Текст книги "Каникулы Рейчел"

18

Я целый день не могла войти в колею. Меня мутило, кружилась голова, и вообще, я так и не проснулась окончательно.

Мысли о Люке не оставляли ни на минуту. Я слишком устала для того, чтобы четко сформулировать что-то, но боль, подобно зуммеру, постоянно сверлила мозг. Все казалось странным и враждебным, словно я на другой планете.

После отвратительного завтрака мне пришлось отмывать от жира несколько больших сковородок. Потом я все-таки добралась до своей комнаты и посвятила минут двадцать макияжу. Руки не слушались.

При недосыпе у меня на лице проступают пятна красноватой сыпи. Их очень трудно замазать. Даже если бы я наложила на эти места тонны тонального крема, кожа все равно шелушилась бы, обнажая красноту. Несмотря на все старания, цвет лица у меня был, как у покойницы.

Я спустилась вниз, изобразив на лице вымученную улыбку, и тут же нос к носу столкнулась с Мисти О'Мэлли. У нее физиономия была весьма кислая и совершенно не накрашенная. Мое лицо напоминало глазированное яблоко. Мы друг друга стоили.

Ко мне подлетел Дон и схватил меня за рукав.

– Вы помыли руки? – взволнованно спросил он.

– Зачем?

– Потому что сейчас начнутся занятия по кулинарии! – заверещал он, выпучив глаза. – По субботам, с утра – час хобби!

Иллюзия того, что все острые углы сглажены и к моим нуждам отнесутся с пониманием, улетучилась. Я снова почувствовала себя глубоко несчастной. От урока кулинарии до, например, плетения корзин и склеивания картонных коробочек – один шаг.

– Это очень занятно, – сказал кто-то рядом, когда нас загнали в кухню и выдали нам фартуки.

– Бетти вам понравится, – пообещал мне кто-то.

Бетти, преподавательница кулинарии, оказалась ослепительной блондинкой, которая, видимо, пользовалась всеобщей любовью. Сталин, например, схватил ее в объятия и закружил в вальсе.

– Дорогуша моя! – воскликнул он. Кларенс толкнул меня локтем в бок.

– Ну разве она не прелесть? – прошептал этот полудурок. – Что за чудесные волосы!

– Ну, начнем, пожалуй! – Бетти хлопнула в ладоши.

И мы уже собрались начать, когда вдруг вошел доктор Биллингс, поманил пальцем Эймона, плотоядно поглядывавшего на кулек изюма, и увел его.

– Куда это он его? – спросила я Майка.

– Ему не разрешают печь, – пояснил Майк. – На прошлой неделе он озверел и слопал целый тазик теста… Даже испечь не успели.

Видимо, ему больно было вспоминать об этом.

– На это смотреть было невозможно! – сказал он.

– Просто жуть! – согласился Сталин, передернувшись. – Напоминало кормление зверей в зоопарке. Я потом ночь не спал.

– И где же он сейчас? – спросила я. Мне что-то не понравилась та властность, с которой увели Эймона.

– Не знаю, – пожал плечами Майк. – Вероятно, занимается чем-нибудь другим.

– Может, пиво варит, – предположил паренек Барри.

Это вызвало взрыв хохота. Они лупили себя по ляжкам и ржали:

– Пиво варит! Самое оно!

– Или… или… – Кларенс так хохотал, что не мог договорить, – или дегустирует вина, – ему наконец удалось закончить фразу.

Коричневые джемперы бились в конвульсиях. Они просто визжали от радости. Им приходилось держаться друг за друга, чтобы не упасть.

– А я бы съел миску теста, если бы мне за это разрешили дегустировать вина, – хрюкнул Майк.

Новый приступ истерического хохота.

Я не смеялась. Я мечтала лечь и заснуть надолго. И еще мне совсем не улыбалось что-нибудь выпекать. Они радостно смеялись и подкалывали друг друга, а мне хотелось умереть. Я, конечно, слышала, о чем они говорят, но их голоса как будто доносились издалека.

– Я испеку потрясающий хлеб, такой, какой я ел в Исламабаде, – пробормотал едкий Фергус.

– А у тебя есть какие-нибудь экзотические специи? – спросил Винсент.

– Нет, – признался Фергус.

