Текст книги "Мой дядя Пир-Будаг"

Для ребятишек места не предусматривалось. Им оставалось вертеться под ногами взрослых или занять место у самой двери, оставив узенький проход для женщин, вызываемых на танец.

Зная мой характер, предусмотрительные тетки, боясь, что я займу самое лучшее место среди званых гостей, уговорили меня сесть на широкую деревянную полку, которая тянулась вдоль одной из стен в кунацкой, где выставлялась напоказ самая лучшая медная и гончарная утварь. Тетки убедили меня, что это место – самое лучшее для обозревания всего происходящего. А чтобы под потолком не было скучно, туда же подсадили несколько детишек, привезенных гостями, и снабдили нас лепешками со сладкой халвой.

Положение «на высоте» меня и всех остальных вполне устраивало. Мы сидели смирно, увлеченные прекрасным зрелищем и лишь при очень острой надобности, когда становилось невтерпеж, просили есаулов спустить нас вниз.

На сей раз моим смиренным поведением родственники остались довольны, потому что среди непрошенных гостей из числа мальчишек оказались понахальней меня. Вместо того, чтобы довольствоваться тем, что их пустили в кунацкую и даже позволили сесть у дверей, некоторые из них, в особенности мальчишки, улучали момент, выскакивали в круг и начинали танцевать. И не освобождали место для взрослых до тех пор, пока есаул не выталкивал их из комнаты.

Мы вынуждены были покинуть свое возвышенное место, когда со стороны улицы донеслось хоровое пение под звуки бубна: это невесту вели в дом жениха.

Навстречу вышли все хозяева и гости, за исключением моего дедушки, который остался в своем углу и был позабыт даже мной.

Огромная процессия приближалась к нашему двору. Впереди – две женщины. Одна несла раскрытый Коран, другая – зажженную лампу, поскольку наступил вечер. Невесту вели под руку подружки. Лицо ее было закрыто.

Позади другие женщины несли на головах приданное. Чтобы лучше все это видеть, я вскарабкалась на забор – и допустила оплошность. Дружки жениха перегородили невесте дорогу канатом. Сопровождавшие процессию родственники невесты дали дружкам выкуп, и те пропустили всех. Когда невеста вошла в ворота, бабушка и другие начали сыпать на ее голову целыми пригоршнями куски сахара и конфеты. Кто-то даже бросил жменю мелких монет.

Ребятишки, знавшие все тонкости обряда, были на стороже. Как только раздались звук падающих сладостей и звон монет, они бросились под ноги невесте и стали собирать все это. Пока я спрыгнула с забора и пробилась в толпе, детвора успела подобрать почти все.

Невесту и сопровождающих ввели в отдельную комнату. Молодую усадили в угол за занавес, и там она открыла лицо. Я ее видела в ауле не раз, но не такую нарядную – в шелках, платках, серебре и золоте.

В гостиной неистово визжала зурна, в такт барабанной дроби вихрем неслись по кругу молодые танцоры и увивались вокруг грациозно плывущих девиц. Но я на них насмотрелась за два дня, и теперь вертелась около смущенно склонившей голову невесты и ее подруг.

Мне очень хотелось дождаться полуночи, когда Пир-Будага поведут к невесте. За эти дни он как-то преобразился, стал серьезнее и даже похорошел. Ему шла белая, взятая у кого-то напрокат каракулевая шапка, которую надевают женихи, чтобы чем-то отличаться от других. Хотя их и так можно было узнать, потому что женихов усаживают на самое лучшее место – среди стариков.

Но так и не дождалась я торжественного момента – прихода жениха к невесте с последующей стрельбой и пляской до утра. Тетя Райганат подошла ко мне в тот момент, когда я ощупывала серебряный пояс невесты, и сказала:

– Иди, тебя зовет дедушка.

Я пошла.

Он сначала расспрашивал, во что одета невеста, кто пришел вместе с ней, что им подали из еды, а потом сам начал мне что-то рассказывать, и я уснула возле него.

Утром меня долго будили, чтобы я не мешала взрослым. Я проснулась как раз в то время, когда бабушка, раскрыв свой сундук, раздавала родственникам невесты платки, отрезы, чулки, туалетное мыло – в зависимости от степени родства и того, что они принесли в подарок невесте.

