое по-русски Боккачине, Даша вручила ей половину сумок.

Лука мягко забрал из нежных ручек тяжесть, даже не прислушавшись к протесту. И тут понял, что с продавцом бойкая Даша говорит по-итальянски. Плохо, запинаясь, но… У него кудри на затылке встали дыбом. О, Мадонна! Если Даша поняла хоть что-то из его вчерашней болтовни с пожилыми синьорами из общества «Здоровая старость во славу Божьей Матери», всё пропало!

Потому что сразу стало ясно, что ни одна из старушек врать про их родство не будет. Он даже и не пытался. Просто завязал знакомство, обаял улыбками, рассказал о том, как любит ходить в церковь по воскресеньям вместе с бабушкой, и мигом стал любим. А затем и обожаем в тот момент, когда в виде «спонсорства от собственного ресторанчика» предоставил им пиццу для пикника на пляже. Как раз заказал там, где все обедали, и получил каждую третью бесплатно за оптовую закупку. В общем, целовали его все и обнимали, как родного. А «трудности перевода» Лука возложил на себя. Мамма мия, как он врал! Так самозабвенно врал он, пожалуй, только в детстве после очередной шалости. Оставалась только одна надежда – что Даша не понимает южно-итальянского акцента и её знания языка хватает лишь на «сколько стоит».

Скупив сыров, как на армию, Даша деловито сложила всё в сумки, повесила одну на плечо, вторую тоже забрал Лука. Она переглянулась о чём-то с Боккачиной, взглянула на него с хитрецой, какой позавидовала бы истинная итальянка, и повторила вопрос:

– Так как там бабушка? Она с нами в Сен-Тропе не поедет?

– Нет, сегодня никак. Женское сообщество на первом месте, – даже не солгал Лука. – Сегодня старость к старости, молодость к молодости.

Снял с плеча опасной подруги матерчатую сумку, понимая, что с этой молодой женщиной лучше дружить, иначе себе дороже. И, вспомнив о совете быть старомодным, сказал с одной самой подкупающих из своих улыбок:

– Я провожу вас, синьорины!

Глава 12

И всё-таки он удивительный! На каждое слово у него найдётся шутка, на каждый взгляд – улыбка! Лука раздаёт их щедро, ни капли не жалея, и до встречи с ним мне казалось, что такими улыбчивыми могут быть только кинозвезды и то на красной дорожке. Однако мы шли по условно чистому асфальту набережной и папарацци вокруг не наблюдалось, а Лука светился. Поразительно! И очень тепло… Это была чудесная, радостная и совершенно несерьёзная прогулка, наполненная анекдотами, лавандовыми сувенирами Прованса, запахом моря, блинчиков и солнечными лучами, но вдруг мы остановились, и Даха сказала:

– Спасибо, Лука! Давай сумки, вот и наш дом. Дальше мы пойдём сами.

Мой взгляд, до этого сфокусированный только на одном объекте – на самом красивом в мире парне в красной рубашке, уловил и остальные детали: синий забор, белые цветки олеандров, парковку, сквер и балконы нашего дома. Это было так внезапно, что я даже опешила: как?! Уже нужно с ним расставаться?! А нельзя ещё пару раз по три круга вокруг дома обойти?

– Я доведу вас до квартиры, – заявил Лука. – Вы набрали, синьорины, слишком много тяжёлых деликатесов.

– Не надо. – Даха попыталась забрать сумки.

– Надо. – Лука не отдал.

– Может быть, ты ещё и сэндвичи за нас приготовишь? – хмыкнула Даха, снова потянув ручки сумок на себя.

– Легко, – ответил Лука и, чтобы Даха больше не вырывала поклажу, перекинул всё себе на плечи. При его росте Дахе оставалось разве что попрыгать, но это в её планы не входило.

Тогда она сощурилась и сказала:

– Боюсь, тогда поездку в Сен-Тропе придется отложить. Наши мужчины ревнивы и такого повышенного внимания не поймут. Да, Соня?