– Ну тогда это будет совсем не тот хлеб, что ты ел в Тимбукту.

Фергус отвернулся, глаза его стали абсолютно пустыми.

– Видела бы меня сейчас моя женушка! Ах-ха-ха! – громыхал Сталин, отмеряя нужное количество сахарного песку. – Я дома даже чайник ни разу не вскипятил.

– Не удивительно, что она держала тебя в черном теле, – послышался голос Мисти О'Мэлли.

Все зашушукались: «О, Мисти пришла!», но весьма добродушно. Только агрессивный Винсент заметил:

– Это не потому, что он не готовил, а потому, что он ей ребра ломал.

У меня зазвенело в ушах, мне показалось, что я сейчас потеряю сознание. Нет, этого быть не может! Сталин – такой милый, дружелюбный человек. Он не мог никому ребра ломать. Должно быть, Винсент шутит. Но на сей раз никто и не подумал засмеяться. Все замолчали. Прошло довольно много времени, прежде чем разговор возобновился. Сталин же не произнес больше ни слова.

Меня по-прежнему мутило. Как после качки на корабле. К счастью. Бетти была со мной очень мила. Она спросила, что я хотела бы приготовить.

– Что-нибудь попроще, – пробормотала я.

– Как насчет булочек с кокосом? Их можно испечь с закрытыми глазами.

Это мне как раз подходило.

– Я думал об этом блюде всю неделю, – сияя, заявил Майк и указал на картинку в поваренной книге, – это татин.

– А что это такое? – поинтересовался Питер.

– Такое французское блюдо. «Перевернутый пирог» с яблоками.

– А что, нельзя его сделать неперевернутым? – поинтересовался Питер и громко расхохотался, как будто сказал что-то очень смешное.

Бетти прохаживалась по кухне: там поможет, здесь подскажет. («Хватит масла, Майк, а то у вас будет плохо с сердцем», «Нет, Фергус. Вам придется воспользоваться обычной духовкой. Правила пожарной безопасности не позволяют нам выпекать хлеб между двух кирпичей. Мне тоже очень жаль, что он будет „не настоящий". Нет, извините, но нет! Нет, Фергус, я вовсе не давлю на вас. Нет, я ничего не имею против наркоманов. Чтоб вы знали, я даже один раз попробовала покурить травку. Нет, нет, я затягивалась!»)

И как ни ужасно я себя чувствовала, было что-то успокаивающее и умиротворяющее в просеивании муки и отмеривании сахарного песку и кокосовой стружки (как это называет моя мама), в разбивании яиц (с паузами, чтобы похихикать над очередной шуткой), перемешивании всего этого в миске, раскладывании полученной клейкой массы по формочкам с выдавленными в них веточками остролиста. Я вспомнила, как маленькой девочкой помогала маме. Она тогда еще что-то пекла.

Я старалась держаться подальше от Криса, потому что знала, что он отшатнется от меня, если увидит вблизи мое лицо трупного цвета с красными пятнами. После нашего вчерашнего вечернего разговора мне стало гораздо легче противостоять тягостным мыслям о Люке. Ведь если другой мужчина стремится со мной общаться, значит, я не такая никчемная, как мне пытался внушить Люк. Я исподтишка наблюдала за Крисом, который замешивал тесто, намереваясь выпечь простой серый хлеб. Я вздохнула: если бы он такими же движениями ласкал мою грудь!

Один раз я заметила, что он разговаривает с Мисти О'Мэлли, и, видимо, она сказала что-то забавное, потому что он засмеялся. Его смех и голубая вспышка его взгляда просто обожгли меня. Это я должна была рассмешить его! Я испытала жгучую ревность, почувствовала себя отвергнутой, тут же вспомнила о том, что меня бросил Люк, и депрессия вновь накатила на меня и потащила за собой вниз.

После урока кулинарии был ланч, потом – фильм о пьяницах, потом чай. Все это я воспринимала, как дурной сон.

Что я здесь делаю? Этот вопрос периодически вспыхивал у меня в мозгу. И всякий раз я гасила его, напомнив себе о знаменитостях, очистке организма и общем великолепии Клойстерса. Но не успевала я толком порадоваться своей необыкновенной удаче, как мой взгляд недоуменно упирался в какого-нибудь невзрачного мужчину среднего возраста или в желтую обшарпанную стену, утопал в густом тумане сигаретного дыма, в тусклости всего окружающего, и все это снова возвращало меня к тому же вопросу: «Что я здесь делаю?» Все равно что носить обувь на скользкой подошве: шаг вперед – два шага назад.