После женитьбы дядя Пир-Будаг стал важным, серьезным и все в доме стали относится к нему с почтением, как к мужчине. Через месяц после свадьбы он забрал свою жену и уехал в город к моему отцу.

Писал дядя Пир-Будаг редко. О его жизни и делах мы узнали из писем моего отца.

Прошло полгода. Весной в аул приехал человек, живший по соседству с нами. Его звали Али. Еще до его прихода к нам бабушка успела сообщить дедушке, что приехал сосед и что у него болит нога.

На другой день после приезда он пришел к дедушке проведать. После того, как они обменялись приветствиями, дедушка спросил:

– Что случилось с твоей ногой, Али?

– Не знаю, ни с того ни с сего образовалась язва возле колена.

– В городе хорошие доктора, ты общался с ними? – спросил дедушка.

– Общался, лечили, но без толку. Потом один знахарь посоветовал мне купить маленького поросенка, зарезать его и положить парное мясо к ране.

– Ну и что, Али, ты решил это сделать?

– Да, конечно, другого выхода нет, Бог даст, поможет.

– А где ты возьмешь поросенка?

– Я привез с собой в ящике, перед отъездом купил в городе.

Дедушка потихоньку отодвинулся от него, подумав, что Али прикасался к «проклятому Аллахом» животному. Тогда у нас никто не ел свинину, а многие даже не видели, что это за зверь. Кто мог знать, что употребление в пищу жирного свиного мяса в жарких странах сопряжено с тяжелыми осложнениями!

В те далекие времени в Аравии и других странах Среднего и Ближнего Востока часто вспыхивали эпидемии холеры, уносящие миллионы человеческих жизней. Сначала в Ветхом завете, потом в Талмуде, а потом и в Коране относили употребление свинины к греховным действиям, и никто из истинных мусульман не смел преступить этот закон.

Потому мой дедушка был смущен и отодвинулся от Али.

Вслед за этим Али сообщил дедушке очередную неприятность. Он стал рассказывать о том, что наш Пир-Будаг не захотел работать, стал учиться в ликбезе, а потом поступил на рабфак. Против умножения знаний всяким путем дедушка не возражал. Но когда Али сообщил ему, что Пир-Будаг вступил в комсомол и в союз воинствующих безбожников, у дедушки, как говорится, «в зобу дыханье сперло», и он изменился в лице. Что такое комсомол, дедушка, да и никто в ауле не знал, а что такое «союз воинствующих безбожников» – было понятно и мне.

– О, подлец! Он опозорил мои седины! – воскликнул дедушка в отчаянии и проклял сына, говоря: – Да подкосятся его ноги, когда в грозный час он будет проходить по мосту Сират, перекинутому над адом, шириною с лезвие клинка. Амин!

Это известие даже меня потрясло. Я не могла представить, как это сын моего дедушки мог дерзнуть вооружится против самого Аллаха.

И еще я подумала: зачем Али сообщил эту неприятную новость дедушке? У нас редко кто осмеливался на такое. Одно дело – говорить что-нибудь радующее человека, и совсем другое – наоборот.

Когда Али ушел, бабушка сказала деду:

– Мой повелитель, ты не волнуйся. То, что сообщил Али, может быть неправдой, он человек ветреный. На его месте другой настоящий мусульманин предпочел бы смерть, чем мешать свою кровь с кровью свиньи!

– Мало того, – сказала тетя Райганат, – ведь Али решил подзаработать на этом свином детеныше.

– Как заработать? – удивленно спросил дедушка.

– А очень просто. Берет мерку пшеницы, или толокна, или картофеля, десяток яиц или ковшик молока за то, чтобы показать эту нечистую тварь людям.

– Ну и что же, люди дают и идут смотреть?

– Представь себе, идут! Ведь многие только слышали, что существует такая тварь, а не видели.

– Я тоже хочу посмотреть на свинью, – воскликнула я.

– Стоит ли платить за это? Ты и так увидишь их в городе и будешь смотреть сколько хочешь, бесплатно, – сказал дедушка.

