Текст книги "Кроваво-красная машинка"

Мари-Од Мюрай
Кроваво-красная машинка

Алену Ланаверу, моему преподу

Marie-Aude Murail © Claude Riva

Original title: Nils Hazard dans Dinky rouge sang

Text by Marie-Aude Murail

© 1991 l’école des loisirs, Paris

© Савосин Д., перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке. ООО «Издательский дом «Самокат», 2019

Письмо Нильса Азара Катрин Рок

Париж, 12 декабря 1990 года

Дорогая Катрин, если вы читаете эти строки, – значит, меня уже нет в живых и нотариус передал вам коричневый конверт. Казалось бы, ничто не предвещает моего преждевременного ухода из жизни. Мне тридцать четыре, здоровье превосходное, а должность преподавателя истории в Сорбонне не относится к профессиям группы риска. Но тот, кто знает, всегда в опасности. Мне одному известно имя человека, совершившего два убийства, и это двойное преступление так и осталось безнаказанным.

Наши самые драгоценные воспоминания, Катрин, – та память первых лет жизни, что могла бы рассказать нам о том, кто мы есть и кем станем, – стираются с той же легкостью, что и запись с магнитной ленты. И потому трехлетний преступник, став взрослым, ничего не вспомнит и будет признан невиновным, и даже сам будет так думать. Но со мной все было иначе. Запись стерлась не полностью. С самого детства меня преследовал один и тот же сон, и до моих тринадцати лет он упорно твердил мне: «Ты виновен – виновен!»

Малыш один стоит на лужайке. Он совсем крошка, этот ребенок, он слишком мал, чтобы оставлять его без присмотра. На аллее, там, где кончается лужайка, припаркован красный автомобиль. Спортивный, цвета крови. Капот открыт. С того места, где стоит малыш, видны только ноги человека, чье туловище проглочено разверстым зевом машины. Тут я слышу, как от чьих-то шагов скрипит гравий – так отчетливо, будто на фонограмме кинофильма. Ребенок оборачивается.

– До свидания, – говорит женщина, – мы уезжаем ненадолго…

– Поторапливайся, Мята, – говорит мужчина, – ох уж эти капризы.

Мужчина, может быть, сказал: «Ему грустно» или даже «Он в ярости», – но сказал ли что-нибудь ребенок? А ведь ему есть что сказать, и это что-то важное. Машина отъезжает, и у малыша словно вся кровь отхлынула от сердца. «Не плачь, – говорит голос за кадром, – завтра они вернутся».

– Дедушка!

Я кричу, просыпаясь от этого сна. Ко мне в комнату входит старая дама и сразу включает верхний свет.

– Тихо ты! Сам знаешь: у твоего дедушки больное сердце. Так пугать его среди ночи…

Я вытираю вспотевшие руки о простыни и пытаюсь объяснить ей:

– Мне надо ему это сказать. Если я не скажу…

– Если не скажешь что?

За мгновенье до этого я знал, что должен сказать. Но вот сейчас меня спросили, а слова растаяли прямо на языке.

– Я должен сказать тому человеку…

– Какому еще человеку?

Я рассмотрел его лицо, нос, рот, глаза. Он сказал: «Поторапливайся, Мята…» Я пристально вгляделся в него, и я его УЗНАЛ! А сейчас не могу даже сказать, старый он был или молодой. Но память еще хранила его облик, и мне казалось, что я могу его описать:

– Ну… он такой высокий.

Или он только показался высоким ребенку? Я покачал головой:

– Нет, ничего.

Повзрослев, я утратил привычку звать на помощь, когда мне снился этот кошмар. Я душил крик, кусая подушку. На тринадцатом году жизни мне пришла мысль перед сном оставлять рядом карандаш и лист бумаги – чтобы успеть тут же записать детали, которые удастся запомнить. Если прежде я опасался этого сна, то в конце концов стал с нетерпением ждать его. Я восстановил его за два месяца – таким, каким сейчас записал. Но тщетно я мучил собственную психику – заполнить пустоты никак не удавалось. И все-таки я был уверен – еще за секунду до пробуждения я ЗНАЛ.