Я продолжала думать, что как только закончу делать то, что сейчас вынуждена делать, займусь чем-нибудь стоящим. Но из этого ничего не получалось. Как только заканчивалось одно никчемное занятие, тут же начиналось другое. У меня не хватало сил противостоять этому. Куда легче просто следовать за стадом.

И еще у меня в голове все время вертелась какая-то мысль, которую я никак не могла поймать за хвост.

19

Днем ко мне подошел симпатичный молодой человек, которого я прежде не видела.

– Как жизнь? – спросил он. – Меня Нейлом звать. Я тоже в группе Джозефины. А вчера я к зубному ходил.

Вообще-то я бы не стала тратить время на общение с кем бы то ни было, кто представляется: «Меня Нейлом звать». Но что-то в нем было такое, что сразу к нему располагало. Приветливый, улыбчивый и очень молодой. Я сделала над собой усилие, немного распрямилась и поговорила с ним. Хотя поняла, что он женат, еще до того, как увидела обручальное кольцо у него на пальце. Дело, вероятно, было в его брюках и джемпере. Чувствовалось, что их недавно стирали и гладили. Меня обдало холодком разочарования.

– Ну и как вам тут, среди этих дефективных? – он выразительно обвел глазами собравшихся в комнате мужчин в коричневых джемперах.

Мне стало тепло и уютно. Наконец-то! Хоть один нормальный человек!

– Они ничего, – хихикнула я, – для дефективных, конечно.

– А как вам показалась Джозефина?

– Жутковатая особа, – призналась я.

– Тоже клинический случай, – кивнул он. – Вкладывает свои мысли людям в головы и заставляет своих пациентов сознаваться в том, чего они не совершали.

– Правда? То-то я смотрю, она странная какая-то.

– Да, вы это скоро на собственной шкуре почувствуете, – интригующе пообещал он. – Кстати, а вы почему здесь?

– Наркотики. – Я состроила рожу, которая должна была дать ему понять, что на самом деле со мной все в порядке.

Он понимающе усмехнулся:

– Ясно. Я и сам тут из-за якобы алкоголизма. Моя бедная глупая жена не пьет вообще и потому считает, что если я выпиваю четыре пинты в субботу вечером, то я уже алкоголик. Я и сюда-то сдался, только чтобы отвязалась. По крайней мере, теперь она наконец поймет, что со мной все в порядке.

И мы вдвоем вволю посмеялись над дуростью всех остальных.

Пару раз я замечала, что Кислая Капуста и Селин, дневная медсестра, говорят обо мне. Во время чая, перед пиршеством с жареной картошкой, Селин подошла ко мне и сказала:

– Можно вас на два слова, Рейчел?

Черные тучи собирались над моей головой. Пациенты дружно загалдели: «У-у. Рейчел, кажется, ты пролетела!» и «А можно я съем твою картошку?». Селин повела меня в сестринскую. Это было все равно что быть вызванной в учительскую в школе. Но, к моему большому удивлению, Селин вовсе не была мною недовольна.

– Вы неважно выглядите, – сказала она. – Вы весь день сегодня неважно выглядите.

– Я плохо спала, – с облегчением призналась я. – Поэтому у меня, может быть, рассеянный вид.

– Почему же вы ничего мне не сказали?

– Не знаю, – улыбнулась я. – Вероятно, я привыкла не спать по ночам, а потом паршиво себя чувствовать. На работе вообще был сущий ад… – Я резко замолчала, увидев выражение ее лица. Нет, с этой лучше было не говорить о бессонных ночах, проведенных у стойки бара.

– А почему вы плохо себя чувствовали на работе? На какой-то миг ее непринужденный тон почти обманул меня, но, к счастью, я вовремя спохватилась.

– Я по натуре не жаворонок, – бодро отрапортовала я.

Она улыбнулась. Ей хватило одного взгляда на меня, чтобы составить обо мне впечатление. Она знает, подумала я, и мне стало неуютно. Она знает обо мне все.

