Текст книги "Школа двойников"
Автор книги: Марианна Баконина
Жанр: Современные детективы, Детективы
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
– А ты?
– Что – я? Встал и так же молча вышел. Хотел и вовсе уйти – не люблю душных людей, но сжалился над тобой, решил предупредить. Опасный тип, очень опасный…
– Надеюсь, хоть не вооруженный! – Лизавета решительно распахнула дверь.
В кресле мирно подремывал старый знакомец, начальник протокольного отдела Смольного – колобок в мешковатом костюме, сшитом фабрикой Володарского задолго до выхода оной на мировой рынок, и в тяжеленных очках с миллионными диоптриями. Обычно близорукие люди кажутся беззащитными и слабыми. Глава протокола мэрии был явно не из их числа – убогий наряд и толстые линзы, неведомо как, лишь подчеркивали его властность и показную уверенность в себе.
– Добрый вечер, Елизавета Алексеевна, добрый вечер.
– Здравствуйте, Пал Палыч! – учтиво ответила Лизавета.
От Пал Палыча зависели все политические корреспонденты города. Именно он знал, где можно подловить и задать вопросы приехавшему с официальным визитом премьер-министру Канады или президенту ЮАР. Только он знал, кто и когда прибывает с неофициальным визитом, и мог организовать соответствующую «утечку» информации. Лизавета частенько выезжала на официозные, или, на телевизионном языке, «паркетные» съемки, и была хорошо знакома с протокольным начальником. Тем не менее она не могла даже предположить, с чем связан столь поздний, неформальный и неожиданный визит.
– Вижу, вижу, что вы удивлены! – Пал Палыч легко выпрыгнул из яркого цветастого кресла. Он, человек, отвечавший за этикет и при коммунистах, и при демократах, безусловно, умел держаться непринужденно при любых обстоятельствах. – А я по вашу душу, по вашу душу. Вы даже можете догадаться почему. – Начальник протокола на секунду замолк, увидел, что Лизавета не собирается гадать о причинах его прихода, и посерьезнел: – У меня к вам разговор, очень важный! – Пал Палыч мельком глянул на двух Саш, топтавшихся у выхода, – пора, мол, и честь знать, разговор будет конфиденциальный.
Учтивый Маневич немедленно сказал:
– Мне еще текст писать, я пошел.
Саша Байков сначала поинтересовался:
– Мне уйти? Тогда я в соседней комнате. – И уже Маневичу: – Приютишь минут на пятнадцать?
– Вполне могли бы поговорить и при вас, что за тайны мадридского двора, – сказала Лизавета, однако удерживать никого не стала.
– Тайны не тайны, а беседа будет нешуточная. Присядьте.
Лизавета безропотно села, хотя непринужденность главного церемониймейстера Смольного потихоньку превращалась в нахальство.
– Начну с общеизвестного. Сейчас идет серьезная борьба за пост мэра. В нее включились…
– Я, по чистой случайности, в курсе.
– Конечно, конечно, – заторопился Пал Палыч, – я понимаю. Мне говорили, что вы девушка ершистая.
– Это в смысле, что на рыбу похожа?
– Почему на рыбу? – опешил гость. Его элегантная, предписанная правилами хорошего тона вальяжность моментально исчезла.
– На ерша, на рыбу…
– Нет, что вы, как можно, если вы и рыба, то белуга, красивая и ценная. – Пал Палыч снова взял себя в руки и опять держался барином.
Лизавета откинула волосы со лба. Белуга как комплимент новейшего времени – весьма оригинальный ход мысли.
– Разговор чисто деловой и серьезный. Как и борьба, развернувшаяся в Петербурге. Дело ведь не только в личностях. Дело в концепциях. И победа той или иной концепции роковым образом может повлиять на судьбу Петербурга.