Честно говоря, мне очень хотелось посмотреть на поросенка. Я вертелась возле дома Али полдня, стараясь взглянуть в тот момент, когда жена Али, открыв дверь, пропускала посетителей за определенную плату.

Наконец мне повезло. Старшая сестра Асват, увидев меня среди детей, толпившихся у ворот, взяла за руку и вошла вместе со мной в подворотню. Она сунула в руку жены Али какой-то сверток – наверное, свежее мясо – и нас подвели к деревянной решетчатой клетке, в которой лежало маленькое бело-розовое существо с узенькими глазками, кругленьким носиком с двумя дырочками и издавало какие-то звуки.

Наверное, бедный поросенок за несколько суток обессилел бы от голода и жажды и сдох, если бы его не прирезал сам Али, когда все желающие посмотрели, оправдав стоимость поросенка с лихвой.

Нежданно-негаданно коснулась нашей семьи то, с чем никак не может примирится человечество. Мой дедушка заболел.

Несколько дней он не поднимался с постели даже помолиться, не хотел ничего кушать и стал каким-то умиротворенным.

В наш дом стали приходить родственники. Они приносили специально приготовленную для него пищу уговаривали отведать хотя бы ложечку но напрасно. Дедушка в знак нежелания качал головой.

Потом его посетил мулла. Дедушка пожал двумя руками его руку и тихо сказал:

– Слишком задержался я на этом свете по воле Всемогущего. Но, слава Богу, приближается и мой час переселения в иной мир.

Я приблизилась к дедушке и голосом, дрожащим от слез, спросила:

– Зачем ты должен переселяться? Что мы будем делать без тебя?

– Свет моих глаз, и ты тут? Это я так, просто, не обращай внимания, дитя, иди лучше погуляй.

– Иди сюда, – позвала меня бабушка.

Когда я подошла она спросила:

– Пойдешь гулять?

– Я не хочу гулять.

– Ну тогда пойди нарви травы козе, быстро.

Во дворе стояли наши родственники, мужчины и женщины. Я подняла мешок, который валялся возле печки под навесом.

– Ты куда? – спросила тетушка Райганат.

– Бабушка велела нарвать травы для козы, – ответила я и побежала со двора.

На улице я уговорила подружек пойти со мной. Мы спустились в долину – там, у подножия гор, всегда росли пышные высокие травы. Нарвали мы быстро, потом стали резвится, кататься по траве. Словом, отсутствовала я два-три часа.

– Хватит, пошли домой, мне мама велела присмотреть за малышом, а я тут играюсь, – сказала одна из моих подружек и побежала к селу.

Тут я вспомнила про больного дедушку, взвалила мешок с травой на спину и поспешила следом.

Когда подходила к нашему дому, увидела много людей. Одни стояли, другие суетились у открытых ворот. Почувствовав что-то недоброе, я ускорила шаг. Когда шла к открытым воротам, Иса, сидевший с мальчишками на заборе, сказал:

– Твой дедушка умер.

Я бросила на землю мешок с травой, забежала во двор, кинулась к двери комнаты, где лежал дедушка, но дверь оказалась запертой изнутри. Я начала сильно стучать. Подбежал сосед, схватил меня за руку и поволок сторону. Я начала кричать:

– Отпусти!

Но он не отпускал. Тогда я решила укусить его за руку, но он отдернул ее и отпустил меня. Я упала, но тут же поднялась и снова хотела кинуться к двери. Тогда подбежала бабушка, склонилась надо мной и стала уговаривать:

– Туда нельзя, там одни мужчины. Они обмывают дедушку.

– Разве он умер? А почему никто не плачет? А? – закричала я во все горло. – Пусти! Я хочу к нему!

– Пойдем в другую комнату, не надо кричать, я там тебе что-то скажу.

Мне стало жарко, на лице выступил пот; не сопротивляясь, я пошла за бабушкой. В груди моей и в висках что-то колотилось, как это бывает после быстрого бега.

