Текст книги "Счастливая жизнь для осиротевших носочков"

Виктуар поворачивает ко мне лицо, обрамленное косичками. Она ждет правдоподобное объяснение, и я вижу только один выход из создавшейся ситуации. Сегодня я натворила достаточно дел, со вздохом думаю я и говорю:

– Я с удовольствием пообедаю с вами.

На лице Виктуар появляется слабая улыбка.

– Отлично, – отзывается она. – По вторникам у нас пицца. Уходим в полдень, не опаздывай. Если ты такая застенчивая, то можешь молчать. Реда все равно никому и слова вставить не дает.

– Это неправда… – возражает Реда.

– Это факт, – отрезает Виктуар. – По моим подсчетам, ты занимаешь собой восемьдесят три процента любого разговора. В среднем. А еще ты должен мне десятку. Я же обещала, что уговорю Алису пойти с нами.

Реда смотрит на меня, состроив виноватую и раскаивающуюся мину. Даже не знаю, хорошо это или плохо, что я стала объектом их спора. Решаю без лишних слов вернуться к делам.

Обед сокращает мой рабочий день. Реда и правда монополизирует беседу, разговаривая о своей излюбленной теме (трудовое законодательство не в счет), а именно – об Америке. Во время наших кофе-брейков он тоже постоянно о ней говорит. Его английский, к слову, просто ужасен.

Ближе к вечеру, когда Джереми проходит мимо моего стола, держа дочку за руку, Зои машет мне и радостно кричит на все помещение:

– Fuck, Алиса!

Джереми резко останавливается и смотрит на меня. Я делаю вид, что ничего не понимаю. Что лучше – объясниться, извиниться или прикинуться, что я ни при чем? Зои, увидев замешательство отца, любезно решает его просветить:

– Это слово означает «чао» по-американски, но его мало кто знает. Меня Алиса научила.

Джереми тяжело вздыхает и бросает на меня мрачный взгляд.

– Пойдем домой, милая, – говорит он. – Больше не используй это слово.

Виктуар с Реда рыдают от смеха, спрятавшись за экранами своих мониторов. А я думаю, что мои отношения с Джереми Миллером определенно не улучшились.

Дневник Алисы

Лондон, 8 декабря 2011 года

Привет, Брюс! Как делишки?

Наверняка ты будешь рад узнать, что вчера утром у меня начались месячные. С двухдневной задержкой. За сорок восемь часов я потратила эквивалент госбюджета на тесты на беременность (которые потом спрятала на дне мусорки, чтобы Оливер не увидел). Все они отрицательные, конечно.

– Что вы чувствуете по этому поводу? – спросила психотерапевт.

В ответ я чуть было не показала ей средний палец.

Мне больше нравится говорить о своем детстве, чем о беременности. Признаюсь: я устала, у меня больше нет сил. Я прочитала столько статей и книг о беременности, что могла бы работать гинекологом.

Кстати, я получила повышение и хорошую прибавку к зарплате. Мне бы радоваться, но нет. Я бы предпочла быть уволенной, но беременной. Я Оливеру так и сказала, на что он ответил:

– Подумай о том, что ты могла бы оказаться уволенной и не беременной!

Чертово позитивное мышление.

Давай поговорим о Скарлетт. Ты наверняка думаешь, что Скарлетт интереснее меня. Все думают, что Скарлетт интереснее меня.

Давай поговорим о событии, которое навсегда изменило жизнь моей сестры. В ноябре 1995 года судьба сделала крутой поворот, и Скарлетт впервые влюбилась.

Не знаю почему, но я словно чувствовала: что-то произойдет. Приближался День благодарения, Скарлетт скучала. Мне было одиннадцать лет, и моя младшая сестренка превратилась в мятежное чудовище. Она находилась в состоянии постоянной войны против всего и всех, кто мог так или иначе посягнуть на ее свободу. И против взрослых в первую очередь. Ей регулярно делали выговоры и назначали отработки после уроков.