Какие мужчины?! – опешила я и вдруг вспомнила о Маню и о Паше. Внутри всё оборвалось и стало очень стыдно: О, Боже! Как я могла забыть, что я чужая невеста?! И это я твержу себе, что я «не такая»? А, оказывается, очень даже ветреная и маме точно было бы сейчас за меня стыдно! Несмотря на мою обиду, это так легкомысленно, так некрасиво – пялиться на едва знакомого мужчину и забывать обо всём на свете.

– Да! – со всей решительностью кивнула я и, протянув руку к Луке, сделала требовательный жест пальцами. – Давай сумки.

В чёрных глазах замерцало любопытство, но сумки итальянец отдал.

– Только при условии, что мы встречаемся на набережной через час. И ничто вам, прекрасные синьорины, не помешает с нами немножко попутешествовать, – вкрадчиво сказал Лука.

И я подумала, что голос у него тоже «бархатный», а кожа, наверное… Тут я себя прервала и, подхватив поклажу, сказала твёрдое «Да» и направилась к подъезду.

Уже за стеклянными дверьми Даха развернулась ко мне и с любопытством промурчала:

– Или я что-то не понимаю, или ты и этот итальянец…

У меня пересохло во рту. Расширив глаза, я спросила:

– Я и Лука, мы что?

– Вот интересно, «что» вы? Точнее, что между вами происходит?

Я моргнула, краснея.

– А что-то не так?

Даха улыбнулась:

– На самом деле, кажется, более чем так. Просто я сейчас поняла, что не только ты ему нравишься, но и он тебе. Я права?

«Признаться?» – мелькнуло в голове, но моя воля была сильна, и я отчаянно замотала головой:

– Нет-нет-нет, это всё очарование французского языка! Мне так нравится на нём говорить!

– Особенно с ним… – хмыкнула Даха.

– Нас мальчики ждут! – выпалила я и побежала по лестнице наверх, борясь с желанием рассказать, собственным стыдом, виной и пьяной эйфорией от одного только осознания, что через час я его снова увижу.

Интересно, а можно ли насмотреться впрок? Законсервировать чувство, как огурчики на зиму?

* * *

Паша огорошил с порога:

– В Сен-Тропе не едем.

– Как?! – Я чуть сумки не выронила.

– Почему это? – втиснулась вслед за мной в квартиру Даха и сгрузила всё своему гиганту. – Уже ведь договорились с ребятами, на пикник еды накупили…

– Ты сам сказал, что «планы – это святое», – пролепетала я.

Паша пожал плечами.

– Если есть рациональность в том, чтобы их пересмотреть, я это делаю.

«Он всё-таки немножко меня любит», – подумала я, но почему-то не испытала радости, как будто мне ёлку принесли для украшения второго января: и хвоя та же, а не к месту…

Паша договорил на ходу, углубляясь в нашу комнату:

– Наконец, мой неуловимый шеф нарисовался. Так что теперь мне надо встретиться с ним в противоположном направлении. Вы с Маню не подбросите меня до Монте-Карло?

У Дахи в буквальном смысле отвисла челюсть.

– Подбросить? В Монте-Карло?

– Ну да. – Паша выглянул с несколькими рубашками в руках, словно не мог выбрать, какую надеть. – Вам-то какая разница? И в Сен-Тропе яхты, и в Монако яхты. Ехать одинаково. Море везде море – куда ни плюнь, Средиземное. Вы Соню займёте, пока я с шефом пообщаюсь, а потом уже сообразим что-нибудь.

– Qu'est-ce que c'est[12]12
  Что такое? (фр.)


[Закрыть]? – спросил с ничего не понимающей улыбкой Маню.

И вдруг меня взорвало:

– А саму Соню спросить ты не хочешь?!

– А что ты, Сончик, можешь иметь против? – удивился Паша. – Рассматривается новая позиция. Шеф написал в ВотсАпе, что можно пообщаться. Причём намекнул, что собирается на яхте рыбачить. Так, между делом удастся и важные дела обсудить, и навести нужные мосты. Меня, честно говоря, раздражает, что нужно такие понятные вещи объяснять!