– По-моему, вам лучше полежать после чая, – сказала она. – Мы с дежурным врачом посоветовались и решили, что ничего страшного, если вы сегодня вечером пропустите игры.

– Какие игры?

– По субботам у нас вечером бывают игры: музыкальные стулья, твистер, красный пират и другие.

Неужели она это серьезно? С ума сойти!

– Это очень забавно и увлекательно, – улыбнулась она.

«Бедная ты, скучная женщина, – подумала я, – вот как ты понимаешь развлечения!»

– Это дает возможность выпустить пар, – продолжала она. – В это время на отделении нет ни дежурных врачей, ни сестер, так что пациенты могут чувствовать себя совершенно свободно…

Когда она это сказала, я поняла, какая мысль преследовала меня весь день: пациентов почти никогда не оставляли одних. Даже во время еды всегда присутствовал кто-нибудь из персонала. Они просто тихо сидели с нами.

– Итак, после чая – в постель, – распорядилась Селин.

А может, мне сначала сделают массаж или позволят провести некоторое время в солярии?

– А нельзя ли мне… – робко начала я.

– В постель, – твердо сказала она. – Чай, а после чая – в постель. Вы устали, а мы вовсе не хотим, чтобы вы заболели.

Это было неправильно – оказаться в постели в семь часов в субботний вечер. В это время я обычно еще только поднималась после предыдущей бурной ночи (особенно если накануне засиживались допоздна и кокаин попадался качественный).

Ощущение полной изоляции, оторванности от всех, которое я испытывала весь день, еще усилилось. Сидя в постели, я вяло перелистывала журналы Чаки, в окно барабанил дождь, и стекло в облупленной раме дребезжало от ветра. Мне было одиноко и страшно. И еще было чувство поражения, потери. В субботний вечер положено наряжаться и идти развлекаться. А я проводила его в постели.

Но самой большой бедой был Люк. Никогда в жизни я еще не чувствовала себя столь беспомощной. Я была уверена, что сегодня он пойдет развлекаться и прекрасно проведет время без меня. Он даже может – у меня все задрожало внутри при этой мысли – он даже может встретить другую девушку. И привести ее к себе… И с ней…

От этой мысли меня охватило почти непреодолимое желание вскочить с кровати, напялить на себя первые попавшиеся тряпки и как-нибудь добраться до Нью-Йорка, чтобы помешать ему. Я лихорадочно схватила пригоршню «Принглз» и запихнула их в рот. «Принглз» меня несколько утешили. Их дал мне Нейл, узнав, что меня отсылают в постель. Я намеревалась съесть лишь несколько штучек, но в результате наелась до отвала. Мне вообще трудно заснуть, когда в доме есть доступная вкусная еда.

Конечно, я предпочла бы пару таблеток снотворного. Или валиума. В общем, чего-нибудь, что избавило бы меня от ужасного беспокойства, которое так терзало меня. Это было бесчеловечно – заставить меня без всяких лекарств преодолевать столь ужасную душевную боль. Никто не заслуживает таких страданий! И в нормальном мире, в том, который за стенами Клойстерса, никто не стал бы так страдать. Там просто приняли бы таблетку. Но у них ведь здесь культ воздержания.

Разумеется, я понимала, что жестоко было бы заставлять настоящих наркоманов обходиться без наркотиков, разрешив их людям вроде меня, то есть тем, у кого особых проблем нет. Это значило бы искушать и дразнить их. И все же…

Снизу доносился смех, громкие голоса, стук, топот. Там, прямо подо мной, играли в эти самые музыкальные стулья или еще во что-нибудь. Чаки пришла раскрасневшаяся и оживленная. Но ее хорошее настроение длилось недолго.

– Что-то я сегодня не видела тебя на мессе, – сказала она, поджав губы. (Каждую субботу приходил священник и служил мессу для желающих.)

– Верно. Меня там не было, – жизнерадостно подтвердила я.

Она сверкнула на меня глазами, а я нагло улыбнулась ей в лицо. Тогда она воинственно оседлала очередного своего любимого конька. На этот раз главным злом были объявлены работающие матери. Я демонстративно натянула одеяло на голову и объявила:

– Спокойной ночи.

