Текст книги "Школа двойников"

ТЕСТ НА ТВОРЧЕСКИЕ СПОСОБНОСТИ

В комнате было темно, светился только экран. А на экране…

Шеренга красивых, улыбчивых и белозубых на американский манер людей, одетых исключительно в белое, дружно шагала в сторону горизонта, за которым скрывалось светлое будущее. Потом шеренга распалась на отдельные пары. Блондинистый парень шел, приобняв за плечи длинноволосую шатенку в хитоне. Старик с седой шевелюрой и неправдоподобно благородным лицом нес на руках розово-белого младенца, точь-в-точь такого, что рекламируют непромокаемые подгузники. Две очаровательные дамы средних лет тоже куда-то вышагивали рука об руку, мило беседуя о возвышенном. Причем шли они все не по чисту полю, а по просторному Невскому, прямо по проезжей части, которая вовсе и не была проезжей – машин не просматривалось, – так что, получалось, сбылась мечта тех, кто боролся за экологию города в конце восьмидесятых – главный проспект города стал пешеходной зоной. А куда они все направлялись, судя по всему, знал хмурый, но явно добрый человек, тоже в белом, безукоризненно белом костюме. Он слабо, как и положено человеку серьезному, улыбался, и в глубине его глаз играла хитринка.

Эй, кто-нибудь!

Несмотря ни на что, мы отправились в путь,

Мы держим путь в сторону солнца! – дружно комментировала шествие веселая бит-троица. Комментировала, разумеется, за кадром.

– Отлично, теперь мягкий, очень медленный микшер… – приказал укрытый темнотой режиссер. Монтажер послушно «смешал» картинку – медленно испарилось мудрое лицо политика, растеклась по белой простыне шеренга. Режиссер продолжал распоряжаться: – Переходим на историю про любовь… – Только теперь Витя Новоситцев заметил Лизавету и Сашу Маневича, которые уже минут двадцать стояли в углу монтажной и наблюдали.

Лизавета подозревала, что видеомэтр слышал, как они вошли, и намеренно тянул время, чтобы показать, сколь глубоко погружается в работу подлинно творческая личность. Свои догадки она оставила при себе.

– Привет, гости с Чапыгина! – Витя, как обычно, изъяснялся при помощи намеков и недомолвок.

– Здравствуй, Витенька. Ты, конечно, знаком с Сашей Маневичем. Наш самый знаменитый репортер. – Лизавета подошла к мэтру поближе, чтобы не надо было по два раза повторять одно и то же. Он иногда разыгрывал глухого. Когда общался с простыми смертными

– Конечно. – Витя если и встречал Маневича, то, вечно погруженный в себя, не обращал на него внимания. Но не знать кого-то «самого знаменитого» он не мог по определению. Мужчины обменялись рукопожатиями.

– Мы не мешаем? – Лизавета умела найти верный подход к чересчур творческим индивидуумам.

– Да нет, я буду продолжать клеить.

«Клеить» в переводе с телевизионного – это монтировать. Явный анахронизм, пережиток кино, а не видеосъемок. Теперь никто не режет ножницами пленку и не подклеивает один кадр к другому. Нынче это делают умные машины. Кое-где уже и пленки как таковой нет – все сгоняют в компьютер. Пленки нет, клея нет, а термин остался.

– Работай, работай, – успокоила его Лизавета. Кто ж посмеет остановить поэта, которого посетила муза?

Рядом с Новоситцевым муза видеоклипа жила всегда.

– Так, второй куплет. – Витя повернулся к экрану и заглянул в монтажные листы: там, как и положено, было расписано все происходящее на экране – слева видеоряд, справа текст.

Новоситцев прочел первую фразу:

– "И вновь я слышу голос, он твердит: «Старик, оставь любовь ханжам». – Витя отыскал глазами, вернее, стеклами очков, ассистента. – Так, посмотри, где у нас «любовь».

Парень, забившийся в дальний угол, мгновенно ответил:

– Кассета «В-26», нужный дубль на двадцать шестой минуте, – и передал Новоситцеву серую коробочку.

Видеоинженер запихнул протянутую Витей кассету в плейер и стал отматывать до нужной точки. Витя же отдал свободную минуту посетителям.

– Так что вас интересует?

– Леночка Кац у тебя работала?

– Да, визажа много было. Клиент хотел, чтобы сделали красиво.

– Получилось, – искренне сказала Лизавета.