– Вот, значит, как, концептуальный подход…
– Да, да, да, как хорошо, что вы меня понимаете, – решительно поддержал Лизавету Пал Палыч, – именно концептуальный, именно! – Он явно слышал термины «юмор», «сатира», «сарказм», но только на уроках литературы в школе, и до сих пор пребывал в уверенности, что это нечто абстрактное, для жизни непригодное. – Чрезвычайно необходимо добиться того, чтобы реформы в городе продолжались. Ведь сменить курс – проще простого, а вот довести дело до конца… Это, я вам скажу, не каждому под силу…
Лизавета с трудом проглотила совет переходить к делу, раз уж был обещан деловой разговор. Увертюры хороши в опере или на светском рауте. Правда, многие полагают, что без предисловий не обойтись и на переговорах любого уровня, но Лизавета, приученная работой к стремительности, моментально уставала, когда при ней велись пустопорожние разговоры.
Пал Палыч, матерый аппаратчик, пересидевший в Смольном не одного хозяина, спинным мозгом чувствовал настроение собеседника. Он кашлянул и сменил стиль общения.
– В общем, я возглавляю предвыборный штаб одного известного кандидата и хотел бы, чтобы с нами работали вы.
Лизавета снова попыталась проглотить саркастическое замечание – Пал Палыч словно специально нарывался на комментарии. Теперь он разыгрывал резидента: «наш кандидат», «мой штаб».
– Вы как будто агента вербуете… Причем, не зная его политических воззрений, стараетесь скрыть, на кого, собственно, предстоит работать – на ЦРУ, Интеллидженс сервис или Дефензиву.
– Ха-ха-ха, экая вы, – отреагировал Пал Палыч. Эту шутку он, как завсегдатай дипломатических приемов, не мог не оценить. – Но я повторяю свое предложение. Так вы согласны работать на нас?
– На кого – «на вас»? – Лизавета еле сдерживала смех. Их беседа все больше превращалась в разговор слепого с глухим.
– На играющую команду. – Пал Палыч так и не заставил себя произнести заветную фамилию.
Сердобольная Лизавета решилась помочь куртуазному начальнику предвыборного штаба:
– Андрей Алексеевич знает о вашем предложении?
Гость вздохнул с облегчением:
– Да, честно говоря, пригласить именно вас ему порекомендовал его консультант из Москвы. Они там проводили какие-то социологические исследования. Журналистская работа – интервью, круглые столы, брифинги, как обычно… – Услышав слово «Москва», Лизавета насторожилась. За последние два дня она слишком часто вспоминала столицу нашей Родины, и воспоминания о последней командировке туда нельзя было назвать приятными. Вновь всплыла мутная история со смертью помощника депутата и школой двойников. Ведь она же в Москве и проболталась о последних словах толстяка в бежевом костюме. Ее слышали, как минимум, двое. Теперь эта почти вытесненная из памяти история вновь занимала ее мысли, да еще приплюсовалось исчезновение гримера, мастера портретного грима, мастера по производству двойников. «Интересно, кто же такой этот их московский консультант?» – подумала Лизавета. Пал Палыч тем временем продолжал журчать об оперативно-предвыборной работе:
– Я не знаю, есть ли у вас соответствующий опыт, но москвичи уверяют, что ваше появление произведет благоприятное впечатление…
«А может, Москва ни при чем и они проведали про историю с кандидатом в депутаты Балашовым? Тоже возможный вариант», – подумала Лизавета.
Протокольщик из Смольного замер в ожидании ответа. Лизавета не стала посвящать его в детали своего участия в предвыборной кампании Балашова. Та история с убийствами почему-то не просочилась в прессу. Сам Андрей Григорьевич тихо исчез – по слухам, обосновался не то в Монте-Карло, не то в Лихтенштейне, – «Искру» объявили банкротом. Рецидивиста Голованова так и считали убийцей прокурора Петербурга, а тех, кто убил самого Голованова и журналиста Кастальского, попросту не нашли…
Пауза затянулась, и Пал Палыч решил помочь Лизавете. Он сформулировал вопрос почетче, так, чтобы мог ответить даже компьютер, – односложно «да» или «нет»:
– Так как, вы согласны?
– Подумать надо… – Лизавета не захотела мыслить в двоичной системе.
Такого ответа Пал Палыч не ожидал. Вероятно, все остальные, когда их приглашали в штаб, визжали и пищали от восторга и задыхались от благодарности – еще бы, их заметили и даже приобщили!