Живи я в обычной семье, скорее всего, этот кошмар унесли бы годы или пришлось бы обратиться к врачу. Но я общался только со стариком и его женой – моим дедушкой и его второй супругой – первая, Люсиль Азар, умерла во время войны. А эта, вторая жена, Марта, говорила о дедушке, как говорят об умирающем. Но ведь он еще вполне бодро двигался – правда, с помощью трости, которой энергично стучал об пол – тук, тук. У него были длинные седые волосы, сзади прикрывавшие шею, и он всегда носил черный бархатный костюм и под ним жилетку. Все вместе придавало ему слегка неряшливый «артистический» облик.

Дедушка называл меня Нильсом. Надо полагать, таково было мое имя. Нильс Азар – сирота; матери нет, отец неизвестен. Меня проинформировали скупо:

– Мы не знаем, кто твой отец. А мать умерла, как только ты родился.

Любой ребенок спросил бы: где, как, почему? Я не спросил ни о чем. Когда дедушка заговаривал со мной, в его голосе сквозило что-то неприязненное. На самом-то деле он был человек не злой. Легко исполнял мои просьбы. Например, когда я спросил его, можно ли мне поучиться музыке…

– Чудесно, – ответил он, – на пианино.

– Я предпочел бы какой-нибудь струнный инструмент, – ответил я, с радостью увидев, что ему это нравится, – например, скрип…

– Никогда! – закричал он.

– Твое сердце! – завопила Марта с преувеличенным ужасом.

Дедушка сел, состроив гримасу:

– Никогда, – повторил он, – никаких тебе скрип… струнных инструментов – в руках у начинающих это несносно.

Что ж, я согласился посещать уроки пианино, сказав себе, что у меня еще будет время поучиться и игре на скрипке. Сложись моя жизнь по-другому, я несомненно стал бы блестящим пианистом. Мои успехи так изумили преподавателя, что он даже лично поздравил с ними дедушку:

– Должно быть, это у него в крови, – попытался он сказать любезность.

– Определенно нет, – ответил дедушка так, будто его обидели.

Марта и вовсе не оценила моих талантов и жаловалась, что гаммы бьют ее по голове точно молоточком.

– Он занимается, – отвечал ей дедушка. – А пока занимается, не наделает глупостей.

Слова старого идиота. Почему же мне слышалось совсем другое? Ненависть окружающих наполняла мои вены, точно я лежал под капельницей. Я был виновен и знал это. Но в чем?

Мы жили в квартале Марэ, на улице Ботрейи. Наше убогое обиталище состояло из двух тесных квартирок, соединенных винтовой лестницей. Дедушка с женой жили на пятом этаже, я – на шестом. Что казалось вполне сообразным моему положению: в собственной семье я был кем-то вроде квартиранта. Под нами проживала пара портных, их фамилия была Фаржоль. Она шила крестильные рубашки, он – кроил саваны. Я никак не могу вспомнить лица той женщины, хотя она каждый день поднималась к нам – поболтать с Мартой. Но знаю, что ее мужа звали Андре, Андре Фаржоль. Память кажется капризной механикой, Катрин, но у нее есть свои внутренние законы. Если бы того мужчину звали Мишель, его имя не впечаталось бы в мою память.

Над нами не жил никто – но лестница еще продолжалась на несколько ступенек вверх и внезапно поворачивала. Однажды я удовлетворил свое любопытство: на верхней лестничной площадке была дверь, запертая на висячий замок.

– Чердак, – сказал дедушка тем безапелляционным тоном, каким приказывал мне замолчать.

Сколько всяких страшных историй, которые рассказывают детям, могло вовсе не случиться, если бы там не фигурировала запертая дверь. Дверь на чердак подстегнула мое воображение.

Мне было тринадцать лет – и вот однажды ночью, когда я, вооружившись карманным фонариком, старался уловить только что приснившийся сон, мне вдруг послышался какой-то шум с чердака. Я так и не смог определить, откуда именно, потому что шум перемещался.