Мы по-прежнему учились в одном классе, и хотя я обожала свою сестру, трудно было представить себе ученика невыносимее. Скарлетт постоянно опаздывала – абсурд, учитывая, что мы выходили из дома вместе и я всегда приходила вовремя. Но до звонка она гуляла по школе, ходила в столовую, приставала к старшеклассникам, которые были выше нее на три головы. Она грубила учителям, срывала уроки дерзкими выходками, засыпала на парте и была классным шутом. Особенно доставалось нашей учительнице французского. Мы прекрасно говорили на двух языках, и Скарлетт поправляла госпожу Жерве, лишая эту бедную женщину всякого авторитета. Стоило моей сестре с притворной прилежностью поднять руку, как у госпожи Жерве начинался нервный тик.

Примерно тогда же Скарлетт начала часто вспоминать отца. Ей было интересно, совершил ли он «великие дела», о которых писал в своем прощальном письме.

– Я тоже уеду из Квинстауна и буду вершить великие дела, – говорила она с детским высокомерием. – Нужно только придумать, какие.

Ей не терпелось повзрослеть и двигаться дальше – тем более что наши подруги этим и занимались. Кэрри проводила выходные у отца в Нью-Йорке и хотела устроить вечеринку в конце года, у Дакоты начались месячные, а Эшли утверждала, что целовалась со старшеклассником в душевых. Дома ничего не происходило, по крайней мере ничего нового и интересного, так, сплошная рутина: учеба, макароны с сыром, кассеты, которые мы по субботам брали напрокат в видеомагазине «Блокбастер», находившемся в торговом центре.

Однажды утром Скарлетт встала и серьезно объявила:

– Алиса, время на великие дела ограничено. Поэтому я придумала fucking good plan, как добиться успеха в жизни.

– И какой же?

– Я решила сэкономить время и вступить в подростковый возраст.

Скарлетт ничего не делала наполовину, поэтому ее подростковый возраст был взрывоопаснее, чем динамитная шашка. С того памятного дня она бродила по дому, как неприкаянная душа, и морщила носик, словно ее постоянно тошнило от неприятного запаха – запаха посредственности, которой была наполнена наша жизнь. Она расстраивалась по пустякам или рыдала во время просмотра новостей. Даже я больше не могла ее развеселить. По словам Скарлетт, все было тщетно, смехотворно, мелочно, наша жизнь не имела смысла. Она ни с кем не хотела общаться и театрально устраивала истерики, во время которых била посуду и кричала маме, что лучше умереть, чем закончить, как она, читай, влачить жалкое существование без амбиций и прочего идиотизма, насаждаемого рекламными лозунгами. Скарлетт говорила с такой искренностью, что никто не знал, что ответить. И чем больше мама игнорировала ее, тем хуже становилось.

Однажды в субботу, когда Скарлетт во время завтрака назвала нашу жизнь «убогой» (потому что у нас закончился сливочный сыр), мама, которая только что получила крупный чек за перевод серии эротических романов, решила отвести нас в ресторан, чтобы отпраздновать мои оценки (у меня были сплошные пятерки и пятерки с плюсом). Любовь к хорошей еде была у нее в крови. Слава о роскошных праздничных обедах, которые мама – несмотря на проблемы с деньгами – каждый год устраивала на День благодарения, ходила по всему Квинстауну. Мама критиковала американский фастфуд, поэтому ни разу не удостоила своим присутствием ни одну из точек быстрого питания в торговом центре. По ее мнению, только четыре заведения в Квинстауне могли гордо называться «ресторанами»: итальянский, пользующийся хорошей репутацией, портовый, где подавали морепродукты, стейк-хаус в центре города и закусочную «У Боба» на главной улице прямо у въезда в Квинстаун. Последнее было «типично американской забегаловкой» и попало в список только потому, что Боб был тайно влюблен в маму (о чем, конечно, знал весь город).