– А можно встретиться с вашими москвичами?
– Конечно, почему нет. – Эту просьбу Пал Палыч посчитал за согласие и успокоился. Лизавета не стала его разубеждать.
– А как мне с ними связаться?
– Они вас разыщут. Радостный приезжает сегодня.
– Кто приезжает радостный?
– Консультант, Александр Сергеевич Радостный.
– А я думала, кто-то везет благую весть из Москвы…
– Не без этого, не без этого, уважаемая Елизавета Алексеевна. Так я скажу, что вы согласны? – Церемониймейстер вдруг забыл о том, что надо быть манерным и лощеным, он радостно потирал ручки, что, конечно, не «комильфо». Так, потирая ручки и слегка ежась, Пал Палыч встал и начал прощаться.
Лизавете стало неудобно смотреть, как он откровенно, по-детски радуется.
– Скажите, что я почти согласна. – Она протянула ему руку. Тут Пал Палыч опять вспомнил о своем служебном предназначении и легонько пожал ее ладонь – именно так положено прощаться с дамами после деловых переговоров.
Как только за Пал Палычем закрылась дверь, в кабинет ворвался оператор Байков:
– Не прошло и пятнадцати минут! Боже! Вот это оперативность! В каком же департаменте нашей мэрии принято работать с такой невообразимой, почти космической скоростью? Лгут! Лгут наши писаки насчет засилья бюрократии.
– Я тебе и раньше говорила, что журналистам верить нельзя.
– И все же я хотел бы знать, в честь чего состоялся столь высокий визит? – Саша с подозрением относился к чиновникам.
– Пустяки, хочет, чтобы именно я снимала Генсека ООН. Он нас скоро посетит! – Лизавета придумала отговорку на ходу, Кофи Аннан вовсе не намеревался осчастливить берега Невы своим присутствием.
Лизавета копалась в нижнем ящике стола, искала косметичку и щетку. После встречи с заведующим смольнинским этикетом ей захотелось подкраситься и причесаться, чтобы хоть пудрой стереть липкую паутину не совсем понятных интриг.
– А домой журналисты хоть иногда заглядывают? Двенадцатый час!
– Не понимаю твоих претензий, такую домоседку, как я, еще поискать. – Она щелкнула замком заколки, и по плечам рассыпались рыжие кудри.
– Разбойница! – Саша Байков поцеловал Лизаветин затылок. – Знаешь, как задеть за живое умученного рабочей рутиной телеоператора. И как вернуть ему чувство прекрасного. Идем?
– Сейчас, еще минута, я позвоню в гримерку.
– А что такое? – немедленно напрягся Саша.
– Хочу узнать, когда работает Маринка.
– Зачем? – Сашины глаза стали холодными, безжалостными, как объектив. – Ты что опять придумала? Мне Маневич рассказал, вы Леночу Кац ищете, а заодно расследуете причины смерти этого помощника депутата. Так?
Он смотрел на нее глазами майора Пронина, который внезапно выяснил, что соратник по следственной работе в уголовном розыске переметнулся к бандитам. Смотрел требовательно и молча вопрошал: «Как, как ты могла?»
Лизавета засуетилась, задергалась, запереживала. Она не знала ответа на его справедливый вопрос. Судорожно запихнула в клетчатую сумочку для косметики только что извлеченные из нее тушь, блеск для губ и пудру.
– Ладно, идем.
– Нет, ты ответь, тебе мало этой истории с Балашовым? Мало приключений? Ищешь новых на свою и на мою голову? – Саша, человек до крайности спокойный, умеющий на съемках невозмутимо разгребать бушующую толпу демонстрантов и хладнокровно нацеливать камеру на человека с ружьем, сейчас даже не кричал, а вопил.
– Ты прав даже не на сто, а на двести процентов. Пойдем же. – Лизавета тянула Сашу к дверям. В этом была вся она – живущая по принципу «не знаешь, что сказать, – действуй». – Идем, нам ничто не мешает поговорить на свежем воздухе.
