Текст книги "Рондо"

18

В августе я написал письмо Марине. (Я сразу отослал его, и теперь лишь могу пересказать, как и о чем писал.) Милая моя Марина! Я не хочу, и не буду обременять красивую женщину! Любимая моя! Я преклоняю пред тобой голову и опускаю плечи… Какая ты высокая и стройная. Какие у тебя прямые и ровные черты лица. Ты, словно, незнакомка, что сошла с картины Брюлова. Меня смущает и удивляет симметрия твоих линий. Они до того отточенные, словно тебя, мою Лолиту, кто-то рисовал по лекалам или ваял из глины по трафаретам. Но я уже знаю, что никто другой, кроме Его, не мог этого сделать. А я все еще, не нарочно, лгу и лукавлю. Иногда жалуюсь на провалы в памяти. Кого-то нарочно упрекаю в том – что я, мол, не знаю того художника или скульптора. Того, никем еще не превзойденного творца или ремесленника, в самом лучшем значении самого слова. Его никто и никогда не сможет превзойти. Уже даже по его определению, такое не возможно. Кто бы мог придумать в женщине обворожительно красивые и округлые бедра, как у тебя, дорогая моему сердцу Марина, которую я люблю. Он для красоты изваяния, сэкономил материал на ягодицах, не делая их отвисшими, а, наоборот, сотворил поджатыми и упругими, похожими на форму яблока, а не на переспевшую, переполненную липким соком, забродившим и превратившимся в зловонную брагу, отяжелевшую от мякоти, – грушу. Он предал тебе, тем самым, спортивную осанку. Добавил ко всему немаленькую и небольшую грудь – нет, конечно, их две – словно, здесь и завершил задуманный контур фигуры. А вот глаза, он их будто и не придумывал в творческих муках, даже не рисовал кистью, не шлифовал камнем или не лепил из глины и не думал про цвет. Он воплотил мечты легким своим дуновением, как чистым морозным воздухом, и наполнил их прозрачной родниковой водой в лучах теплого весеннего солнца. Наполнил и придал им васильковый цвет, подмешивая рубиновый, как плоды рябины, но одновременно. Сразу и без границ. Без разделительных линий, без полос от перемешивания. Он увидел сам, что ты получилась интересной, обворожительной и соблазнительной. Тогда он сделал тебе ровными и гладкими линии носа. И как-то невольно заигрался на губах (он ведь тоже похож на человека, хотя правильнее и уважительнее сказать, что человек похож на Него, и Он творил по подобию своему), придавая изгибы и волны. И обрамляя что-то в верхней части лица, придумал красивые дуги бровей. И не выдержал тогда и закричал Он: я – Бог!

Так появилась на свет ты – царица моего сердца и дщерь Бога самого! Королева изможденной моей души. И счастье нескончаемого мужского желания. Как страсть моей плоти. Чтобы всегда хотеть обладать тобою во сне и наяву!

Но теперь, замкнутый в мешке Онгудайских гор, я порою реву, как раненный зверь от боли, или тихо стону, как умирающий степной конь. Я не вижу тебя. И жду денно и нощно, когда ты замелькаешь на экране моего смартфона. Ты стала надеждою и силою моего духа, оплотом моих чувств на земле и вдохновенными порывами ветра по синему небу. Но то любовное небо я вижу только во сне, когда Бог приоткрывает чуточку или краешек своего мира. И там я сжимаю тебя в своих объятиях, как самую любимую и единственную женщину во всем мире, которую я недавно еще целовал и обнимал наяву. А теперь пытаюсь в сладких воспоминаниях восстановить и представить весь образ, находясь в большой и бескрайней Сибири.

И пусть кто-нибудь решиться сказать мне, что я был нечестным с тобой мужем или кавалером, я начну просить, чтобы Бог наслал на того кару свою. И призову Его, Господа своего, единственного и праведного свидетеля. И Он скажет: врете вы все, господа, только бывшая жена и не любила его и шила ему порочные связи! И он, Господь наш, обязательно покажет и предъявит вам доказательства смертоносной любви порочной женщины, если сочтет нужным и необходимым.