Я вспомнил игру, в которую играл, когда мне было шесть или семь. В нашей квартире очень покатые полы, и когда я клал стальной шарик в угол комнаты, он перекатывался в противоположный угол сам по себе. З-з-з-з. Это был звук катящегося шарика. Я привстал в постели, выпрямился. Звук прекратился. Я снова лег. З-з-з-з. Шарик катился. Несмотря на весь ужас, какой внушали мне слово «чердак» и вид громадного замка, именно в ту ночь я принял решение. Я переступлю этот порог. Меня призывало туда нечто, или, точнее, некто. Ведь не мог же шарик катиться сам по себе. С тех пор я караулил каждый звук, доносившийся с чердака. Никто даже представить не может, сколько таких неслышных стуков и вздохов скрывает ночь, она одушевленнее дня для того, кто не спит. В моей спаленке рождались призраки. Мимо проплывали существа, которые утром оказывались лишь занавесками, одеждой или стопками книг. Но звука катящегося шарика я не слышал больше никогда.

Ключ дедушка носил на шее. Несколько раз, когда дедушка выходил, только что умывшись и не успев надеть рубашку, я видел ключ у него под майкой. Он болтался на простой нитке. Его можно было отрезать одним взмахом ножниц. А ножницы в моей старой школьной готовальне имелись.

Так я оказался среди ночи в изножье кровати, на которой спали Марта и ее муж. Сквозь просветы ставен в комнату проникали уличные огни, и я смотрел на этих двух стариков, простертых рядом друг с другом, неподвижных как надгробия. Они умерли, глупо подумал я. Вздох слетел с дедушкиных губ. Ни мертвые, ни живые, снова подумалось мне, они во власти снов. Дедушке снится, как убийца подходит к его изголовью, раскрывая ужасные ножницы. Его взор блуждает по горлу жертвы, и вот… я потихоньку опускаю руку. Вот она, жизнь дедушки, висит на ниточке; а моя заперта на ключ. И я снова подношу к нему ножницы. Тут первой успевает проснуться Марта и кричит по-птичьи. Дедушкин взгляд испуганно блуждает. Вид у обоих жалкий.

– Чудовище! – орет Марта. – Чудовище!

Конечно, мне не следовало брать острые ножницы из корзинки для шитья. Но своих, с закругленными кончиками из школьной готовальни, я не нашел. Я хотел сказать дедушке, что мне просто нужен ключ, и, подыскивая слова, все смотрел на его шею – видя, как в яремной вене пульсирует кровь.

– Чудовище, – разрыдалась Марта.

Нужно было сказать хоть что-нибудь, я должен был сказать, но слова растаяли прямо у меня на языке. Я опять оказался в своей комнатке, почти лишившись дара речи. Похожий на малыша из того самого сна, Катрин, и тоже виновный, как и он.

Никакого объяснения между нами не было. Они боялись меня – а я боялся их страха. На следующий же день Марта убрала в какие-то закрома все ножи и вечером заперла дверь спальни на засов. А мне понравилось чувствовать себя отверженным. Теперь ночь и вправду становилась моим царством.

В тот же вечер я взгромоздил стул на столик и, вскарабкавшись по этой постройке, принялся негромко стучать в потолок. Осыпалось немного штукатурки, я поскреб и обнаружил планку перекрытия. А если там, наверху, кто-то был, – слышал ли он мое дыхание? На следующий день я купил швейцарский нож.

Отныне каждый день с помощью ножика я соскребал с потолка немного гипса, который потом смахивал в картонную коробочку и спускался к мусоропроводу. Никто не покушался на мою территорию. Я мог спокойно проделывать свою работу. От того, что мне удавалось обнажать пол верхнего этажа, мной овладевало прекрасное и возраставшее умиротворение. Руки кровоточили, строительный мусор колол горло, ослеплял, попадая в глаза. Но я хоть понимал, ради чего страдаю. Мое упорство было вознаграждено через пару недель: я различил на потолке очертания люка. Этот люк преодолеть было легче, чем дверь с амбарным замком.

Самым трудным было доскрести до появления зазора в полсантиметра – люком уже давно не пользовались. Когда мне это удалось, я просунул туда свою железную линейку, чтобы зафиксировать отверстие. Доски наверху затрещали. Что ж, последний толчок плечом, решающее «ух!», и… люк раскрылся вверх. А я до того удивился, что по-глупому дал ему снова закрыться, и крышка чуть не пришибла меня.