– Порыбачить, значит? – воскликнула я, физически ощущая, как пиксели привычного мира рассыпаются в песок прямо к шлёпанцам. – И сколько времени это займёт?

– Час-два… Да какая разница?!

– А где ты мне предлагаешь подождать? – поджав губы, спросила я. – На берегу выглядывать, пока вы вернётесь?

– Вот кстати… хороший вопрос, – тихо добавила Даха.

Паша помрачнел, скрестил руки на груди. Вид у него сделался такой, как на собраниях, когда он распекает подчинённых, но мне почему-то сейчас было не страшно. Мне вдруг захотелось сделать всё назло и обязательно увидеть Сен-Тропе, даже если его именно сегодня завоюют инопланетяне! Я одёрнула шорты, словно это была юбка, и заявила:

– Я в Монте-Карло не поеду.

– Соня! – рыкнул Красиков. – Ты забываешься!

Даха тоже сложила на груди руки и встала ко мне плечом к плечу.

– Маню тебя не сможет отвезти. Уж извини, у нас другие планы. И бутерброды ребятам мы обещали сделать.

– Вам что, эти первые встречные итальяшки важнее меня? – возмутился Паша.

– Нет, Паша, – выдохнула я, чувствуя, что вот-вот расплачусь от напряжения и от того странного чувства обиды, какое бывало, когда мама выключала телевизор на самом интересном месте и говорила, что пора спать. Но мне двадцать три, а не пятнадцать, и я продолжила: – Я просто не хочу в Монако. И я поеду с моими друзьями туда, куда они запланировали.

Я развернулась и пошла в кухню. Паша выкрикнул мне вслед:

– И это после всего, что я для тебя сделал?!

Я села и подпёрла подбородок ладонями.

– Красиков, ты б хоть иногда думал не только о себе, а? – вздохнула Даха.

Он огрызнулся, а Даха вдруг резко ответила:

– Знаешь, на ТЖВ[13]13
  Скоростной поезд во Франции


[Закрыть] до Монте-Карло ты успеешь только, если поспешишь прямо сейчас.

Я замерла – вся сплошной парадокс: полная ожиданием, что Паша вдруг одумается и поймёт, что невеста и секретарь – не одно и то же, что я не адъютант, не девушка из сопровождения, не вещь, в конце концов; и одновременно желающая где-то в глубине души, тайно даже для самой себя, чтобы он уехал. Хотелось, чтобы он подошёл ко мне, обнял за плечи и извинился за то, что принимает меня, как должное. И так же сильно хотелось, чтобы прямо сейчас Красиков надел рубашку, туфли, хлопнул дверью и… Он так и сделал.

Обида просочилась одной слезинкой наружу. Даха подошла и села рядом, взяла за руку:

– Не расстраивайся, малыш!

Я вытерла уголок глаза и улыбнулась:

– А я и не расстраиваюсь. Вот вообще! «Именно сегодня не беспокойся», да? Ужасно хочу в Сен-Тропе. Давай сэндвичи делать!

Глава 13

Я шла по аллее вслед за Дахой и Маню и впервые за много-много лет, а, может, даже и за всю жизнь не ощущала над собой никакого давления. И, странное дело, шагалось при этом так легко, словно бёдра были не моими, а какими-то новенькими, только что приделанными и вовсе без лишних килограмм. Именно в бёдрах чувствовалась невероятная раскованность. Забавно!

Я смотрела на пальмы сквозь тёмные очки без надобности сдерживаться, специально улыбаться или вести себя прилично, как облегчённая версия Софьи Николаевны Трофимовой.

Не случайно, мне кажется, всех неугодных посылают в «попу», – уж простите за мой французский… – просто где-то именно в этом месте, по-моему, живёт свобода. Не вольнодумство или высшие правила цивилизованной личности из серии «равенство» и «братство», а то самое чувство, когда вдруг ощущаешь самое себя, нечто своё, естественное, природное и даже немножко дикое! Ведь недаром говорится в просторечии «попой чую», «приключения на пятую точку» и так далее. А люди интеллигентные, выспренные, аристократичные говорить о собственном физиологическом основании считают ниже достоинства и, конечно же, это вне рамок приличий. Думают они исключительно головой. Возможно поэтому у сдержанных людей так часто случается радикулит? Ведь по логике, если что-то не принимать и сдерживать, оно наверняка потом отомстит. По крайней мере, я так думаю.