Бабушка ввела меня в кунацкую. Там сидело много женщин. Я опять подумала, глядя на них – может, дедушка не умер, раз они не плачут? Но когда одна женщина сказала:

– Да продлит Аллах твою жизнь и жизнь твоих близких, – я опять испугано закричала, из глаз заструились слезы.

Так говорят у нас близким, когда умирает кто-то из родственников. Впервые я почувствовала то мучительное стеснение в груди, которое вырывается у нас воплями отчаяния.

– Бабушка, почему ты не плачешь, если он умер? – закричала я снова и уставилась на нее с надеждой услышать «не умер».

Бабушка помолчала, потом зашептала.

– Дитя мое, дедушке там будет лучше, чем здесь, – бабушка глянула на потолок – это значило «на небе». – И ты не плачь; если будешь плакать и тосковать по нему, его душа не обретет покоя, будет мучиться.

Дедушку я любила больше всех на свете. Мне очень не хотелось лишать вечного покоя его душу, но почему-то не было сил подавить страх, боль, отчаяние и какую-то гнетущую тоску. Слезы сами собой скатывались горошинами по щекам, а я повторяла:

– Плакать нельзя, плакать нельзя…

Потом из дедушкиной комнаты послышались звуки громко читаемой молитвы, а через некоторое время его, накрытого зеленым полотнищем, вынесли на носилках из комнаты.

Во дворе в это время стали резать жертвенных баранов. Быстро, чуть ли не бегом, унесли его мужчины на плечах. И только тогда из глаз моей бабушки и тетушек заструилась соленая влага.

Как только дедушка умер, моему отцу и дяде Арслан-Беку дали телеграмму. Они приехали лишь на второй день после похорон, к вечеру. Я немного успокоилась, но почему-то как только глядела в угол, где была дедушкина постель, у меня появлялись слезы и ощущение пустоты, хотя в доме семь дней и семь ночей было полно народа.

На восьмой день остались только свои. Отец, мать и дядя Арслан-Бек собирались в дорогу. Мне тоже хотелось уехать в город, хотя и жаль было расставаться с бабушкой. И потому я не могла сказать об этом ни отцу, ни матери.

Вечером, когда зажгли лампу, в открытое окно, обращенное в долину реки, влетело много мотыльков. В те времена у нас в комнатах никакой мебели не было. Спали на полу или на деревянных нарах, а лампу ставили в специальную небольшую нишу в стене или на подоконнике.

Увидев мотыльков, я подбежала к окну и, наклонившись очень близко к стеклу керосиновой лампы, стала разглядывать маленьких, нежненьких, шелкокрылых существ, порхающих вокруг света.

Разглядывая их, я думала, что теперь среди них должен быть и тот, который представляет душу моего дедушки, потому что бабушка говорила мне, что в мотыльках – души покойных.

Среди мотыльков я подметила самого крупного, белесого, на крылышках которого едва были заметны серые разводы. «Это и есть душа моего дедушки», – подумала я и хотела осторожно коснуться пальцем его крылышка, приласкать его.

– Ты что там делаешь? Лампу свалишь, – крикнула моя мама и я, отдернув палец, заплакала.

– Иди ко мне, – сказала бабушка.

Продолжая плакать, я подошла к ней и уткнулась в подол ее платья.

– Перестань, ведь тебе ничего плохого не сказали. Если даже и обидели бы, это – твоя мама. На родителей обижаться не следует.

– Я не от обиды плачу, просто так.

– Просто так умные дети не плачут, – заметила моя мама.

Тогда я, наклонившись к уху бабушки, прошептала:

– Там среди мотыльков порхал красивый белый. Это, наверное, была душа нашего дедушки.

И тут бабушка, повернув голову к моей маме, воскликнула:

– Увезите девочку с собой.

– Да мы и сами думали, отец хотел отдать ее на обучение в русскую школу, – ответила мама.

Итак, мы стали собираться в дорогу.

Чтобы доехать от нашего аула до райцентра, надо было преодолеть два очень крутых каменистых перевала. Пешеходы, да и верховые, поднимались на них, делая зигзаги из стороны в сторону. Когда мы уезжали, для папы, дяди Арслан-Бека и бабушки подали лошадей, а моя мама с соседом пошли пешком.