Итак, мама повела нас ужинать к Бобу. Его бургерная была похожа на закусочную из фильма «Бриолин», где герои пили молочные коктейли. Даже музыкальный автомат там был. Бургерная досталась Бобу от дедушки. Красные кожаные диванчики родом из пятидесятых, над стойкой – вечно включенный телевизор… Как сейчас помню: тем вечером перед входом стоял человек-бургер (в буквальном смысле: висевшие на нем рекламные щиты выглядели как булочка для бургера), он махал большой красной стрелкой, чтобы привлечь внимание проезжавших мимо автомобилистов. Мы сели в кабинку и принялись изучать меню. Мама заказала салат, а Скарлетт – чизбургер с беконом без лука, картофель фри и клубничный молочный коктейль. Странно, что я до сих пор помню ее заказ, но не помню своего. Телевизор был включен на канале MTV, звук был достаточно громким, чтобы до нас доносилась музыка. В какой-то момент голос Джоан Осборн смолк, и мы повернулись к телевизору, удивившись воцарившийся тишине. Экран стал черно-белым, на нем появился виниловый проигрыватель, он стоял на бетонном полу заброшенного ангара. Потом появился музыкант с ясными глазами, который явно косил под битлов, и начал бренчать на гитаре. Лиам Галлахер не отличался красотой, а в клетчатой рубашке так вообще выглядел нескладным подростком, но даже на черно-белой пленке его глаза, наполненные невыразимой грустью, были такими голубыми, что напоминали океан.

С тех пор при звуках песни «Wonderwall» у меня в памяти каждый раз всплывает сияющее лицо Скарлетт, ее широко раскрытые от восхищения глаза и ослепительная улыбка, которая напоминала отца. Для меня эта песня всегда будет связана с моей сестрой и со всем, что произошло потом. Лиаму Галлахеру, вокалисту «Оазис», было двадцать три года. Группа уже получила некоторую известность в Англии, но не в Штатах, и тогда мы услышали о ней впервые. Это была любовь с первого взгляда. Скарлетт влюбилась по уши. Там и тогда, с открытым ртом и бургером в руке, моя сестренка без лишних разговоров решила стать рок-звездой.

Пишу эти слова и буквально слышу, как Скарлетт закатывает глаза и вздыхает:

– Это не рок, Алиса, это панк.

Мы вышли из бургерной незадолго до восьми (ужинали мы тогда в шесть вечера). Весь ужин Скарлетт молчала. По дороге домой мама рассказала нам о своем детстве. Она выросла в Бретани, училась в Париже, а потом уехала в Америку по обмену. Мамин рассказ произвел на меня большое впечатление: она редко говорила с нами о своей юности. Порой у меня складывалось впечатление, что мамина жизнь началась после переезда в Америку – возможно потому, что она оборвала все контакты со своими французскими родственниками. Мамина семья не одобряла ее переезд на другой конец света и брак с человеком, которому они не доверяли (время показало, что в этом пункте они не то чтобы ошиблись).

Было еще рано, поэтому мама предложила посмотреть фильм и, готовясь к еженедельному телевизионному вечеру, замесила тесто для моего любимого печенья с пеканом. Скарлетт решила, что хочет спать, и скрылась в нашей спальне.

Мы жили в типичном для Новой Англии деревянном доме, выкрашенном в голубой цвет. Зимой снег, бывало, доходил до середины створчатых окон на первом этаже, а летом мы со Скарлетт, умирая от жары, целыми днями валялись в гамаке. Он висел в тени крыльца, над которым развевался американский флаг. На первом этаже лежал толстый ковер, но стены были такими тонкими, что папин храп был слышен даже на другом конце дома. Ну, до того, как папа сбежал с водителем школьного автобуса.

Пока мама возилась с печеньем и ставила его в духовку, я по ее просьбе выбрала кассету из тех, что были у нас дома. Тем вечером мы смотрели «Танец-вспышку». На моих накрытых клетчатым пледом коленях стояла тарелка с печеньем.