Последнее замечание прозвучало вполне убедительно, и оператор Байков сдался.
К прежней теме он вернулся, когда они добрели до сквера возле метро «Петроградская». В хорошую погоду именно в этом садике отдыхали после трудового дня жители близлежащих домов, работники окрестных предприятий, в том числе и труженики Петербургского телевидения. Сверхтерпеливый фанат во времена оны мог повстречать в этом скверике «самого» Невзорова, или не менее «самого» Медведева, или «самих» Сорокину и Куркову. Хоть раз в жизни, хоть раз за время работы на Чапыгина каждый сотрудник усаживался на зеленую скамейку – чтобы передохнуть перед дальней дорогой домой, обсудить новейшие сплетни или просто покурить.
Сквер менялся со всей страной – неизменной оставалась эта невинная телевизионная традиция. Поэтому и в наши дни на изрядно обшарпанных, уже не зеленых, а бурых парковых лавках можно увидеть ту или иную телевизионную звезду или звездочку.
Жизнь в скверике шла по своим законам. Несмотря на холод, в самом темном углу парка на сдвинутых дружеским квадратом скамьях пировали испитые разновозрастные личности. Поодаль валялись следы их жизнедеятельности – пакеты, в которые ловкие ливанцы укладывают горячую «шаверму», обертки из-под печенья и шоколадок и бутылки, бутылки, бутылки – по преимуществу импортные и некондиционные, прочую пустую тару скоренько подбирают беспризорники и бабки-охотницы.
Саша и Лизавета походили от скамейки к скамейке в тщетной надежде отыскать не то чтобы чистую, а «почище». Наконец оператор Байков не выдержал. Он мужественно скинул куртку и галантно усадил на нее свою даму. На этом его галантность и закончилась.
– Так как же ты объяснишь свое странное поведение?
– Не уверена, что обязана что-либо объяснять. – Лизавета холодно, с молчаливым упреком протянула Саше неоткрытую банку джин-тоника.
– Независимость – мое ремесло. – Саша картинно поставил банку на ладонь и грациозным жестом профессионального бармена откупорил ее, оторвав металлический язычок. В свое время он окончил режиссерский курс Ленинградского института театра, музыки и кинематографии и блестяще разыгрывал этюды вроде этого – «мы такие независимые и свободолюбивые, только вот обслужить себя сами не умеем».
– Спасибо. – Лизавета, как человек, не имеющий театрального образования, ответила с академической сухостью и замолчала.
Саша не сумел выдержать паузу.
– Ты ведешь себя как распоследняя дурочка – опять поиски, опять политические игры, не нужные никому, а особенно тебе!
– Да я в них и не играю, – покачала головой Лизавета.
– Кого ты хочешь обмануть! – Обычно выдержанный, Саша повысил голос. Лизавета порой действовала на него, как валерьянка на кота – и вкусно, и бесишься ни с того ни с сего. – Разводишь шуры-муры с деятелем из Смольного, носишься с этим Маневичем! Причем у вас обоих такие загадочные лица, что даже ребенку ясно: роете компромат на кого-то важного-преважного. Зачем?
– По большому счету, рыть компромат – это моя профессия… – Лизавета меланхолично отпила глоток из банки, грустно подрожала ресницами, заметила, что Саша готов ринуться в бой, и поспешила засмеяться: все же вселенская грусть не ее амплуа. – Да знаю, все знаю. Никакой я не журналист-расследователь. И самое забавное, я даже не хочу им стать. Я люблю новости. Люблю из тысячи происшествий выбирать главные события дня. Мне нравится выискивать связь между сенсацией сегодняшней и сенсацией вчерашней – ведь ничего не случается на пустом месте. Нравится держать в голове сотни имен, дат и названий. Я люблю и умею делать «Новости». И я абсолютно не умею подглядывать в замочную скважину, устанавливать подслушивающие устройства, покупать секретные договоры у обиженных секретарш и референтов и сутками дежурить у дверей разоблачаемого. Кажется, именно это входит в обязанности журналиста-расследователя?
– На Западе!