Думаю, в ту ночь я пережил то же чувство, что и археолог-любитель Реголини на пороге гробницы принцессы Ларции, когда столь темное, столь скрытое настоящее вот-вот встретится с прошлым и ярко им озарится. Я начал лихорадочно готовиться к экспедиции. У меня был рюкзак для скаутских прогулок. Я сунул туда провиант – виноград и шоколад, полную флягу воды, пуловер, кое-какие инструменты, бортовой журнал, компас, небольшой несессер на всякий случай и карманный фонарик. Обулся как надо для путешествий и надел мягкую, но теплую одежду. Меня беспокоило только одно: а вдруг чердак обитаем?

Я второй раз поднажал на крышку люка, потом окинул спальню последним взглядом, не уверенный, что когда-нибудь в нее вернусь, и уцепился за кромку люка, чтобы подтянуться на руках. Локоть, потом другой локоть; колено, потом другое колено. Вот я и там.

Она – вот первое, что я там увидел, и моим первым порывом было крепко ее обнять. Это была прислоненная к стене виолончель со смычком. Все вокруг тонуло в бледном лунном сиянии. У меня было чувство, что я обнимаю близкого родственника. Подняв голову, я заметил фотографию, висевшую на стене, – портрет молодого человека в ореоле искусственного света. Из-за горькой улыбки и необычно пристального взгляда он сразу показался мне неприятным. Я включил карманный фонарик. Из темноты вдруг выскочила деревянная лошадка, глупая коняшка с нарисованными глазами, со слишком человеческой мордочкой. Я шагнул вперед и едва не упал. З-з-з-з. Это я наступил на стальной шарик. Крак. Он покатился далеко от обследуемой мною территории, закатившись за деревянную лошадку. Я вытащил свой бортовой журнал и записал первые впечатления.

«Чердак кажется необитаемым, но я еще не заглядывал за шкаф. С той стороны осталась весьма значительная зона тьмы. Я только что обустроил временный лагерь на ящике. Это на расстоянии около метра от деревянной лошадки».

Клещами, которые я удачно сообразил захватить с собой, я вытащил из ящика гвозди. В нем были пластинки и граммофон. Я посмотрел на конверт одной из старых пластинок на 33 оборота. Сюиты И. С. Баха. Партия виолончели: Максанс Азар. Я поднял глаза на фотографию:

– Так вы, значит, вот кто, – прошептал я, как будто мне его только что представили.

Мне показалось, или глаза его как будто блеснули еще ярче, а улыбка стала еще более желчной? Я подумал, что слишком долго его разглядывать сейчас не стоит.

В конце концов, меня призывали иные горизонты.

– Шкаф, – молвил я вполголоса.

Чтобы добраться до него, мне пришлось переступить через карнизы для штор и рулоны линолеума. Рюкзак натирал плечи. На миг я присел – выпить глоток воды. С собой я захватил всего одну флягу. Придется экономить воду? Я читал об этом в книгах, там это было самым главным для исследователя.

– Заперт на ключ, – заключил я, наконец добравшись до шкафа.

И никаких следов ключа. Я записал:

«Я на время отказываюсь от исследования шкафа. Окрестности необитаемы. Замечены: детский стульчик, серая детская коляска, большая картонная коробка для шл…»

Я отложил бортовой журнал, открыл коробку, потом записал:

«…яп, в которой лежат фата новобрачной и букет белых цветов».

Стоило мне прикоснуться к цветам, как они тут же рассыпались в прах, и мое сердце сжалось от тоски. Я почувствовал, что в эту ночь мне не продвинуться дальше.

«Возвращение на базу. Час ночи».

Но что этот малыш делает совсем один в этот час? У него такой внимательный взгляд. Он смотрит на человека, который не знает, что его разглядывают. По аллее приближается Максанс.

– До свидания, – говорит женщина. Вся в белом, она больше похожа на привидение, чем на невесту. – Мы уезжаем ненадолго.

– Поторопись же, Мята, – нетерпеливо говорит Максанс, – ох уж эти капризы.