Но на Чаки это не подействовало. Она должна была выговориться, и ее совершенно не волновало, слушают ее или нет.

– …И вот муж приходит домой после трудового дня в офисе… или в салоне красоты… – тут она позволила себе лукаво подмигнуть, – и что же он видит? В доме бедлам, дети орут…

– …обеда нет, – продолжала я из-под одеяла, надеясь сбить ее с мысли.

– Именно так, Рейчел, – она была приятно удивлена. – Нет обеда!

– …рубашки не выглажены, – продолжала я.

– Да, верно, рубашки не вы…

– …дети возвращаются из школы в пустой, холодный дом…

– Вот именно…

–.. жуют чипсы и печенье вместо горячей еды…

– Да-да…

– …смотрят по телику всякую порнографию, вследствие чего начинают трахаться с кем попало, потом поджигают дом, а так как поблизости нет матери, которая остановила бы их, то все… погибают!

Воцарилось глубокое молчание. Я осторожненько выглянула из-под одеяла. Чаки ошарашенно смотрела на меня. Она явно подозревала, что я издеваюсь, но полной уверенности у нее не было. Я же, со своей стороны, и раньше подозревала, что ненавижу ее, а теперь была в этом совершенно уверена: да, ненавижу! Глупая корова! Фашистка! Знаю я таких. Правое крыло организации «Матери-католички – против удовольствий», или как там называет себя вся эта кодла. Через некоторое время в абсолютной тишине Чаки выключила свет и улеглась в кровать.

Я так намаялась за день, что, к счастью, быстро уснула.

20

Воскресенье. День посещений.

Для всех, кроме меня. А мне так хотелось хоть какого-нибудь контакта с окружающим миром. Я была бы рада видеть даже свою мать. Но еще не прошло недели с тех пор, как я здесь, а мне казалось, что я здесь уже годы.

Первый, о ком я подумала, разбуженная фонариком Моники, был Люк. Что, интересно, он делал этой ночью. А может быть, и сейчас делает! Ведь еще так рано. Где он теперь? Ночь с субботы на воскресенье в самом разгаре.

Мне захотелось позвонить ему. Мне так сильно захотелось позвонить ему, что это было почти непереносимо. Возможно, его еще нет дома. Или он в постели с кем-нибудь. Может быть, на сей раз девушка ему подходит, не то что я. Может быть, в эту самую секунду он испытывает оргазм с другой женщиной. Вот от таких мыслей люди и сходят с ума. Чего доброго меня скоро и вправду придется поместить в сумасшедший дом. Надо взять себя в руки.

Мне надо с ним поговорить, решила я. Просто необходимо ему позвонить. Но, произведя несложные подсчеты в уме, я сообразила, что нужно, по крайней мере, дождаться трех часов дня. В Нью-Йорке будет десять утра. Ну почему нельзя прямо сейчас? Чертова разница во времени! Я с горечью прокляла Землю за то, что она круглая.

В глубине души я, конечно, знала, что и десять часов для воскресенья – это тоже рано. Но мне было все равно. Ничего, сойдет.

После завтрака Чаки занялась долгими приготовлениями к посещению Дермота. Она весьма удивила меня, спросив моего совета, что ей надеть. Это меня так тронуло, что я сразу забыла о своей ненависти.

И еще я была ужасно благодарна ей: она хоть чем-то меня заняла. О Люке я все равно не перестала думать, но глухая боль, которая постоянно звучала во мне, как фон, несколько утихла. Она теперь была совсем не сильной, хотя и постоянной.

Чаки разложила на кровати весь свой обширный гардероб. Кстати, надо бы попросить ее освободить место хотя бы для части моих вещей, которые по-прежнему лежали в чемодане.

– Как ты думаешь, Рейчел, – спросила Чаки, – костюм от Джегера с шарфиком от Гермеса подойдет?

– Э-э… может быть, что-нибудь менее официальное? – предложила я. – Джинсы есть?

– Джинсы! – Она расхохоталась. – Боже праведный! Я не ношу джинсы. Дерьмот просто умрет на месте, если увидит меня в джинсах. – Она присела, чтобы посмотреться в зеркало (крошечное, в черных пятнышках), и провела ладонью по своим великолепным волосам.