– А у нас следует пить водку с теми, кто приближен к телу или к секрету, с апломбом подмигивать, ставить многоточия там, где нечего написать, и беззастенчиво использовать сослагательное наклонение, вставляя в статью или книгу явную ложь или недоказанную правду! У нас я не стану журналистом-расследователем даже под дулом пистолета!
– Не надо зарекаться. – Саша допил пиво. Он не изменял своей любимой «Балтике».
– Ты прав…
– Тогда в чем дело? Зачем вместо того, чтобы жить личной жизнью…
– Ты еще скажи «со мной», – перебила его Лизавета.
Оператор Байков не смутился:
– Да, со мной. Зачем вместо этого ты живешь общественной жизнью с коллегами?
Лизавета секунду подумала и ответила предельно честно:
– Не знаю.
– А коли так, кончай эту дурь раз и навсегда!
– Я не могу так вот все взять и бросить. По правде, это я втравила Маневича в историю с умершим помощником депутата.
– Еще не родился человек, который заставит вашего Маневича делать то, что не интересно или не нужно самому Маневичу. Его пламенное сердце бьется в прочной груди и отлично защищено ребрами прагматика.
Саша опять был прав, уже не на двести, а на триста процентов. Лизавета промолчала. Почувствовав, что она готова капитулировать, Байков тут же выдвинул ультиматум:
– Сейчас же дай честное слово, что больше не будешь участвовать в дикарских плясках вокруг сенсаций. Цивилизованный человек стремится к тихой мирной жизни. Великие свершения, то есть катаклизмы, нравятся исключительно варварам.
– Я, скорее всего, именно варвар и есть… И взгляды мои варварские, но, может, верные.
– Не увиливай! И не козыряй цитатами! – Саша моментально узнал парафраз из Бродского.
– Ладно. – Лизавета приложила правую руку к груди и начала декламировать чуть нараспев: – Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: всегда быть…
– Прекрати ерничать!
– Ты так распереживался, можно подумать, что тоскуешь по пионерскому детству!
– В моем пионерском детстве не было ничего предосудительного. Это только в воображении передовых кинорежиссеров пионеры ходили исключительно строем и выкрикивали речевки. Я снимал в скаутском лагере. Там, на мой взгляд, с муштрой похлеще, чем было у нас во время «Зарницы». Но ты опять крутишь… Давай!
Лизавета опять прижала руку к сердцу – яркими искорками блеснула гроздь аквамаринов. Лизавета всегда носила на среднем пальце правой руки старинное кольцо – двенадцатиконечную звезду из аквамаринов в золоте. Кольцо ей подарила бабушка на двадцать первый день рождения. Оставался год до окончания университета, и бабушка, со свойственной ей категоричностью ученицы Смольного – их там научили «как надо» и «что правильно», – сказала: «Придумали же глупость, будто совершеннолетними становятся в шестнадцать или в восемнадцать. Дай Бог, чтобы люди к двадцати одному году подавали признаки вхождения в разум». С той поры прошло десять лет, из них пять Лизавета проработала на телевидении. Теперь бабушка утверждала, что внучка явно не торопится поумнеть и остепениться. Остепениться в прямом и переносном смысле этого слова – Лизаветин уход из аспирантуры она восприняла как личную трагедию. Теперь бабушка говорила: «В тридцать лет ума нет – и не будет, но у тебя, Лизавета, еще есть надежда».
– …Торжественно обещаю, что больше не буду… Нет, не могу, это нечестно. И что я скажу Маневичу? – Лизавета поймала хмурый Сашин взгляд и опять постаралась поумнеть. – Не буду влезать в дела, непосредственно меня не касающиеся… Слушай, давай так, я буду только помогать Маневичу… – Взор оператора Байкова из хмурого стал сумрачным. Так мог смотреть на мир Малюта Скуратов, пытошных дел мастер. – …Советами, дружескими советами буду помогать. Советами можно? – Лизавета лукаво ухмыльнулась и сразу стала похожа на расшалившегося ангелочка.
– Советчица! Интеллигентная барышня, а торгуешься, как торговка рыбой…
– Сказал бы, девушка с креветками, как у Тернера, а то просто грубишь, и без всяких аллюзий!