В самые теплые и нежные минуты, исходившие от меня, прихожанина православной церкви – вам напомнит и Господь наш – как невежественная женщина отталкивала меня и даже морщилась в момент мирской и телесной близости. А у нас из окон, даже лежа на полу, видна церковь с пятью куполами. И колокольный звон заполняет все комнаты и при закрытых форточках. Она все время, как теперь понял я, а Богу известно доподлинно, хотела сказать и, до поры до времени, не говорила:

– Уйди от меня, постылый! Не люблю я тебя! И никогда не любила! А замуж пошла, чтобы скрыть позор своего одиночества. Одна с ребенком на руках осталась. Тогда ты нужен мне был! Первый муж другого ребенка на стороне заимел. Не смогла я снести молвы людской, боли и обиды!

«Эх, – думаю я теперь, – никакая ты не учительница географии, а дура-географичка. И держал я глобус перед детишками, объясняя им про наш уголок во Вселенной. А оказалось, не глобус, а мячик резиновый, расчерченный на меридианы и параллели. А ты, баба глупая, смеялась надо мной… Впрочем, о чем это я?!»

А вот о чем! По сыну я страдаю, и, может, больше всего по нему. Он – все то, что останется после меня на Земле. И я буду винить только самого себя, буду думать и проклинать за все… И спрашивать себя, а что я сделал для того, чтобы всего этого не случилось? И мне будет казаться – сделал все, что мог, а если случилось такое, значит, не все, нет, не все, если он стал таким, каким я его вижу, каким он предстал в самые трудные минуты моей жизни. Зачем и почему он предал меня, и уходит от ответов на прямые вопросы? Где и когда я потерял его? Или он потерял меня? Когда я порвал и истончил границы, скрытых от взгляда, родственных отношений? И теперь он бросал или уже бросил два диплома о высшем образовании. А вначале казалось, рад им был. А теперь не понимает, как я не досыпал, не доедал и ущемлял себя во многом, чтобы он стал врачом.

Когда-то он восхищался и радовался легковому автомобилю, купленному ему мною. Потом, в угоду ему, я отдал свою «Тойоту» и корейский джип, чтобы он купил себе маленькую однокомнатную квартиру. И у него появился бы крохотный, но свой, уголок, куда он привел бы жену, а я радовался бы снохе и внукам.

Но затем у него появилась квартира уже больших размеров, и я привезу больную его бабушку в областной центр, чтобы обследовать и полечить ее. Но с первого раза не получится. Нужно будет приехать на следующий день. А возить маму с высоким давлением становилось опасно. Я не находил себе места, не знал, что делать. Тогда я не услышал, как моя мама, старенькая и беспомощная, начнет проситься к внуку переночевать:

– Рома, я лягу где-нибудь, не доеду туда и обратно.

– А у меня нет места, – отворачиваясь, скажет он.

– Да я под столом, если что, полежу! – умоляла она его.

– Сказал же, самим повернуться негде! – отрезал так, что говорить больше вообще не хотелось.

В дороге я много раз останавливался и делал маме уколы, приговаривая:

– Потерпи, мама… Потерпи… Мы тебя обязательно вылечим… – А она плакала, и я не знал до конца ее боли…

Потом пройдет совсем немного времени, и мой сын задаст мне вопрос. Некоторые родители могли бы сойти с ума от услышанного обращения. От таких слов седеют в одночасье. Он глядел мне в глаза ровно и бесчувственно. Не отводил взгляда ни в сторону, ни вверх, ни вниз. Он не испытывал стыда и стеснения. Произнесет дьявольским голосом, смертоносным для близкого человека, тем более, для отца, слова:

– Сколько я тебе должен за твое воспитание и заботу? Скажи! Я отдам!

Мне показалось, что если бы он разбогател бы еще в детском саду или в школе, он бы спросил меня уже тогда. Неужели он так ничего и не понял – ужаснулся я – и вдруг никогда и не поймет? Так и не станет человеком?

Но здесь произошел еще не последний удар, который он нанесет мне. Он нередко хвалился и рассказывал нам про друга Димку, которому отец, наш главный врач, купил клинику урологии в Пензе. И тогда настал апофеоз его рассуждений:

– Родителей не выбирают! У Димки отец, как отец! – то есть, другими словами, все звучало так, что если бы он мог выбрать отца, он выбрал бы главного врача Салахова, отца Димки. Слабое школьное образование не позволяло ему правильно истолковать само изречение и использовать его в нужном контексте. Но дальше мысль его оказалась предельно ясной.