Я сидела у бабушки на руках. Кобыла под бабушкой была худая с большим животом. Когда стали подниматься на первый перевал, бабушка отпустила меня на землю и сама спешилась. Она боялась, что у кобылы от сильного напряжения могут начаться роды.

Мне тяжело было идти, и я стала капризничать. Сосед взял меня за руку и начал тянуть за собой вверх. Я не хотела идти с ним, вырвала руку.

– Отпусти ее, – приказала бабушка, а потом, обратившись ко мне, ласково предложила:

– На, держись лучше обеими руками за хвост кобылы, так будет легче подниматься.

Я ухватилась за длинный хвост и на самом деле почувствовала значительное облегчение при подъеме.

В райцентре – был базарный день – возле шоссейной дороги, если ту дорогу можно было так назвать, стояло несколько линеек с конными упряжками, на сбруях которых позвякивали медные бубенчики. Отец мой нанял одну из них, и мы стали прощаться с бабушкой.

Она зарыдала. Мне стало жаль ее.

– Бабушка, не плачь. Если хочешь, я останусь с тобой, – сказала я тихо.

– Нет, нет, ты уезжай, дитя мое, я скоро к вам приеду.

Потом все пожали руку нашему соседу, который должен был обратно увезти бабушку и вернуть коней в село.

Спуск с гор под звон бубенчиков продолжался весь день. Дорожные впечатления, разговоры взрослых отвлекали меня от дум о дедушке. Так я очутилась в городе.

Двор, в котором жили мои родители, был большой, в квартирах огромного по тем временам дома селились люди самых разных национальностей, но большей частью русские. В нашей семье говорили и на нашем языке, и на русском.

Наступил сентябрь – начало учебного года. В русскую школу меня, конечно же, не приняли бы, и тогда отец решил записать меня в тюркскую, хотя тюркского языка я не знала. Но мне, умевшей писать по-арабски, вскоре стало нечего делать на уроках, несмотря на незнание языка.

Наверное, из меня получился бы неплохой полиглот, если бы мои родители в свое время стали обучать меня иностранным языкам. За полгода я научилась свободно говорить по-русски и по-кумыкски… Причем, говорила я на каждом из них без всякого акцента.

Учась в тюркской школе, я с помощью старшего брата, который учился в русской, самостоятельно выучила русский алфавит. Первыми словами, которые я прочла по-русски, были «лев и львица», подписанные под красочным рисунком этих величественных зверей.

С наступлением следующего учебного года я взяла свою тряпочную сумку (тогда портфели и ранцы у нас почти никто не носил) и отправилась со своей новой подружкой и ее отцом, которые жили по соседству, в новую школу – бывшую гимназию губернского городка. Тогда никаких справок при записи в школу не требовали. Записывали всех, кто хотел учится, ограничиваясь фамилией, именем, годом рождения и домашним адресом. Я даже не знала, в каком году родилась, и этот пункт опустили.

В тот же день нас разделили по группам и направили в класс. Меня и мою подружку Олю послали в первый «Б».

Нам повезло. Наша милая, ласковая, очень внимательная к каждому ученику и ученице Антонина Антоновна оказалась самой лучшей во всей школе. Правда, одевалась она плохо: все время ходила в одной и той же длинной черной юбке и белой кофточке с длинными рукавами и закрытым воротничком.

Прическа у нее тоже была простая – теперь ее называют «старая большевичка». Она не красила губы и даже не пудрилась. Теперь я думаю, что это было очень хорошо. Потому что мой сынишка, приходя из школы, рассказывал, какого цвета были трусы его учительницы, когда она в юбке «мини» поднимала оброненный мел, не говоря уже о пестрых платьях с глубоким декольте, клипсах, брошах, кольцах и прочей мишуре, дополненной разными красками косметики на лице его учительницы. Словом, преподавателя лучше Антонины Антоновны мне не приходилось больше встречать.

Мой отец был человеком гостеприимным, миролюбивым и религиозным. У него было много друзей, кунаков, и наш дом всегда был полон гостей.