– Ладно, советуй, ведь с тобой не сладишь… Хочешь еще джин-тоника?
– Угу, – кивнула Лизавета.
– Только давай не здесь. Лучше пройдемся, пусть подзаработают и «охотники» в парке у Петропавловки.
Прогулка была долгой, беззаботной и приятной. Лизавета вернулась домой глубокой ночью, замерзшая и счастливая.
И только черная кошка сомнений скребла когтем краешек некоей эфемерности, именуемой совестью. Лизавета и сама не знала, что есть обещание, данное Саше Байкову, – такая же эфемерность или слово, единое и нерушимое?
ОЦЕНКИ ЗА ЧЕТВЕРТЬ
Эфирная студия «Новостей» – это большая или маленькая комната, в которой очень много прожекторов и прочих лампочек и в которую поставили минимум две камеры (одну основную и одну резервную), несколько мониторов, стол и кресло для ведущего. Также необходимы хоть какой-нибудь фон или задник, обозначающий, какая, собственно, программа идет в эфир, – для того чтобы ведущий не выглядел сиротой, родства не помнящим. Еще нужен телефон или наушник для связи с аппаратной.
Студия «Петербургских новостей» была по мировым меркам огромной. Жадные капиталисты обычно экономят дорогостоящие квадратные метры – все равно зрители на экранах не видят, в какого размера комнате сидит обаятельный мужчина в строгом костюме или миловидная улыбчивая женщина и рассказывает о событиях в мире. А вот обстановку петербургской студии, по мировым же стандартам, следовало бы назвать убогой. На обстановке капиталисты не экономят, потому что она – хоть и стоит так же дорого, как квадратные метры, – куда существеннее влияет на лицо эфира. От камер и света зависит качество картинки; от того, насколько удобны стол и стул и насколько привлекателен задник, зависит поведение ведущего и цвет его лица.
В Петербурге экономили деньги, а не пространство. Камеры, смотрящие в глаза ведущим «Петербургских новостей», были настоящими тружениками, ударниками и ветеранами. Они давно отработали положенный срок и вполне могли рассчитывать на хорошую пенсию и прочие льготы, предусмотренные законом о ветеранах. Но, как известно, закон о ветеранах не работает ни для людей, ни для техники. Старушки камеры были вынуждены трудиться по мере сил. Сил у них оставалось немного, что пагубным образом влияло на качество картинки. Она превратилась в блекло-серо-желтую. Ведущий же выглядел так, словно он недавно переболел желтухой и оспой, толком не оправился и все же героически вышел на работу.
Зато прожектора и прочие осветительные приборы, стоявшие в студии, были прирожденными тунеядцами. Они никогда не работали как положено. Во времена оны их наказали бы, как вредителей, потому что они светили то чересчур ярко, то недостаточно сильно, то вбок, то вверх, но никогда не светили так, как надо.
Стол и кресло в студии были шикарными, роскошными, дорогущими. От такой мебели не отказался бы самый помпезный офис. Стол и кресло приобрели в эпоху расцвета бартера, в обмен на рекламу некой фирмы, торговавшей мебелью и оргтехникой. Тогда же в редакции появились телефонные аппараты «Сименс», факсимильные аппараты «Коника» и несколько принтеров. Руководство гордилось мебелью, это был самый дорогой офисный комплект, и эта же самая мебель превратилась в пыточный инструмент для ведущих. Потому что студия – не офис, для студии мебель делают на заказ. Потому что колесики на ножках кресла, высокая спинка с изменяющимся углом «отброса» и широченные подлокотники хороши для закоренелого бюрократа или чрезмерно трудолюбивого клерка, они проводят на рабочем месте по многу часов. Ведущий занимает свое рабочее место недолго, максимум сорок минут, но он сидит у всех на виду. И бюрократический комфорт превращается в сплошное неудобство: высокая спинка торчит за спиной, подобно черному горбику; широкие подлокотники мешают развернуться чуть боком; из-за колесиков ведущий лишен твердой почвы под ногами и вынужден цепляться за край стола. Обширный стол с изящным изгибом в виде буквы «S» тоже неудобен – место ведущего получается строго фиксированным, а если задник сделан неточно, оператору очень трудно скомпоновать гармоничный кадр, чтобы надпись с названием программы в левом верхнем углу экрана была не большой и не маленькой, чтобы ведущий не проваливался вниз и не уплывал куда-то вбок.