Да, родителей не выбирают, но нужно учиться любить их лишь за то, что они подарили тебе жизнь и готовы пройти часть ее с тобой! Бесчестен тот, кто не почитает родителей! Это главная обязанность человека, все остальное имеет второстепенное значение. Даже отца-дворника, давшего тебе жизнь, а еще и образование, ты обязан и должен никогда не бросать, и докормить, и дать дожить в своем доме остаток его нелегкой жизни. А не в приюте для престарелых людей. Здесь сыновний и гражданский долг, сочувствие и уважение к отцу. Они – твои родители, что дали тебе самое святое на белом свете – жизнь! А раз уже ты рано достиг успеха и достатка, то честь и хвала тебе за честный труд. Но ничего бы не было, если бы не твои, хотя и бедные и необразованные, родители. Если бы они даже изначально не могли бы дать тебе больше, чем дадут потом за свою жизнь, ты все равно не можешь их ненавидеть!

– Ты слышишь, о чем он говорит? И понимаешь ли, в каком контексте он произносит? – спрашивал я мать своего сына.

Она хотела уйти от ответа, но я настоял. К сожалению, я не заметил у нее досады и разочарования. Вероятно, ей казалось, что все это напрямую не касалось ее, а только – меня. А ее, мол, он, безусловно, любит. Она верила собственным убеждениям, и не видела заблудившегося по жизни сына. Я сильно опечалился и замолчал. Она – сумасшедшая, тогда подумал я. Но снова и снова отгонял от себя мысли о сумасбродной жене, чтобы не мучить укорами и упреками дурную и глупую женщину, так как она мать нашего сына. Ведь у нас был один на двоих кровный сын, безусловно, любимый и выстраданный, Роман. Но вскоре, после развода с безумной женщиной, она жестоко настроит его против меня и вооружит горькими и гадкими мыслями на мой счет.

Но я продолжаю ждать и надеяться, что мне все же удастся хоть еще раз обнять сына, прижать его к себе и сказать:

– Прости мою покаянную душу! Все, что не успел сделать я, доделай ты!

И заканчивая свое письмо, на последних страницах, я прошу тебя, дорогая и любимая моя Марина, не бросай меня одного, несчастного каторжанина своих мыслей и переживаний. Жди! Жди меня! И я обязательно вернусь из Сибири! С любовью и поклоном к тебе, доктор Рондов.

19

Я не хотел останавливаться на нашем главном враче, но мысль сына о друге Димке, вернула меня опять. То, что я увидел в трудолюбивом и добросовестном гинекологе, Пичугиной Светлане Анатольевне, сумел разглядеть и наш главный врач. Им был Салахов Андрей Юрьевич, по прозвищу «Малахольный». А когда он только начинал работать врачом, за ним прочно закрепилось прозвище «Сметана». Почему я этому уделяю столько места? Просто, прозвище иногда характеризует человека больше, чем все другие слова и эпитеты в описании его образа.

Он пригласит Светлану Анатольевну в свои заместители по лечебной работе. Она, на какое-то время, станет начмедом. Часто будет приходить к нам на вскрытия. В основном, к патологоанатомам, супругам Луцким. Мы станем с ней больше видеться, чем прежде, когда она была просто гинекологом. И как-то я все-таки не удержался и пригласил ее в кабинет для приватного разговора.

– Светлана Анатольевна! Зачем вы пошли в начмеды? Он же не даст вам, потом работать? – она поняла, что я говорю о главном враче.

Тот странным образом компенсировал у себя недостаток ума – очень много ругался матом. Такая особая форма бравады была у него перед подчиненными. Разбрасывал нецензурные слова, как брызги своих слюней. Мог тут же заорать на любую женщину, причем, на коллегу на языке пьяного конюха:

– Тебе, проститутка, ни врачом быть, а коров пасти!»

Однажды, он позвал к себе в кабинет девочку-секретаря. Надо заметить, что менял он их каждый месяц. А та, вот-вот, прямо перед своим заходом, выпустила и проводила такую же девочку, пытавшуюся устроиться на работу. Он пренебрежительно подал секретарю резиновый мешочек, словно чурался биологической жидкости:

– Иди в саду закопай! – вокруг больницы росло много фруктовых деревьев. В этом была заслуга прежнего главного врача, чьим именем, после его смерти, назовут медучреждение.

Молодая помощница догадалась о его намеке: мол, смотри, как ко мне все хотят устроиться на работу. В маленьком городке с работой было трудно. Она не раз подвергалась с его стороны попытками овладеть ею, как женщиной, но это не входило в ее планы. Хотя и выглядел он высоким, симпатичным брюнетом, но с желтой кожей на лице и такой же кожей на теле от душившего его сахарного диабета.