Скарлетт к просмотру не присоединилась, но шаги у нас над головами свидетельствовали о том, что она не спит. В какой-то момент она спустилась, спросила, где ножницы, и без лишних слов ушла, даже не взглянув на экран, где Дженнифер Билз выписывала головокружительные пируэты.

После того, как фильм закончился, я поднялась в нашу комнату. Скарлетт сидела перед мансардным окном, а вокруг нее валялись обрезки картона. Я задернула шторы и заодно посмотрела, что она творит.

– Что делаешь?

– Собираюсь учиться музыке, – ответила Скарлетт, не поднимая взгляда.

Вдохновившись рисунком из старой детской тетради по сольфеджио, которая, видимо, принадлежала маме, поскольку была на французском, Скарлетт склеила куски картона и нарисовала на них длинные прямоугольники. У нее получилось самодельное пианино.

– Ты хочешь научиться играть на пианино?

– Да, потому что в музыкальном классе есть пианино. Потом поднакоплю денег и куплю гитару. Научусь играть на гитаре, научусь петь и стану звездой, как солист «Оазиса». Разве это не fucking good plan?

Я не знала, что ответить, поэтому благоразумно пошла чистить зубы. Когда я вернулась, переодетая в полосатую пижаму, Скарлетт красила клавиши в черный цвет, высунув кончик языка от старания. Она подняла взгляд и нахмурилась, словно видела меня впервые, а потом очень серьезно спросила:

– Если хочешь, можем организовать группу. Но я буду главной, пусть ты и старше. Потому что это моя идея.

– Нет, я хочу стать танцовщицей, – заявила я.

Я, конечно, была в восторге от Дженнифер Билз в «Танце-вспышке», но в первую очередь испытывала раздражение из-за того, что Скарлетт предложила мне роль второй скрипки и тем самым посягнула на главенство, принадлежавшее мне по рождению.

– Круто, – ответила она, возвращаясь к работе. – Будешь танцевать в моих клипах?

Жизнь – это череда маленьких ежедневных решений. С каждым шагом, поступком и выбором мы продвигаемся по тому или иному пути. Мы знаем, на что соглашаемся, но никогда не знаем, от чего отказываемся. Простой ответ на, казалось бы, детский вопрос может изменить ход судьбы. Я по сей день гадаю, какой бы стала моя жизнь, если бы в тот вечер я приняла предложение сестры.

Поначалу никто, включая меня, не воспринимал Скарлетт всерьез. Это внезапное увлечение музыкой, подобно предыдущим ее увлечениям, должно было исчезнуть так же быстро, как появилось. Скарлетт должна была переключиться на что-нибудь другое, и картонное пианино покрылось бы плесенью, лежа на полке в гараже. Но достаточно было сказать Скарлетт, что у нее что-то не получится, как она охладевала к своей идее. Мама с самого начала сочла ее увлечение глупостью, о чем не преминула сообщить. Но моя сестренка была бунтаркой и чемпионкой по безнадежным делам и бессмысленным вызовам. Все указывало на то, что Скарлетт не суждено заниматься музыкой; именно поэтому она решила, что стать музыкантом – ее единственный путь.

В музыкальном классе средней школы Квинстауна стояло пианино. Скарлетт пошла к администрации и попросила, чтобы ей разрешили на нем играть. В ответ она услышала, что музыкальный класс предназначен для старшеклассников, но она всегда может встретиться с учительницей музыки, чтобы та сделала для нее исключение.

Учительницей музыки была госпожа Гамильтон, старая дева со строгим седым пучком, которая боготворила Баха и, казалось, родилась в очках. Она была очень энергичной и во время урока прогуливалась между партами, экспрессивно размахивая руками. Она любила классическую музыку, однако никто, конечно же, не разделял ее чувства. А еще она искренне ненавидела Скарлетт после того, как три недели назад та не придумала ничего умнее, как намазать ее стул суперклеем. Я до сих пор вижу, как госпожа Гамильтон пытается подняться осторожными рывками, от которых подпрыгивают жемчужные сережки у нее в ушах, пока не осознает, что ее клетчатая шерстяная юбка приклеилась к сиденью.