Автомобиль. Роскошная машина кроваво-красного цвета. Надо, чтобы малыш заговорил, он должен сказать: «Не садитесь в машину!» Он не произносит ни слова, и автомобиль отъезжает. «Да не плачь ты, – говорит мой дедушка. – Завтра они вернутся».

– Мама!

Задыхаясь, я сел в постели и увидел дыру в потолке. Люк! Я не захлопнул его. Прошлое не должно разговаривать с настоящим. Оставим мертвых мертвецам, а живые… Я сворачиваюсь клубочком под одеялом, стуча зубами. Не пойду больше на чердак, больше не пойду.

На следующий вечер я залез туда опять, прикипев к этой игре, превратившей меня в исследователя. Портрету моего отца я лишь слегка кивнул и сразу направился к шкафу. Клещи, плоскогубцы, отвертка, линейка, нож, ногти и зубы – все пошло в ход, пока древесина вокруг замка не рассыпалась в прах. Дверь распахнулась настежь, и я отпрянул в ужасе. Повешенный!

«При ближайшем рассмотрении это оказался черный костюм для торжественных случаев, – написал я трепещущей рукой, – такой, видимо, называют «фраком»; над ним на верхней полке стоял цилиндр».

Нервы были так напряжены, что я не надеялся снова заняться исследованиями. И все же мне надо было добраться до этажерки у противоположной стены. Пошатываясь, я прошел весь чердак и уцепился за этажерку. На ней стояло видимо-невидимо игрушечных автомобилей марок «Динки тойс»: «Аронд», «Бьюик», «ДС» и «Дофин». Одна из игрушек, ярко-красная, привлекла мое внимание. Это была машина моего отца: «Альфа Ромео Джульетта». Она стояла на книге в темно-синем кожаном переплете с золотым обрезом. Можно было прочесть название: «Братья Тэмптон». Я открыл рюкзак и с трепетным возбуждением осквернителя могил сунул в него и машинку, и книгу.

«Отход через слуховое окошко в 23.40. Путь загораживают две скамейки типа “школьные”».

Перешагнув через них, я оказался под самым слуховым окном. Тут я мгновенно почувствовал, как сильно хочу вырваться из духоты чердака и вдохнуть свежий ночной воздух. Нет ничего проще: мне было достаточно вскарабкаться на ящик, оттянуть маленький засов и, отворив окно, закрепить его, подложив железный брусок, как раз для этого и предназначенный. Я сразу ощутил порыв свежего ветра. Мне показалось, что звезды сияют ярко как никогда. Я стоял на краю неба. Легкий шум сзади заставил меня вздрогнуть. Я направил луч фонарика на люк и потом быстро обвел весь чердак. Нет, ничего. Я спрыгнул с ящика, на который забрался, и обследовал его содержимое. Книги и вырезки из газет. Мой взгляд упал на одну статью, обведенную красной ручкой: «Музыкальный мир потерял одного из лучших исполнителей. Прошлой ночью виолончелист Максанс Азар вместе с супругой стали жертвами трагического…»

На сей раз сомневаться не приходилось – этажом ниже кто-то ходил. Я погасил фонарик. Дедушка? Кто ж еще, больше и некому. Марта слишком боялась меня. Но я тщетно вслушивался, не различая знакомых «тук, тук» трости по полу. Может, он ее поставил? Тишина. Я слушал всеми нервами, натянутыми так, что вот-вот порвутся. Шорох. Что он делает? Что там происходит? Кажется, до меня доносится прерывистое дыхание. Господи, да скорей бы хоть что-нибудь произошло! Пусть явится наконец привидение, грабитель, кто угодно, только не это ожидание, от которого я вот-вот потеряю рассудок. Весь чердак сотрясся от страшного удара: это упала и захлопнулась крышка люка. Мысли проносились в мозгу с молниеносной скоростью: я не заперт, потому что люк открывается внутрь. Но что ждет меня с той стороны? У меня есть нож, молоток. Я смогу себя защитить. Будь он здесь, встань прямо передо мной, – я бы не испугался его.

«Взятый врагом в окружение, я решил разбить лагерь под слуховым окном и приступить к экспертизе моих недавних открытий».

Как и всегда, игра укрепила мою храбрость. Герои не умирают.