Кустарь-ремесленник, в отличие от брата своего Арслан-Бека, он не любил оружие и политику. Было время, когда он увлекался охотой. Но однажды подстрелил медведицу и был поражен страшным предсмертным ревом зверя. С тех пор забросил ружье.

Дядя Арслан-Бек неоднократно пытался втянуть его в свой партизанский отряд, но отец наотрез отказывался, говоря:

– Я не хочу участвовать в кровопролитиях, брать грех на душу. Убивать – значит умножать сирот и вдов, сеять горе. У меня дети, проклятия жен и матерей могут отразится если не на мне, так на моих детях.

Но несмотря на это, он материально помогал Арслан-Беку и другим родственникам – участникам партизанского движения.

Отец водил дружбу с местным духовенством, потому что в те времена только среди них были ученые и умудренные знаниями. В особенности он дружил с братом городского муллы Бий-Акаем.

Это был красивый, веселый и добродушный человек, ученый хадж. Его называли просто Бий-Хаджи. Он побывал странах Среднего и Ближнего Востока, совершил два раза паломничество к святыням Ислама, приобрел почетное звание «хаджи» и потому повязывал поверх папахи небольшую зеленую чалму. В зимние вечера он подолгу засиживался с отцом в гостиной и очень увлекательно рассказывал разные, часто смешные истории. Рассказывал о странах, быте и нравах государств, в которых он побывал.

Когда к нам приходил Бий-хаджи, я незаметно пробиралась в гостиную, ложилась на тахту и, притворившись спящей, слушала его рассказы. Тогда детям не разрешалось не только пить чай или кушать вместе с гостями, но даже близко подходить к кунацкой, где беседовали взрослые.

Не обращая на меня внимания, они засиживались за горячим самоваром на полу до полуночи, рассказывая интересные истории, а я подслушивала, затаив дыхание, и узнавала много интересного.

Бий-хаджи хорошо знал Алил-хаджи – отца второй жены Арслан-Бека. Купец Алил-хаджи, оказывается, вместе со своей матерью тоже совершил путешествие в Мекку для приобретения духовного титула хаджи в тот год, когда Бий-хаджи ездил в Аравию во второй раз. Так вот Алил-хаджи рассказал как-то моему отцу замечательную историю этого богоугодного хождения.

Слушая рассказы Алила-хаджи, я была потрясена низостью тестя Арслан-Бека, который решился на такое святотатство, и поверила во все плохое, что рассказывали о нем люди. Я постараюсь со всеми подробностями предать услышанное.

Хатунай – дочь Казикумухского купца – была выдана замуж, когда ей еще не было семнадцати. В двадцать лет она овдовела. Единственного сына Алила холила и лелеяла.

Замуж больше не выходила. В Шуре у нее была мануфактурная лавка, большой дом. Товары доставлял старик-отец.

Торговала Хатунай сама и вскоре пристрастилась и так наловчилась в этом деле, что обрела славу незаурядной купчихи. Она умела говорить по-аварски, кумыкски, по-русски, свободно изъяснялась на татском языке. Отец еще в раннем детстве научил ее писать и читать по-арабски.

С шести лет отдала она своего сына на обучение арабисту. В двенадцать лет Алил мог заменить мать, ловко орудуя аршином и счетами. Он не знал детских игр и шалостей безмятежного отрочества.

Расчетливый эгоист, он впитал с молоком матери коммерческую хватку. Без возражений по выбору матери женился на некрасивой, но богатой родственнице, которая родила ему трех дочерей. Желая непременно иметь наследника, Алия женился во второй раз, но, к сожалению, и вторая жена родила ему дочь.

Хатунай еще смолоду мечтала совершить паломничество с сыном к святым местам. Оставив на хозяйстве вторую, молодую жену сына, Хатунай вручила ключи от лавки, кладовых, сундуков первой. К ключам приложила две книги учета – всего, что было в лавке и в доме. Кисет, что висел на шее, и огромные карманы на шароварах набила деньгами.

То же самое сделал Алия, оставив женам скромные средства на расходы, причем наказал учитывать каждую копейку.

Еще задолго до отъезда Алия узнал у хаджи, совершивших паломничество, на какие средства нужно рассчитывать, что можно там выгодно продать, что привезти оттуда, каким путем удобнее добраться.