Стоило мне рассердиться и мысленно послать приличия в сад, как я почувствовала себя, собственные контуры и то место, «откуда ноги растут», а в нём – тепло и лёгкость.

Уже на подходе к синему заборчику, Даха чуть притормозила и спросила у меня шёпотом, словно Маню мог понять:

– Сонюшка, ты как настроена относительно Луки? Оттеснять его подальше или наоборот, не мешаться?

Я пожала плечами и совершенно расслабленно покачала головой:

– Веришь? Не знаю. Я решила «не беспокоиться» и просто быть.

– Ну хорошо, моя птичка, но если что, майкуй! Я рядом.

– Ты лучшая! – шепнула я ей в ответ и чмокнула в щёку.

* * *

Весёлые итальянцы, хиты по радио, живописный серпантин и средиземноморские виллы, будто с картинки, всё это безусловно заняло бы моё внимание, если бы рядом на кресло в мини-фургоне не приземлился Лука. И мир тотчас стал звонким и вибрирующим в свете его чёрных глаз. От его близости моя голова закружилась.

Он облил меня с головы до ног своей улыбкой и придвинулся, уверенный и мощный, как авианосец на рыбацкую лодку. Я сглотнула, чувствуя бедром его тепло. Из приличия отодвинулась к окну и строго на него посмотрела: мол, есть границы, не надо их нарушать. Лука к моим границам отнёсся так же, как американский авианосец… – просто придвинулся и начал показывать пейзажи за окном. Слева от нас раскинулась серебристая листьями, кряжистая оливковая роща, мистическая в тени, залитая солнцем на пригорке.

– Знаешь, Софи, что оливковые деревья – самые древние? Когда Ной послал из ковчега голубя, чтобы узнать, закончился ли Великий Потоп, тот вернулся с оливковой веточкой. Поэтому оливковая ветвь считается символом мира и того, что всё хорошо. Эй, Микеле, притормози-ка на повороте!

Фургон замедлил ход. Лука потянулся прямо через меня в открытое окно, задержался на мгновение так, что всё моё «Я» снесло в бёдра душной волной, и сорвал веточку. С улыбкой победителя вручил её мне:

– Вот, Боккачина, тебе символ мира, и не смотри на меня больше так сурово.

– Почему Боккачина? – удивилась я. – Что это значит?

– Это значит, что ты очень красивая и заставляешь пьянеть всех, кто рядом.

Я почувствовала жар, приливающий к щекам.

– Да ты выдумщик, Лука!

– Все итальянцы – выдумщики! – обернулся к нам с переднего сиденья вихрастый Рауль, свесился на локтях со спинки и засиял, как начищенный таз. – Не верь ему, Софи! Он точно тебя обманет!

– Задвинься, – отвернул его Лука сердито.

И я затрепетала от того, что он случайно задел моё плечо. Скосила глаза украдкой на его широкие плечи и руки, сильные, красивые, очень мужские и тут же вперилась взглядом в бесконечные оливки. Из динамиков пел что-то романтичное Эрос Рамадзотти. Хм, Эрос… Даже радиостанции здесь против меня…

В голове мелькнуло изречение Оскара Уайльда, которое я раньше не понимала: «Единственный способ избавиться от искушения – это поддаться ему». От этой мысли и от преступной близости самого объекта, который действовал на меня, как рюмка водки на алкоголика, по телу вновь пробежала волна мурашек. Я посмотрела влево и наткнулась на пристальный взгляд Луки. Все слова и мысли опять исчезли, остались только я и он, и что-то объёмное, почти ощущаемое между нами. Неужели моё воображение так разыгралось?!

– Ты очень красивая, – наконец, выдохнул он, – настоящая принцесса!

«И ты», – подумалось мне, но я просто обязана была держать оборону последнего редута.