– Я устраивалась к вам на работу, чтобы работать, а не носить из-под вас презервативы со слюнями и соплями! – сказала она. Давала понять ему, что он хвалится. Она плохо верила в его мужские возможности в 60-ть лет. А теперь он мог протягивать ей в презервативе собственные слюни и сопли для вранья и напоказ.

На следующий день он уволит ее с работы. Женщинам, с которыми он работал, если они были красивыми, Малахольный часто делал непристойные предложения. При отказе – пытался уволить с работы. И нарвался как-то на мужа педиатра. Большой, сильный бизнесмен, в прошлом – боксер с именем, избил Малахольного до полусмерти. Тот лечился больше четырех месяцев в областном неврологическом центре. О себе распространил слухи, мол, застудился, и у него – неврит лицевого нерва. Заявление в полицию писать, естественно, не стал, боялся и трусил.

А «Сметаной» называли его, потому что растечется, как сметана, распластается перед человеком, не зная, значимый тот или нет. И хуже, если боксером окажется, а не шахматистом (попадал он в такие ситуации ни один раз), когда узнавал, что человек простой и еще безденежный – неожиданно скисался, как взаправдашняя сметана, сморщится, скривится и брезгливо отвернется с гримасой тошнотворной боли. Такую сметану хоть выливай. Мама у нас ее на блинчики пускала, жили мы тяжеловато.

Внешне он как бы интересный мужчина, и женщинам мог нравиться. Но был скупердяем. За продажную любовь платить никогда не хотел. Поэтому «любили» его до тех пор, пока он обещал работу. А потом мнение о нем сформируется, и он станет подлым и нечестным в глазах уже всех горожан.

Жена его, в первые годы семейной жизни, даже травилась от ревности, от безответной любви и от его бесконечных измен. Попадала в реанимацию в тяжелом состоянии. Потом успокоилась и решила родить ребенка. Вот так и появится на божий свет тот самый Димка, о котором говорил мне сын. Он вырастет глуповатым и медлительным. Тут уж точнее не скажешь: «Итак, по плодам их узнаете их».

Отец приведет его в шахматный кружок, чтобы развились у него мозги. Все городские шахматисты имели тогда возможность лицезреть грустное зрелище, как подлость и чванливость соседствуют с глупостью.

– Сергей Петрович! У меня дочь в институт поступила! Денег уходит много! А здесь зарплата выше. Пока продержусь… – объяснила мне Светлана Анатольевна свои мотивы, почему она согласилась стать начмедом.

Пройдет какое-то время, и он уволит ее. Умных долго не держал. И менял часто свое окружение, из-за того, что они со временем начинали видеть в нем беспросветную необразованность и сущее ханжество. Прямо на глазах у них проступало все его мракобесие.

Уволив в очередной раз начмеда, Светлану Анатольевну, он решил не давать ей места. Она больше всех разглядела в нем подонка. И сама, мол, написала заявление об уходе, хотя он ей предложил, обещая вернуть на старую работу. Больница в районе была одна. Поскольку в областном министерстве у него давно сидел родственник – то уже долго он изгалялся над людьми, как хотел. Многие хирурги из-за него уехали в Москву. И, в конце концов, так оказалось, что в районе некому стало прооперировать аппендицит или удалить простую фиброму матки. А жаловаться-то некому. Малахольный умел откупиться. Нещадно разворовывал больничный бюджет. Выращивал бычков стараниями и трудами всего персонала больницы: электриков, сантехников, нянечек – и кормил говядиной областное министерство здравоохранения. Потом придет КОВИД-19 и начнет косить население, и без того уже опустевшего, района. Медицину Малахольный убьет у нас основательно.

Светлана Анатольевна, не теряя времени, поедет в управление здравоохранения. А те уже давно терпели своего придурка, и говорили: «Придурок, но свой!» Все знали о его связях. С нескрываемым цинизмом он хвалился, что возит деньги заинтересованным лицам, и поэтому его будут держать на должности столько, сколько он захочет. Но на сей раз ему прикажут взять Пичугиных, дочь и мать, на работу гинекологами. Как случилось с Хрущевым, который принес Сталину список на семьдесят тысяч человек, что он составил для расстрела. По разным свидетельствам, так он хотел выслужиться. Сталин же выгнал его и сказал: «С кем работать будешь, придурок?!»

…Звук сотового телефона вновь напомнил мне роковые события. Мобильник вибрировал, дрожал мелкой дрожью и даже, мне казалось, – прыгал. Я снова в 2016 году. Все еще весна. И я занят экспертизой девочки Маскаевой. А звонил мне, как и должно было случиться, следователь Сунин.