Оставаясь настороже, я погрузился в чтение «Братьев Тэмптон». Это был английский роман XIX века, украшенный гравюрами той эпохи. Автор рассказывал историю одной пары, воспитывавшей двоих детей, Авеля и Иосифа. Мать, от природы сварливая, утихомиривала строптивый нрав лишь ради старшего сына, которого боготворила. Зато недостойно издевалась над младшим, у которого, к несчастью, была заячья губа. Дела семейства Тэмптон (так звучала фамилия этих жалких людишек) от главы к главе шли все хуже и хуже, и вскоре отца, мелкого служащего бухгалтерии, уволили. Мать настояла, чтобы младшего отдали рассыльным к стряпчему, Авель же тем временем всецело отдался музыке. Замешанное на ненависти обожание, которое младший питал к старшему, изображалось так душераздирающе, что у меня перехватило дыхание. Автор этих строк знал, о чем пишет.

Я заснул, прислонясь к стене, когда звезды за слуховым окошком все заметней бледнели, а Авель познавал первую любовь с юной Милли. Проснулся я уже средь бела дня. Я замерз. Взгляд тотчас же уперся в закрытый люк. Духи ночи рассеялись, а с ними исчезли и мои страхи. Я открыл люк, в первый миг оторопев: и стул и стол были отодвинуты, и надо было прыгать. Сперва я высунул голову в отверстие, чтобы удостовериться, что кругом никого нет. Потом сбросил вниз рюкзак и наконец спрыгнул сам. Благополучно.

На моей кровати, на самом виду, лежал конверт. Я вскрыл его. В нем был всего один листок, на нем большими буквами надпись: «НЕ ХОДИ БОЛЬШЕ НА ЧЕРДАК, ЭТО ВОПРОС ЖИЗНИ И СМЕРТИ».

Мне пришлось дожидаться окончания занятий в лицее, чтобы вернуться к чтению романа. Я бежал домой, а ранец колотил меня по плечам. Взбегая на лестничную клетку четвертого этажа, где жили Фаржоли, я едва не сбил с ног человека, который спускался. Я посторонился, пробормотав сквозь зубы:

– Простите.

Человек окинул меня взглядом, полным отвращения, и спиной вжался в стену, стараясь держаться от меня подальше. Потом он снова пошел вниз, а я, очень взволнованный, поднялся выше. Что за печать такая у меня на лице, если даже у незнакомцев оно вызывает брезгливую гримасу? Я позвонил в дверь, но мне никто не открыл. Я вынул ключ и вошел. Дедушки и его жены не было дома. Иногда они ходили выпить чаю к соседям.

Я дошел до ванной и внимательно вгляделся в свою физиономию. Худоба так вылепила ее черты, что в ней уже не оставалось ничего детского. Мало-помалу я погружался в собственный взгляд. Мои полубезумные глаза цвета синей ночи плыли передо мной – и вдруг они, эти глаза из зеркала, уставились на меня в упор. Я спасся бегством в свою спальню, задыхаясь от ужаса, словно только что увидел Эриний – дочерей Тьмы, богинь отмщения.

Дрожа, я схватил книгу и уселся на кровати. Стоило мне снова погрузиться в чтение, как до меня наконец дошло: тот, с кем я столкнулся на лестнице, приходил на наш этаж и стучался в нашу закрытую дверь. А ведь к нам никто никогда не приходил, кроме Фаржолей. Кто же был этот тип, кого я так испугал? Я прогнал этот вопрос прочь из головы, после чего попытался обрести хоть немного покоя за чтением.

Невезуха остервенело обрушивалась на Иосифа Тэмптона. Тысячи молодых женщин бродили по Лондону – но его, конечно, угораздило влюбиться в Милли, еще прежде брата. Милли очень быстро сделала выбор между братьями, и с этих пор роман опустился до самой дешевой мелодрамы. Иосиф заманивает Авеля на ночную встречу около шлюза, под предлогом, что хочет «сообщить ему нечто важное». Тут меня ожидал неприятный сюрприз: 531-й страницы не хватало. Однако при этом повествование не прерывалось и фраза с конца страницы 530-й продолжалась на 533-й. Из этого я заключил, что на странице 531-й располагалась иллюстрация. На 534-й странице меня ждал другой сюрприз. Два брата бились во тьме, и Авель был повержен. И тогда:

«Авель умоляющим взором смотрел на Иосифа – но тот закончил свое дело, столкнув его ногой прямо в шлюз».