– Я читала об оливках, – тихо ответила я, с трудом отрывая взгляд от его чувственных губ. – Мне нравится, как Августо Кури сказал: «Оливковое дерево… сильнее самого сильного из людей. Сколько генералов прошли мимо тебя, надменных, заносчивых, считающих себя бессмертными, но они проиграли в битве за существование. А ты, жалкое создание, выжило»[14]14
  Августо Кури «Продавец грез»


[Закрыть]. Не точно, но как-то так…

– А ещё он писал про королей, – вдруг вспыхнул глазами Лука, – что те погибли, а дерево осталось…

– Ты тоже читал «Продавца грёз»? – обрадовалась я.

– Интересная книга, интересный автор, – кивнул мой итальянец. – Бразилец, а пишет так, будто мои мысли вслух высказывает.

Я облизнула губы, пересохшие от волнения, и у меня вырвалось:

– Как это странно, как удивительно!

– Что именно? – ещё ближе придвинулся Лука.

А я, растаяв от радости, даже не отодвинулась, впрочем, было и некуда – разве что влипнуть в обшивку фургона и размазаться по ней… Его бедро к моему бедру… Но это вторично!

– Просто, когда я читала, мне тоже иногда так казалось: что Кури пишет мои мысли! Но не это странно, а то, что мы вдруг с тобой читали одну и ту же книгу, и нам она понравилась! А значит, между нами есть что-то общее, несмотря на разность культур, языков, ты понимаешь?!

– Понимаю. И это не удивительно, это закономерно, – вкрадчиво ответил Лука.

Взял мою ладонь горячими пальцами, посмотрел на неё, отчаянно белую на его смуглой коже, словно на отражение каких-то лишь ему понятных закономерностей, и вдруг поцеловал мою кисть. Очень нежно – так, как нельзя…

Моё сердце сжалось, я отдёрнула руку.

– Что ты делаешь?!

– Я?! Целую тебя, принцесса, – он улыбался, словно это нормально.

Я гневно поджала губы, ругая себя за собственную слабость, будто выныривая из ощущения сладкой иллюзии.

– Нельзя! С ума сошёл? И вообще, отодвинься!

Красивые брови взлетели вверх.

– А ты почему кричишь на меня? И почему такая злая?

Я вспомнила мигом все утренние высказывания Паши и резко ответила, устав всегда молчать:

– Я не люблю, когда почти незнакомые люди нарушают мои личные границы! Когда решают за меня! И вот это… – я тряхнула рукой, кожа на которой горела. – Это уже верх дерзости! Так вести себя нельзя! Тот же Кури сказал, что у «каждого героя есть своя подлая сторона»!

Это получилось неожиданно громко, как раз в момент паузы в веренице песен на радио, и все оглянулись на нас. Я растерялась, почувствовав, что перегнула палку.

Микеле расхохотался, Рауль тоже, остальные сделали вид, что не обратили внимания. Лука помрачнел и буркнул:

– Извини. – Обвёл глазами салон фургона и добавил: – Пойду на свою «подлую сторону».

Он пересел на свободное сиденье впереди возле белокурого, как снулый херувим, Винченцо. Тот хохотнул, но под взглядом Луки тут же прикусил язык. А у меня внутри оборвалась вся радость.

Я обернулась на Даху. Та сделала странный знак глазами, но смысл его я не поняла: то ли у меня рога выросли, то ли у Луки наглость зашкалила. Дорога продолжала струиться под колёсами красного фургона, оливки заглядывали в окна, словно мы были древними греками. А я напряжённо прислушивалась к голосу Луки.

В их итальянской речи то и дело повторялось женское имя Хелена. Я сглотнула: какая ещё Хелена? А я? Я – это просто так? Увлечение на один день? Я же ничего о нём знаю, он может быть женат, у него может быть пятеро детей и три любовницы. Ведь он такой красивый! Стало грустно и почему-то захотелось, чтобы он снова пересел ко мне. Но ведь я не могу, меня не так воспитывали, я «не такая»…

И тут огорошило мыслью, которая никогда раньше ко мне не приходила:

А какая я? Не такая, какую все хотят видеть, а я? Просто я? Настоящая?