Задник в Петербургской студии новостей был сделан неточно и из подручных материалов. Если глядеть на него с близкого расстояния, создавалось впечатление, что когда-то неподалеку валялись картон из школьного набора «Сделай сам», стандартный трафарет для написания небольших лозунгов и узенькие деревянные реечки для уроков труда и торопливый художник-оформитель с благословения режиссера пустил в ход доступные неликвиды. На самом деле студию оформляли долго и мучительно – утверждали эскиз, искали сторонних талантливых исполнителей. Утвердили, нашли, заказали. И теперь страдали. Все страдали, в том числе и те, кто ставил свою подпись на договоры. Не проходило дня, чтобы кто-нибудь не вздохнул: «Да, студия неудачная, такое вот дело». Будто ее построили залетные инопланетяне.
В очередной понедельник в этой многострадальной студии сидела Лизавета, смотрела очередной сюжет и злобно постукивала каблучком. При этом говорила отчасти оператору, отчасти в пространство:
– Боже, что он сделал, да за такое морду бьют до крови! Так испоганить выпуск…
Оператор хихикал и помалкивал. Лизавета ярилась.
Шел репортаж, привезенный из Москвы Саввой Савельевым. Савва ездил в столицу вместе с представителями правительства Петербурга, там, в Кремле, высочайше утверждали программу реконструкции центра города. Программу утвердили, сюжет об этом радостном событии Савва выдал еще в субботу. А теперь вот пропихнул попутный репортаж.
По его словам, он умудрился снять классный материал об одном из претендентов в президенты. Звучном и тучном капиталисте. Савва уверял и Лизавету и выпускающего, что сюжет иронический. Лизавета поверила на слово. Однако теперь убедилась, что доверчивость пагубно сказывается на качестве программы. Савва сделал сусальный святочный рассказ о том, как процветает очень нужное стране предприятие, владельцем коего является тот самый претендент, какие высокие заработки у рабочих, как передовой хозяин заботится об их здоровье, отдыхе и детях.
После просмотра репортажа следовало смахнуть слезу и с тяжким вздохом сказать: «Да, есть еще добрые мужчины-капиталисты в русских городах». Лизавета плакать и вздыхать не стала. Не ее стиль. Но по окончании сюжета она сверкнула глазами и ласково произнесла:
– Напомню, до президентских выборов осталось менее двух месяцев. Избирательные пропагандистские кампании в разгаре. В хозяйственных магазинах Москвы появились практичные мешки для мусора, украшенные надписью «ЛДПР-Жириновский». По оценке экспертов, в агитационных мешках мусор сохраняется лучше и дольше, чем в обыкновенных.
От студии до «выпуска», той комнаты, где сидят все работающие на текущий выпуск, бежать минуты три. Лизавета справилась за две. В комнату она ворвалась, как фурия или как гарпия. Рыжие локоны развевались, узкие ноздри гневно дрожали, прелестные губы изрыгали проклятия. Лизавета сразу же бросилась к выпускающему, робкому и безответному мужчине в очках:
– Вы читали сюжет?
– Нет, Савва долго писал текст, пошел на монтаж так. Ну да он человек проверенный.
– Гад он проверенный, а не человек! Где он?
– Был здесь, – оглянулся выпускающий и миролюбиво добавил: – Пойдем лучше кофе попьем.
– Кофе подождет. Я сначала хочу спросить – сколько.
– Что «сколько»? – нервно переспросил выпускающий редактор. Он до дрожи в коленках боялся бурных сцен. – Что «сколько»?
– Сколько ему заплатили, чтобы он испачкал наш эфир этим дерьмом?
– Да каким, каким?!
– Вы что, выпуск не смотрели?
– Нет, – затряс головой выпускающий.