Под именами Авеля и Иосифа маленькими фиолетовыми буковками были вписаны два других: Максанс и Андре. По старомодной манере выводить прописные буквы М и А я узнал почерк дедушки. Я быстро просмотрел последние страницы романа. Смерть Авеля сочли несчастным случаем, и Иосиф женился на Милли. Но «если людское правосудие не всегда справедливо, то суд Божий лишь ждет своего часа». Так, по крайней мере, гласила фраза из романа. Я с удовлетворением прочел, что кончается история самоубийством Иосифа, не вынесшего сверхъестественных видений. Мой будильник показывал ровно полночь. «Час, когда свершаются преступления», как говорят дети, и я решил не лезть сегодня на чердак.

На следующий день, загородив кроватью входную дверь, я снова полез на штурм, как вдруг звонок заставил меня вздрогнуть. Всего лишь телефон. Но нам никогда никто не звонил. Я был слишком мал, чтобы догадаться: этот звонок касался меня и не сулил ничего хорошего. Мертвым до́лжно оставаться с мертвецами, а тот, кто хочет воскресить их, рискует быть убитым. Но как поверить, что угроза нависла над тобой, если тебе всего тринадцать лет?

Теперь мне оставалось исследовать на чердаке лишь один уголок, и это казалось мне важнее всего. Я отыскал старый комод, в котором немедленно перерыл все ящики. В первом были залежи катушек с нитками и перламутровых пуговиц. Во втором я нашел толстый том в коленкоровом переплете. Я чувствовал, что приближаюсь к развязке. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что это альбом с фотографиями. Теперь все части пазла были в моем распоряжении. Пока я перелистывал альбом, из него выпал какой-то листок. Но я едва обратил на это внимание – такие сокровища открылись моему взору.

На первых фотоснимках – судя по покрою одежд, очень старинных, – мне не встретилось ни одного знакомого лица.

Вдруг я узнал дедушку, еще молодого, с его вытянутой физиономией, как он делает для похорон и других торжественных случаев, под ручку с женщиной. Это была не Марта. Я сделал вывод, что, значит, это Люсиль, та самая, о которой мне говорили, что она умерла во время войны. Мне очень хотелось взглянуть на нее сочувственно, но никак не получалось. Она казалась хитрой, грубой, жестокой, на поджатых губах застыла неприятная улыбка.

На следующей фотографии царил младенец, жирный и благодушный: он совсем голый лежал на тигровой шкуре. За ним шли три снимка другого младенца с подписью: «Дорогуша Максанс». С каждой страницей дорогуша Максанс подрастал, и в его позе читалось все больше самонадеянности. Было хорошо понятно, как он несносен и какое это балованное дитятко своей матушки. Вскоре я заметил: чем дальше – тем больше фотокарточек было вынуто, иногда даже вырвано, поскольку на их месте оставалась бумага с дырами. Вдруг кровь отхлынула от моего сердца. Такого потрясения я в жизни больше не испытывал.

– Мама!

Это была она. Красивая. До чего ж красивая. Словно сошла с «Весны» Боттичелли. Мята с глазами мятного цвета, нос немного длинноват, выпуклый лоб и золотисто-рыжие волосы. Я впился в нее взглядом так жадно, что глаза заволокла пелена слез.