Редкие из женщин могли рискнуть в те времена на столь далекое и тяжелое путешествие. Но Хатунай еще была молода. Ей не было и сорока пяти, а на вид и того меньше. Привыкшая к самостоятельности, властная, она была не дурна собой, несмотря на грубоватые мужеподобные черты, а главное, была здорова. Здоровье и деньги были основными требованиями для совершения Хаджа. Только имущие в Дагестане могли рассчитывать и решится на это трудное дело, обеспечивающие всеобщее признание, почет и блаженство рая на том свете.

Не только ради фанатичной преданности Аллаху, очищения грехов и спасения души решилась Хатунай на поездку. У нее с сыном были и другие расчеты.

Поездом доехали до Батуми. Морем добрались до Стамбула, затем Суэц и, наконец – Джидда на Восточном побережье Красного моря.

В Джидде наняли двух верблюдов и двинулись по бесконечной мертвой Аравийской пустыне. Раскаленный песок, невыносимо горячий воздух, увлажненный муссоном с Индийского океана. Длинной цепью растянулся караван. Сидя на верблюдах, мерно раскачиваясь под дешевыми балдахинами, изнывая от жары, паломники дремали.

Когда приехали в Бахру, караван-баши, который ехал рядом с Алилом, спешившись, снял с пояса короткую толстую дубинку и, подходя то к одному, то к другому «кораблю пустыни», слегка ударял по сгибам передних ног. Верблюд медленно опускался на колени.

Очутившись на земле, Алил, желая помочь матери, подошел ко второму, третьему и так до самого последнего верблюда. Хатунай нигде не оказалось. Алил посмотрел вокруг, пошел к головному. Матери нет.

– Эй, караван-баши, где женщина?

Смуглолицый бедуин, показав стройные ряды белоснежных зубов, непонимающе покачал головой.

Встревоженный Алил метнулся в одну, затем в другую сторону. В надежде, что его кто-нибудь поймет, стал ругаться по-кумыкски. Тут к нему подошел прибывший с первым караваном Бий-Акай.

Алил обрадовался ему, объяснил причину волнения. Они вновь отыскали в караван-сарае бедуина, бритая голова которого была перевязана косынкой. Подошли, стали объяснять жестами. Сын пустыни или делал вид, что ничего не понимает, или на самом деле ничего не понимал.

В это время к ним подошел человек невысокого роста, с большими карими глазами, с мясистым длинным носом. Он знал тюркский язык и в совершенстве владел арабским. Назвал он себя Исаем, как в последствие узнали, он был евреем.

Алил рассказал ему о случившемся, Исай перевел бедуину. Последний, недоуменно вздернув плечами, сказал, что ничего не знает и не мог знать, поскольку караван-баши ехал впереди, к тому же рядом с Алилом.

Тревога сына доходила до отчаяния. Земляки искренне сочувствовали ему, не зная, чем помочь. Как тут же выяснилось, с Хатунай исчез араб, замыкавший шествие каравана.

Это обстоятельство возмутило Алила. Обнажив кинжал, он стал размахивать им перед бедуином.

– Переведи этому разбойнику, – обратился Алия в гневе к Исаю, – если моя мать через час не будет здесь, я убью его и перережу всех верблюдов.

Бедуин ответил:

– Воля Всевышнего!

Однако сын пустыни отвел Исая в сторону, стал с ним о чем-то оживленно переговариваться.

– Хватит болтать! – крикнул Алия, – пусть немедленно едет со мной обратно.

– Не беспокойся, дорогой, не беспокойся, сейчас будут приняты срочные меры, может быть, жена ваша найдется, – стал успокаивать Исай.

– Не жена она мне, а мать!

– Тем более старушке не может грозить опасность.

– Она не старушка!

Исай, призадумавшись, протянул:

– Да, от этих разбойников чего угодно можно ждать, но вы не волнуйтесь. В эти дни мира и покоя не совершаются злодеяния, даже войны прекращаются, а что касается прочих грехов – не беда, раз не опасно для жизни, чего беспокоится…

– Что ты имеешь в виду?