– Десятый?

– На связи! – ответил я, придавая изначально разговору шутливый тон.

– Петрович, девочку посмотрел? – сразу с плеча рубил Сунин.

– А разве девочку нужно было смотреть, а не маму? – снова я шутил, не давая ему сосредоточиться на главном вопросе.

А спросить он, конечно, хотел, что там вдруг за девственница оказалась. Дело им пришло из Липецка уже с готовой экспертизой.

Дочь и мать Маскаевы пошли от меня сразу к Сунину и пересказали все наши разговоры между гинекологами и мною, и впечатления от молчаливого хирурга. Сомневаться во всем не приходилось. Но я спешить с выводами не хотел. Ошибаться мне никак нельзя. За много лет работы я ни разу такого не сделал. Не составлял двусмысленных заключений, не дал ошибочных, а уж тем более, – заведомо ложных.

– Да ты и маму посмотри! Она тоже ничего! Худенькая! Ты каких любишь? – поддержал мой шутливый тон Сунин.

– Я? Упитанных! – продолжал я, не терять надежды, чтобы утаить пока свои выводы. Я попадал впросак по молодости от своей разговорчивости, когда спешил удивить таких, как Сунин.

– Ну, с девочкой-то, я думаю, все ясно? У нас экспертиза липецких экспертов. Тебе назначили формально, чтобы лишние вопросы у суда снять! Ты же у нас – гуру! Специалист высокого уровня! Я уж не думаю, чтобы ты не нашел разрыва, если липецкие нашли? – подталкивал он меня опять к однозначному ответу.

– Мне бы экспертизу липецкую изучить, чтобы мысли у нас одинаковые были. А то неудобно получится. Я об одном стану говорить, а они – по-другому уже высказались. Любые противоречия – значит комиссионная экспертиза. Кому такое надо? Тебе, я думаю, точно ни к чему! На это много времени уйдет! – опять я лукавил, чтобы затянуть разговор и увести его в сторону, формальную и, якобы, безобидную. Так всегда легче и быстрее получить все необходимые документы, без проволочек, официальных письменных ходатайств. И проще сделать при хорошем настроении следователя, который ждет от эксперта полного единодушия с ним и надеется на альянс единомышленников. А эксперт должен выступить фигурой самостоятельной и независимой.

– Нет проблем! Получишь заключение! А то я уж стал сомневаться! Где ты там «целку» увидел. У мамы, что ли?! – и он ехидно и самодовольно расхохотался.

– Знаешь, мне бы еще подозреваемого осмотреть! – осторожно намекнул я, опасаясь, что он скажет, зачем тебе его смотреть, если липецкие его тоже уже освидетельствовали.

– А он-то тебе зачем? – после такого вопроса Сунина, я понял, что липецкие подозреваемого не смотрели. А у наших следователей что-то пошло не так. Не в том ключе, как они хотели. И сейчас чего-то ждали. Но в Москву уже заранее доложили и отчитались. Серьезное дело раскрыли. Все ночи, мол, напролет не спали. Тысячи подозреваемых перелопатили и допросили. Маньяком ведь пахло. Девочке 12-ть лет было, почти год прошел. Все силы и умы бросили на раскрытие преступления. Такая статья! На 20-ть лет тянет. Но у них никто не уходит от правосудия и неотвратимого наказания. Пенза – ведь не захолустный городок для мисс Марпл, а город Мегрэ и Эркюля Пуаро. Я все думал, с кем себя сравнивает Сунин? Ну, конечно, с комиссаром Мегрэ. Только у них что-то не заладилось. Я смел, предположить, что главный подозреваемый в «несознанке». Сунин, действительно, не спал, не ел, не пил и не давал того же делать Маскаеву. Ему нужно было его признание. Во времена Вышинского – это царица доказательства!

– Да как же ты хочешь, чтобы через суд все прошло, если освидетельствования главного фигура в деле не будет?! Может, у него члена нет? – конечно, я хитрил и пытался скрыть, чтобы Сунин не уловил второго смысла моих слов.

– Да ладно, Десятый! Я сам у него проверю! И только тебе скажу, есть или нет! – тут он обрадовался, что для того, чтобы ему посадить подозреваемого, оказывается, так мало надо – всего лишь наличие у того полового члена. И вы ведь не сразу мне поверите, дорогие читатели, но он лично проверит, по «моей подсказке», наличие у Маскаева полового члена.