– О, Иисус, Мария и святой Иосиф! – Она закатила глаза. – Я выгляжу, как обломок кораблекрушения.

Разумеется, это была неправда. Она выглядела безупречно.

– Это очень важно – выглядеть при муже хорошо, – доверительно сообщила мне она, надевая юбку из плотной ткани, кардиган с отделкой и бусы. Ужас!

Резкими движениями она зачесала волосы назад. Она волновалась, она действительно волновалась перед приходом мужа.

– Прекрасно выглядишь! – похвалила я, хотя находила, что она выглядит совершенно обыкновенно.

Я посмотрела на часы: полдень. Еще три часа потерпеть – и я поговорю с Люком!

– Когда придет Дермот, может быть, мне лучше… э-э… ну, ты понимаешь, – великодушно предложила я Чаки, подкрепив свое предложение неопределенным жестом.

– Что? – не поняла она.

– Может быть, вы хотели бы остаться в комнате одни, чтобы… гм…

На ее лице появилась гримаса отвращения:

– Что? Чтобы перепихнуться?

– Ну, можно и так сказать. – Да, у нее весьма романтичная манера выражаться.

– Боже праведный, нет! – отмахнулась она. – Единственное преимущество пребывания здесь – это то, что он не пристает к тебе со своей штукой, когда ты читаешь перед сном. Кроме того, нам все равно не разрешается принимать посетителей у себя в комнатах.

– Не разрешается? – теперь была моя очередь испытать отвращение. – Но ведь даже в тюрьме иногда разрешают свидания!

В половине первого Чаки подошла к окну и сказала:

– Вот и он.

Ее интонация просто не поддавалась описанию: восхищение, облегчение, ненависть – всего поровну.

– Где? – Я подбежала к окну, сгорая от нетерпения увидеть его.

– Вон, вылезает из своего нового «вольво».

Я прилипла к окну, ожидая увидеть нечто ужасное. Но издали, по крайней мере, он выглядел совсем неплохо. Очень темный загар и подозрительно черные волосы. Про него можно было сказать «мужчина, который следит за собой». Хлопчатобумажная рубашка, свободная кожаная куртка, легкие брюки с поясом чуть ли не на груди: уловка, к которой прибегают мужчины, чтобы скрыть свой животик. Судя по внешнему виду Дермота, не только Чаки иной раз позволяла себе «Бакарди» с кока-колой.

Выискивая недостатки, я обнаружила, что у него маленькие руки и, что еще хуже, маленькие ноги. Носки его туфель едва виднелись из-за отворотов брюк. Ненавижу мужчин с маленькими руками и ногами. Это выглядит отвратительно. Не мужчины, а какие-то чертики, гномы. Хелен же всегда заявляла, что больше всего любит именно мужчин с маленькими руками. Но это потому, что у нее маленькая грудь, и чем меньше руки у мужчины, тем больше кажутся ее сиськи.

Чаки поспешно вылила на себя целый флакон «Уайт Линеен», пригладила юбку и волосы и побежала встречать мужа. Я не знала, чем себя занять. Одной оставаться не хотелось, поэтому я решила спуститься вниз и посмотреть, что там происходит. На лестничной площадке я столкнулась с Майком. Он напряженно смотрел в окно, совсем как Чаки несколько минут назад.

– Привет, – сказала я, настроенная поболтать. – Что ты тут делаешь?

– Подойди сюда, – сказал он.

По двору под дождем шли женщина и трое детей. Они выглядели измученными и замерзшими.

– Это моя жена и дети, – голос у него был очень странный. Сначала Чаки, потом Майк… Да что это с ними со всеми?

У жены Майка на плече висела большая сумка.

– Видишь? – спросил Майк, указывая на нее.

Я кивнула.

– Это мне, – сказал он.

Я снова кивнула.

– Опять это чертово печенье, – с горечью вздохнул Майк и… пошел прочь от окна. – На кой мне это поганое печенье? – простонал он, уходя.

– Ну, я не знаю, – нервно ответила я и отправилась в столовую. Коридор был полон радостных, галдящих, толкающихся и опрокидывающих все на своем пути детей.