– Кто это сделал? – ледяным голосом спросила она.

Скарлетт подняла руку и небрежно ответила:

– Простите, но от ваших расхаживаний у меня голова кругом.

Все расхохотались, кроме госпожи Гамильтон, конечно.

– В своих шутках ты проявляешь такое же отсутствие ума и воображения, как во время занятий. Ты бы не глупостью стремилась отличиться, а лучше бы брала пример с сестры – у нее, в отличие от тебя, есть шанс добиться в жизни успеха.

Я сидела рядом со Скарлетт и видела, как она стиснула зубы и как нахальная улыбка застыла у нее на губах. Госпожа Гамильтон продолжила урок, оставшись на стуле, а я накрыла руку Скарлетт своей и прошептала:

– Она полная дура.

Скарлетт убрала руку, ничего не ответив, и я возненавидела госпожу Гамильтон.

И вот три недели спустя Скарлетт, набравшись смелости, пошла просить у нее разрешение играть на пианино (я посоветовала сначала извиниться за историю с суперклеем, что она и сделала). Госпожа Гамильтон ей отказала, что и неудивительно. Я так и не узнала, что именно она сказала, но той ночью Скарлетт долго рыдала в подушку.

Она продолжала заниматься на картонном пианино. «Ютуба» еще не существовало, Интернета у нас дома не было, поэтому Скарлетт брала в университетской библиотеке книги по сольфеджио и ежедневно занималась, не услышав и не сыграв ни одной ноты.

На протяжении следующего месяца я по вечерам лежала на одеяле, пересматривала свои контрольные или читала романы, переведенные мамой на французский язык (я тогда хотела стать переводчиком, как и она), одним ухом слушая, как Скарлетт постукивает по картону, тихо называя ноты. Это казалось мне ужасно скучным, тем более что Скарлетт не пела, а проговаривала ноты сквозь зубы, да так серьезно и сосредоточенно, словно обезвреживала бомбу. Я думала, что она быстро откажется от своего странного проекта, но она этого не сделала.

Однажды я спросила:

– Что разучиваешь? Настоящее произведение?

– Да. «К Элизе».

– Что это?

– Одна мелодия. У меня только к ней есть ноты. Я стащила их из картонной коробки в соседском гараже.

– Но ты же ничего не слышишь! Откуда ты знаешь, что играешь правильно?

Скарлетт оторвалась от своего занятия и удивленно округлила глаза.

– Конечно, слышу. Мелодия звучит у меня в голове, – сказала она и разочарованно добавила: – Я думала, ты тоже ее слышишь.

Я не слышала, но хотела услышать. Поэтому на следующий день пошла в кабинет госпожи Гамильтон. Та встретила меня радушно: улыбнулась и угостила печеньем с изюмом.

– Госпожа Гамильтон, пожалуйста, позвольте Скарлетт играть на пианино!

– Прости, Алиса, но только старшеклассники могут пользоваться музыкальным классом.

– Но можно же сделать исключение…

– У Скарлетт ветер в голове. Тебе я бы дала ключи, но ей не доверяю. Кто знает, что она выкинет…

Я ненадолго задумалась, а потом сказала:

– Тогда дайте ключи мне. Обещаю, я всегда буду со Скарлетт, глаз с нее не спущу. И буду возвращать вам ключи после каждого сеанса.

– Алиса, очень трогательно, что ты хочешь помочь сестре, но Скарлетт – безответственная девочка. Исключения мы делаем редко, и…

– Это вопрос жизни и смерти, госпожа Гамильтон! – глядя ей прямо в глаза, проговорила я с настойчивостью, которую обычно проявляла, когда приходилось защищать Скарлетт, но не себя. Мне было одиннадцать лет, я была прилежной и ответственной ученицей. Взрослым я очень нравилась, хотя детям казалась очень скучной. Госпожа Гамильтон взяла в руки очки-полумесяцы, висевшие на цепочке, протерла стекла рукавом своего анисово-зеленого свитера и вернула на нос. Глядя на мое умоляющее лицо, она, видимо, надумала какую-то семейную трагедию, а может, ее просто растрогала моя решимость помочь сестре. Как бы то ни было, она тяжело вздохнула:

– Если возникнут проблемы…

– Проблем не будет, госпожа Гамильтон.