– Это я так, между прочим, подумал, сам понимаешь, если женщина белокожа, красива…

Алил опять схватился за кинжал, Исай отскочил. Бедуин куда-то исчез. Алил в бешенстве скрежетал зубами:

– Если я узнаю, что кто-нибудь из этих псов хоть пальцем коснулся моей матери, кровопролития не избежать.

Собралась толпа разноплеменного люда. Там были узбеки, туркмены, татары, афганцы, уйгуры, индийцы. Исай рассказал им, как мог, о случившемся.

Один узбек в узорчатой тюбетейке и полосатом халате сказал, что он ехал в конце каравана, видел, как остановились два верблюда. Со второго сошла женщина, она удалилась в сторону. Они отстали, могли заблудится, ничего страшного нет.

Вскоре появился караван-баш. Он сказал Исаю, что напал на след. Женщину обещают вернуть за определенную сумму выкупа.

Исай перевел, Алия процедил сквозь зубы:

– Пусть скажет, сколько нужно дать разбойникам, и немедленно приводит мать, или я расправлюсь с ними.

– Не горячись, – сказал Исай, – прогневавшись, ничего не сделаешь. Для этих людей законы не существуют.

Караван-баши ушел. Он скоро показался вновь, за ним спокойно шла Хатунай.

– Мама, ты где отстала, что случилось?

– Сын мой, не тревожься. Что могут сделать с женщиной, которая носит кинжал?

Хатунай показала серебряную рукоятку дамского оружия.

– Негодяй, замыкавший караван, – продолжала она, – нарочно погнал верблюда в сторону. Я показала ему кинжал. Тогда он поехал впереди, я сзади. Мы прибыли на противоположную окраину города. За себя я не боялась, о тебе думала. Слава Аллаху, нашли друг друга.

Алия отсчитал деньги, через Исая передал бедуину. Ехать в Мекку с ним мать и сын отказались. Они примкнули к каравану, с которым ехал Бий-Акай.

В Бахре, после предварительной проверки документов, дабы на священную землю Пророка не ступила нога неверного, паломникам разрешили продолжить путь.

Хатунай с сыном ехали теперь на одном верблюде. Она уселась позади. Глубокие черные глаза ее сияли из-под белого покрывала.

Происшествие обрадовало ее. Она возомнила себя красавицей, которую пытались похитить потомки Пророка. Она была довольна тем, что здесь оказались земляки, которые непременно расскажут о случившемся всему Дагестану. Она считала себя героиней.

А Бий-Акай тем временем с хитрой улыбкой строил догадки… Удалось ли аравитянину, осмелившемуся умыкнуть красавицу, коснуться сахарно-белых, пышных телес дагестанки? Он был уверен, что ничего не случилось, но ему очень хотелось предполагать, что это произошло.

От Бахры до Мекки восемнадцать километров. Этот путь был быстро пройден длинноногим выносливым «транспортом» пустыни.

Священная Мекка. Благодатный оазис с белокаменными плоскокрышими домами, над которыми, словно могучая стена, тянется вдали гряда гор. Великолепные храмы-мечети со стрельчатыми окнами, с прекрасными минаретами, устремленными в высь безоблачного южного неба. Позолота куполов, величественная стена с затейливыми узорами. Лепнина, лазурь и черная вязь арабских надписей.

Все это раскалено беспощадными лучами солнца. Лишь под тенистыми сводами мечетей, плоскими крышами караван-сараев и тенистых пальм лениво течет жизнь. Но это только кажется издали. Чем ближе подходит караван к стенам города, тем слабее звон бубенцов, заглушаемый городским шумом.

Хотя ворота Мекки гостеприимно распахнуты, многие паломники останавливаются за стенами города, спеша захватить местечко в дешевой палатке, шалаше или под тенистой пальмой. Тысячные толпы мусульман со всех сторон земного шара устремляются сюда в дни поста и молитв.

Мекка не в состоянии приютить всех. Предприимчивые ухитряются продать место не только под кокосовой пальмой, но и под открытым небом. Мекканцы предусмотрительны. Целый год готовятся они ко встрече паломников. В дни стечений народа ухитряются заработать на каждом шагу.