К своему ужасу, я вдруг почувствовала себя своей среди них и едва не понеслась вприпрыжку. Но видеопленку взрыва заминированной башни прокрутили в обратную сторону – я вовремя опомнилась и соскочила с игрушечной «лошадки», не ободрав коленок. Приземлившись, я опасливо огляделась: не попалась ли случайно на глаза Крису или Мисти. Два противных веснушчатых мальчика указывали на меня пальцами, хихикали и что-то кричали.

В дверях столовой я столкнулась с Мисти О'Мэлли, и она довольно грубо толкнула меня плечом. Не слегка задела, а весьма чувствительно пихнула. И не извинилась. Я посмотрела ей вслед и, даже не видя ее лица, поняла, что она мерзко ухмыляется. Издевается надо мной. Мои глаза тут же наполнились слезами. Ну что я ей такого сделала?

Столовая была полна пациентов и их родственников. В хорошую погоду можно было бы и погулять, а в такие сырые и промозглые дни, как сегодня, все, как сельди в бочку, набивались в столовую и с тоской смотрели на запотевшие окна.

Я отыскала глазами Чаки и Дермота, нахально подошла и села рядом с ними, так что Чаки пришлось меня представить мужу. Дермот время от времени изучающе посматривал на меня. Но не потому, что я его заинтересовала – нет, ему было интересно, что я думаю о нем. При внимательном рассмотрении становилась заметна густая сетка капилляров под его великолепным загаром. Теперь я поняла, почему Чаки так старательно избегает физического контакта с мужем. Было в нем что-то непередаваемо гнусное. И его пристальное внимание к своей внешности лишь усиливало это впечатление. Он то и дело заботливо дотрагивался до своих волос, которые были уложены феном и сбрызнуты лаком. Как у женщины!

За ним было забавно наблюдать. Я знала этот тип мужчин. Завсегдатай баров, считающий себя знатоком напитков. Мужчина, который, едва познакомившись, говорит: «Как вы думаете, сколько мне лет? Ну, скажите же! Хотите еще выпить?»

А самое забавное – это наблюдать, как танцуют подобные мужчины. А еще они всегда пьют дамские напитки, например кампари с содовой или «Бакарди» с кока-колой. Сладкие, шипучие, безопасные напитки. Мы с Бриджит сто раз сталкивались с такими мужиками. Раскручивали их на выпивку, а в конце вечера сбегали от них. Как мы потом умирали от хохота, спрятавшись в углу: «Почему бы тебе не пойти с ним, а?», «Нет уж, сама иди!» Все это немедленно ожило в моей памяти.

И еще по Дермоту было за версту видно, что он всегда говорит дамам, что не женат (вполне возможно, что он даже собственной жене это говорит). И придумывает какое-нибудь изощренное объяснение тому, что не приглашает тебя к себе домой. «Мужчина, о которого можно споткнуться, на которого можно наступить и не заметить», – подумала я, снова погружаясь в мрак и тоску.

Чаки повернулась ко мне спиной и завела с Дермотом тихий разговор. Между ними, похоже, не было никакого разлада. Вся комната негромко гудела от подобных разговоров вполголоса. А что им всем еще оставалось делать? На следующей неделе, когда приедут мои мать и отец, мы тоже будем сидеть в столовой и беседовать вполголоса. Воздух был так переполнен приглушенными голосами, что меня стало клонить ко сну. Я не клевала носом только потому, что в коридоре все время шумели и Майк время от времени кричал: «Вилли, маленький негодяй, прекрати сейчас же!»

Я испытала некоторое облегчение, увидев, как отвратителен супруг Чаки. В общем, я чувствовала себя вполне терпимо, пока, обведя взглядом комнату, не заметила, как Мисти О'Мэлли, прислонясь к радиатору, вполголоса беседует с высоким, светловолосым, до тошноты красивым парнем. Я почувствовала острую ревность и не менее острое одиночество. Почему этот мир так несправедливо устроен! Почему столько мужчин сходят с ума по Мисти? Она – грубая и противная и. честное слово, даже не такая уж красивая, если приглядеться. А я, такая замечательная, никому не нужна!