В следующий вторник я сказала Скарлетт, чтобы после урока истории она никуда не убегала, сходила к госпоже Гамильтон за ключами и потащила свою сестру, которая ворчала, что ей нельзя терять время, в класс музыки. Перед дверью она замолчала, и я торжествующе достала из кармана ключи. Скарлетт разинула рот, и ее лицо просияло почти так же ярко, как месяц назад, когда она впервые увидела клип «Wonderwall».

– Как тебе удалось?!

– У меня был fucking good plan, – с улыбкой сказала я.

Скарлетт бросилась мне на шею, крепко обняла и прошептала:

– Спасибо, Алиса! Только ты меня понимаешь.

Я отперла класс. Войдя внутрь, Скарлетт некоторое время не двигалась. Жалюзи были опущены – за окном царил май, стояла жара. На закрытое пианино падали полоски солнца. Пианино было старым и не представляло никакой ценности, но Скарлетт приблизилась к нему с таким благоговением, с каким приближаются к церковному алтарю.

Я прошла вперед, положила рюкзак на стул и испуганно вздрогнула, когда в двери, которую я забыла закрыть, появилась тень госпожи Гамильтон. Она улыбнулась, заметив мой взгляд, потом посмотрела на Скарлетт и снова посуровела. Открыла рот, словно собираясь что-то сказать – наверное, предостеречь, но передумала и решила молча наблюдать. Скарлетт выглядела как ребенок, впервые увидевший море. Абсолютный восторг. Она провела пальцами по крышке пианино, села и откинула ее. У нее на лице отразилась необычная смесь уважения и застенчивости.

– Прости, я забыла ноты, – прошептала она.

Было ясно, что Скарлетт говорит не со мной и не с госпожой Гамильтон, присутствия которой не замечала, а с пианино. Она начала играть «К Элизе» – медленно, но, как позже заметила госпожа Гамильтон, без ошибок. Потом резко остановилась и вопросительно повернулась ко мне.

– Миленько, – сказала я, – но обрывается слишком резко.

– Я играю до середины двадцать первого такта. Дальше страницы вырваны.

Три вторника подряд госпожа Гамильтон приходила послушать, как Скарлетт играет «К Элизе» до середины двадцать первого такта. А вот мне, признаться, надоело слушать одну и ту же мелодию. В третий вторник госпожа Гамильтон осталась до конца. Не удивившись ее присутствию, Скарлетт аккуратно сложила свои драгоценные ноты и убрала в рюкзак.

– Ты и правда сама разучила «К Элизе»? Не хочешь брать у меня уроки? – поинтересовалась госпожа Гамильтон.

Скарлетт колебалась, словно гадая, какую ловушку расставила для нее учительница.

– Я хочу научиться пению и игре на гитаре, чтобы создать рок-группу, – наконец ответила она.

– Одно другому не мешает, хотя рок – музыка для хулиганов, – авторитетно заявила госпожа Гамильтон. – Со следующего вторника я буду давать тебе уроки фортепиано и пения.

После этого меня освободили от должности надзирательницы. Когда в следующий вторник Скарлетт и госпожа Гамильтон скрылись за дверью музыкального класса, где должен был состояться их первый урок, я почувствовала смесь облегчения и печали. А еще – ощутила себя обделенной.