Он, скорее всего, врал, чтобы предотвратить скандал. Лизавета не стала его разоблачать. Выпускающий – дело третье, сначала змей Савва.
Главное, какими голубыми глазами он на нее смотрел, расхваливая свою подгнившую продукцию!
– Где он? – Лизавета побежала по редакционным комнатам.
Савва нашелся в кабинете у Маневича.
– Прячешься?
– Почему это? – Савва обиженно вытянул губы трубочкой. – Ни от кого я не прячусь!
– Значит, ты не только продажный, но и бесстыжий. Хуже голого короля!
– Это еще почему? – оживился Савва. Он любил парадоксы, поэтому на время забыл об обиде.
– Голый король был уверен, что ходит одетым. То есть он знал, что бродить в неглиже – неприлично, его просто ввели в заблуждение. А ты знаешь, что торговать журналистской совестью нехорошо, и тем не менее настаиваешь на своем праве делать это.
– Ну Лизавета, ну теоретик, – не выдержал Саша Маневич. От восхищения он даже оторвался от игры в «Империю» – познавательной компьютерной игрушки для американских школьников среднего возраста, завоевавшей умы и сердца сотрудников «Петербургских новостей». Корреспонденты и редакторы, в большинстве своем люди с университетским образованием, увлеченно строили империю и за зулуса Чаку, и за Джорджа Вашингтона, попутно небрежно пролистывали незамысловатые рассказики об изобретении колеса или алфавита. Саша слыл «имперским» асом, он как-то умудрился обустроить гигантскую империю, причем довел свое государство до атомного оружия, не обременяя подданных письменностью. Впрочем, ради интересного разговора он был готов пожертвовать игрой. Савва заметил интерес, проявленный публикой в лице Маневича к их с Лизаветой дискуссии, и решил дать отпор:
– Теория суха и бесплодна. – Савва постарался улыбнуться; так, наверное, улыбался Савонарола. – А если практически… Какие у тебя претензии к репортажу? По-моему, вполне пристойная продукция.
– То есть ты даже знаешь, о каком сюжете идет речь? Похвально. Я тебе подскажу – этот сюжет подходит для борделя, в который ты хочешь превратить выпуск!
– Почему для борделя?
– Потому что только продажные женщины, а теперь еще и продажные журналисты появляются перед массами с ценником в руках. Сколько он тебе заплатил?
– Обидно слушать твои слова, да… – Савва, когда не знал, что сказать, часто переходил на кавказский акцент. – Репортаж, да… Ты видел? – Он повернулся к Саше, тот дипломатично промолчал.
Маневич смотрел программу. Он, как человек увлеченный, всегда смотрел выпуски, если не был занят на съемках. Потом все же ответил, но уклончиво:
– Савва, ты мне друг… – Саша спрятал глаза – уставился на экран.
– И что же с истиной? – встрепенулся Савельев, который ждал от товарища сочувствия и поддержки, а наткнулся на цитату. – Что ты имеешь в виду?! – возмущенно вскричал он. – На носу президентские выборы, зрители должны побольше узнать о кандидатах! Вот я и сделал репортаж!
– Этот жанр называется иначе! – взвилась Лизавета. – Это панегирик! Касыда! Если бы твой наниматель был восточным сатрапом, за такую оду он бы набил тебе рот золотом.
– Достойная форма оплаты, – опять отвлекся от «Империи» Саша. – Только не самая выгодная для Саввы. У него рот маленький, и защечное пространство невместительное.
– Ничего, лиха беда начало, аппетит приходит во время еды, а мускулы лица тянутся легко и быстро.
Савва надулся и сразу стал похож на младенца первого года жизни – серьезного и сосредоточенного.
– Может, он мне и не платил.
– Тогда ты клинический идиот!
Савва секунду подумал, пришел к выводу, что лучше быть подлецом, чем дураком, и решился на полупризнание:
– Ты сама говорила, что понимаешь тех, кто подхалтуривает, что нам так мало платят… И…
– Говорила и еще раз повторю. Только я не говорила, что надо выпуск поганить.
– Да у нас таких сюжетов выходит по две штуки в день!
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?