Упиваясь своим сиротством, я бродила по столовой до трех часов. Мне все хотелось поймать чей-нибудь взгляд и храбро улыбнуться этому человеку. Мне хотелось, чтобы все заметили, что ко мне никто не приехал, чтобы все подталкивали друг друга локтями и говорили: «Кто это бедное дитя? Дайте ей шоколада». Но никто мною не интересовался. Нейл сидел с какой-то некрасивой женщиной и двумя маленькими девочками. Он поднял на меня глаза, тепло мне улыбнулся и вновь повернулся к жене. У них был такой вид, как будто они обсуждают, чем покрыть гараж.

Потом я случайно подслушала, как один из мужчин умолял свою жену: «На этот раз все будет по-другому, я тебе обещаю!», и поняла, что отсюда пора выметаться.

Я открыла входную дверь и остановилась на пороге, глядя на дождь и мокрые деревья. А ведь как мне хотелось пройтись по двору, отыскать наконец тренажерный зал, часок-другой поработать над собой, и вот пожалуйста – с трудом оторвала задницу от стула. Ну ладно, ладно, утешала я себя, за один раз много не сбросишь.

И, собрав волю в кулак, расправив плечи, выдвинув вперед подбородок, я поклялась себе, твердо обещала – о, я почти слышала, как небесные трубы сыграли туш, и видела, как сквозь тучи на секунду выглянуло солнце, – «С завтрашнего дня начну!»

Я побрела обратно в свою комнату, на ходу репетируя разговор с Люком по телефону («При-и-ивет! Ну как ты, а?»).

Крис сидел с двумя пожилыми людьми, должно быть, с родителями. Они были примерно того же возраста, что и мои, и, увидев, как эти трое сидят рядом и неуклюже пытаются поддерживать разговор, я испытала странную тоску. Но, с другой стороны, если он сидит тут с родителями, значит, девушки у него, похоже, нет. Уже хорошо!

Сталин поволок меня знакомиться со своей Ритой – теткой с хриплым голосом. Она дымила как паровоз и показалась мне мужеподобной. Легче было поверить, что она ему ребра ломала, а не наоборот. Это меня почему-то успокоило.

Без десяти три я поняла, что больше ждать не могу, нашла дежурного врача – Кислую Капусту – и спросила у нее, можно ли мне позвонить. Она вытаращила на меня глаза, как будто я попросила у нее взаймы тысячу, потом молча провела меня в офис. Мы прошли мимо девицы, похожей на шампанское, в приемной. До чего паршиво работать в воскресенье! Судя по злобному выражению лица, девица была совершенно со мной согласна.

– Какой у фас номер телефона? – спросила Кислая Капуста.

– Э-э… Это нью-йоркский номер, – нервно ответила я. – Ничего?

Она сверкнула на меня глазами сквозь свои ленноновские очки, но не высказала никаких возражений.

– Я набрала, – сказала она и передала мне трубку.

Мое сердце колотилось, как бешеное, на носу выступили капли пота. Свою речь я готовила целый день. Я решила, что лучше весело и беззаботно болтать, чем упрекать и обвинять. Но у меня так дрожали губы, что я даже не была уверена, что смогу говорить, когда там снимут трубку.

Характерный щелчок. У меня упало сердце. Какое разочарование – автоответчик! Все же я решила оставить сообщение. Может быть, услышав мой голос, трубку все-таки возьмут. И я терпеливо ждала первого куплета «Дым над водой». Но теперь это был вовсе не «Дым над водой»! Он сменил музыкальную заставку на одну из песен «Лед Зеппелин».

Когда Роберт Плант заверещал о каких-то там «горячих мамочках» и о том, что он с ними сделает, когда вернется домой, меня охватил страх. А вдруг новой музыкальной заставкой Люк дает мне понять: «Со старым покончено, да здравствует новое!» Я опять остро почувствовала: жизнь в Нью-Йорке продолжается без меня. Что там еще случилось, чего я не знаю?

…Я дослушала до конца сумасшедший гитарный пассаж и ближе к концу постаралась унять дрожь, приготовившись говорить. Но нет! Был еще и второй куплет. И мистер Плант снова вопил и визжал, обещая направо и налево горячую любовь. Потом опять бешено зазвенела гитара. И наконец голос Шейка произнес: «Давай, оставляй сообщение, дружище!» Но я уже не могла. Я снова вспомнила, как зло со мной разговаривал Люк в последнюю нашу встречу, как отвратительно он себя вел. Нет, вряд ли он захотел бы со мной разговаривать. И я повесила трубку.