Через полгода госпожа Гамильтон пришла к нам домой, и они с мамой закрылись на кухне и долго о чем-то беседовали вполголоса. Мы со Скарлетт сидели наверху, прижимаясь ушами к полу, но так ничего и не услышали. В следующую субботу мы поехали в Провиденс, и Скарлетт купили гитару. Мама предупредила, что это гитара – подарок Скарлетт на Рождество и день рождения на три года вперед и что она будет наказана за то, что пожаловалась учительнице и маме пришлось купить гитару. Это была довольно дешевая классическая гитара. Скарлетт назвала ее «Гамильтон» и на карманные деньги, которые она месяцами копила на инструмент своей мечты, купила огромный букет цветов, который подарила учительнице музыки.

* * *

На следующий день после фиаско с Зои я – как обычно – прихожу на работу раньше всех. Джереми появляется около десяти. Виктуар вскакивает, чтобы, как обычно, отправиться на брифинг, но он жестом просит ее остаться на месте.

– Алиса, ты не могла бы зайти ко мне на пару минут?

Вздрогнув, смотрю на Джереми. Взгляд его голубых глаз такой же непроницаемый, как обычно.

– Да, конечно, – ничего не выражающих голосом говорю я. От волнения кожа покрывается мурашками.

В отличие от офиса Криса кабинет, который занимает Джереми, выглядит строго. Единственная личная вещь – фотография Зои в пластилиновой рамочке, на которой макаронами в форме трубочек написано «С днем рождения, дорогой папочка!». Думаю, если бы наше с Джереми знакомство не началось с плохой ноты, то такая любовь к дочери заставила бы меня проникнуться к нему симпатией.

– Садись.

Джереми снимает куртку, перекидывает ее через спинку стула и закрывает дверь, чего никогда не делал, когда к нему приходила Виктуар. Меня охватывает тревога, и я машинально нащупываю браслет. Джереми садится напротив и говорит:

– Думаю, между нами возникло недопонимание. Я хочу извиниться. – От удивления теряю дар речи. Я ожидала чего угодно, но только не извинений. Джереми, видимо, воспринимает мое молчание как знак продолжать: – Зои рассказала о том, что произошло в туалете на самом деле. Спасибо, что помогла ей. Она очень чувствительная девочка.

Помедлив, нерешительно отвечаю:

– Я тоже хочу извиниться… Не стоило идти к Крису у тебя за спиной. Я не подумала. – Вздыхаю. – Просто… просто если я что-то начинаю, то стараюсь довести до конца и временами иду напролом.

– Не могу ставить тебе это в упрек. Честно говоря, базовая версия приложения готова уже давно.

– Тогда почему мы не запускаем релиз?

– Потому что Крис все время просит добавить новые и по сути бесполезные функции, например, ачивки за старые или редкие носки…

– А мы не можем выпустить базовую версию и добавлять обновления по мере их появления?

– Можем, но Крис не хочет.

– Почему?

Джереми пожимает плечами.

– Возможно, из-за страха неудачи. Или успеха, каким бы маловероятным он ни казался. Не знаю… Осиротевшие носочки – очень личный для него проект. Как бы то ни было, мы можем выпустить приложение в любую минуту. Тебе нужно только уговорить Криса.

– Но он меня не слушает…

– Он делает вид, что не слушает, но на самом деле прекрасно знает, в каком финансовом положении сейчас находится компания… Кстати, он упомянул, что тебе нужна машина.

– Э… да, моя подруга устраивает праздник, и в субботу нам нужно съездить за покупками…

– Тогда в субботу утром я могу отвезти вас в магазин.

Колеблюсь. Я совсем не ожидала такого предложения. Как-то глупо тащить Джереми за покупками, но, учитывая отчаянное сообщение, которое прислала мне вчера Саранья, если откажусь, то поступлю нечестно по отношению к ней.

– Спасибо… – говорю после некоторых раздумий. – Это очень мило с твоей стороны…

– Взамен я попрошу, чтобы ты не учила мою дочь английским непристойностям, – перебивает меня Джереми. Несмотря на серьезный тон, кажется, он едва сдерживает улыбку.

– Я очень постараюсь…

– В субботу приезжайте ко мне к десяти. Я пришлю адрес.