И тут я услышал характерные «тук, тук» – удары трости по неровным ступенькам лестницы. Дедушка поднимался на чердак. Для большинства детей, как и для вас, Катрин, слова «мой дедушка» воскрешают в памяти баловство вроде маленьких лошадок, дождливые воскресенья или прогулки вдоль берега. Мне же при этих словах вспоминается вечно угрюмый и почти безмолвный старик, о чувствах которого я ничего не знаю – если они вообще у него были. Друг или враг? Он держался начеку, чтобы защитить меня или, наоборот, скрыть от меня путь к истине? До сих пор я избегал этих вопросов. И вот мне оставалась всего минута, чтобы на них ответить. Дедушка уже был на лестничной площадке. Сейчас он снимет с шеи ключ, начнет отпирать замок. Еще несколько секунд – и мы столкнемся лицом к лицу. Уже слышно звяканье. Я одним прыжком вспорхнул на ящик. Выпрямившись, быстро уцепился за край слухового окошка и выбрался на крышу. Теперь я был уже не на краю неба, а на краю пустоты. В тот же миг чердак осветился, и в слуховое окно я увидел дедушкину тень на дальней стене. Потом и его самого – он шел к комоду. Седые «артистические» кудри, трость, черные одежды придавали ему вид старика из романтических легенд, что-то среднее между душою страждущей и уже осужденной.

Я не успел привести в порядок альбом. Дедушка схватился за него, и взгляд его сразу обратился к окну, которое так и осталось открытым. Я и теперь не знаю, видел ли он меня в тот миг. Рискуя рухнуть в пустоту, я отступил как можно дальше от окошка. Я надеялся остаться незамеченным… По донесшемуся звуку я сообразил: дедушка пытался залезть на ящик. Что он сделает – прикажет мне слезать, точно непослушному сорванцу, или столкнет в пустоту ударом трости? И то и другое казалось мне вполне возможным. Мне было слышно, как он тяжело дышит. Я приготовился защищаться, бороться, рычать. И вдруг – клац! – проще некуда: слуховое окошко откинулось, и его закрыли на засов. Через минуту чердак погрузился во тьму, а я оказался в еще большей опасности.

Инстинктивно я отворачивался от пустоты. Мой взгляд оставался прикованным к слуховому окну. Вжавшись в крышу, с долгими предосторожностями, я снял рубашку и обмотал ею правый кулак на манер боксерской перчатки. Все зависело от толщины стекла. Я напряг мышцы и вмазал кулаком. Слезы брызнули из глаз. Мне показалось, что я сломал руку. Но слуховое окно осталось целехонько. Мое тело вдруг ослабло. Мной будто овладело желание со всем покончить, пустить все на самотек. Только мысль о том, как шмякнутся об асфальт внизу мои мозги, мои кости, заставила меня овладеть собой. Способность к воображению – да еще до такой степени, что я как будто видел, слышал и чувствовал все то, чего не было на самом деле, – спасла мне жизнь. Я снова занес кулак и с криком вышиб стекло. Потом, просунув руку, нащупал засов, отодвинул его и медленно-медленно, чувствуя, как тело наливается тяжестью и незаметно скользит ближе к водосточному желобу, открыл окно. И, окровавленный, разбитый, наконец рухнул на пол чердака.

Несколько секунд я лежал, не в силах двинуться. Приподнявшись на локтях, я заметил лежавший у комода лист бумаги и вспомнил, что он выпал из альбома. Чтобы пазл полностью сложился, в нем не хватало только одной частички, и это была она. Гравюра на странице 531. Я захватил ее с собой в комнату и там завалился на кровать.

На гравюре был изображен человек, он лежал на земле, корчась от боли и в истерике раздирая себе череп ногтями. Подпись под картинкой по-английски гласила: «Better to be Abel than Cain». Я с легкостью перевел, что Авелем быть лучше, чем Каином. Аккуратным почерком я приписал: «Better to be Maxence than André». Тем движением, какое бывает продиктовано скорее интуицией, нежели случайностью, я перевернул страницу. На оборотной стороне иллюстрации, которая должна была быть девственно белой, прописью значилось вырванное у убийцы признание: «Признаю, что виновен в убийстве Максанса и Мяты Азар». Подпись очень разборчивая: «Андре Азар». Мой дедушка прятал на чердаке все следы двойного преступления и единственное доказательство, которое могло бы изобличить виновного. Но сам он им никогда не воспользовался. Теперь же все это было в моих руках – и я еще даже не предчувствовал, какая опасность мне грозит.

В тот миг, когда я уже проваливался в сон, мне опять вспомнился младенец на тигровой шкуре. Эта фотография Андре не была вырвана, в отличие от других. Почему? Может быть, потому, что младенец невинен всегда и по определению? С этим вопросом я заснул.