Режиссер Новоситцев расцвел, даже по-девичьи зарделся. Вероятно, потупил глаза, спрятанные за круглыми темными очками. Витя носил непроницаемые очки, как и полагалось (он в это свято верил) подлинной звезде. Одевался и причесывался он так же, как голливудско-европейская кинознаменитость. Вернее, так, как с точки зрения российской околокиношной тусовки должна одеваться знаменитость столь высокого ранга. Витя носил очень яркие шелковые рубашки, пестренькие жилетки, черные пиджаки как бы «от Кензо», мешковатые брюки и либо черные, либо яркие – красные, зеленые, карамельно-розовые – замшевые ботиночки «о натюрель». В мочке уха поблескивала маленькая золотая сережка. Вот за сережку он и схватился, услышав Лизаветино «получилось»:

– Стараемся, старуха, стараемся. Ты же понимаешь, в нашем деле просто снять – значит ничего не снять…

Держался Витя Новоситцев также очень по-звездному, громко, звонко, с апломбом. Знал все, что должна знать в наши дни истинная знаменитость – от культового Кастанеды до культовых Тарантино и Родригеса. Конечно, он по нескольку раз видел все их фильмы и мог часами описывать монтажные склейки в «Отчаянном» или «Криминальном чтиве». Впрочем, его кругозор был шире просто «культового».

Витя умел ориентироваться на рынок, умел набивать себе цену и нравиться клиентам, которым по большому счету было начихать на тусовочный культ, им требовались иные знаки.

Поэтому Витя провел немало часов и дней у голубого экрана, рассматривая рекламные ролики. Ролик потенциального петербургского претендента по сценарию был похож на рекламу шампуня «Хед энд Шоулдерз», а отдельные фрагменты повторяли ролики телевизоров «Сони», прокладок «Олвэйз ультра» и памперсов «Хаггиз». Куплет номер два был склеен по мотивам «Сони».

 
Старик, оставь любовь ханжам,
Сегодня сердце так горит,
А завтра плюнешь, и погас пожар!
 

– грустил за кадром весельчак из трио.

В качестве иллюстрации Витя показывал красивую девушку в белом, ту самую, что вместе с красивым юношей шагала по Невскому в светлую даль, но в этом случае она грустно смотрела в эту самую даль, положив наманикюренные пальчики на капот автомобиля марки «Мерседес», видно, любимый пострадал при тушении пожара.

 
Такое возможно вполне!
Но все же кажется мне!
Если кругом горят мосты,
Есть сомнение в том, что заря на Востоке.
 

Витя умудрился снять пустынный Невский так, что он неуловимо напоминал длинное американское шоссе, которое правильней называть хайвей – скоростная трасса. Зато не было сомнений, где заря и где солнце. Солнцем, несомненно, был новорожденный политический мессия местного разлива.

Лизавета дождалась, пока Витя в очередной раз распорядится сделать очень медленный мягкий микшер, и спросила:

– Сколько дней она у вас проработала?

– Пять дней, от начала до конца съемок.

– И где снимали?

– Натуру – часть здесь, часть в Выборге. Павильон – в Выборге.

– Вот и командировка, ведь в павильоне работы для гримера больше, чем на натуре, – вмешался в разговор Саша Маневич.

– Мы и на натуре светили, так что… – горделиво заметил Витя. Он даже встал в сознании собственного величия.

Действительно, видеомастера, даже творцы, занятые высокохудожественными съемками, благополучно похоронили киношное умение подсвечивать натурные кадры, в том числе и при свете дня. А зря. При подсветке картинка и на видеопленке получается гораздо вкуснее. Витя это знал и, не обращая внимания на стоны операторов и осветителей, широко пользовался «устаревшим» приемом. Подсвеченный день был лишь одним из незамысловатых секретов его мастерства, которые и превратили ничем не примечательного ассистента режиссера на телевидении в великого Новоситцева.

Саша нашел свободный стул и принес его Лизавете. Она благодарно кивнула и продолжила допрос:

– Леночка в Выборге работала?

Витя сел, ответил утвердительно и перешел к третьему куплету предвыборного эстрадного клипа.

 
И скажет кто-то —
Ведь нельзя же быть таким наивным, старина!
Оставь гитару, нашим людям не нужна она!
 

Молчаливый ассистент подал голос:

– Двадцать седьмая кассета. Второй дубль самый удачный, это шестая минута.

– Шестая минута, двадцать седьмая кассета! – продублировал Новоситцев.

Видеоинженер послушно выполнял распоряжения режиссера.

– Так сколько дней она там с вами… – договорить Лизавета не успела.

– Все три дня.

– А потом с вами же и вернулась в город? – нетерпеливо вмешался в неспешный допрос Саша Маневич. За это Зорина наградила его укоризненным взглядом – пока они ехали до «Ленфильма», Лизавета подробно проинструктировала спутника и попросила не подавать голоса во время разговора с Новоситцевым. Не потому, что не доверяла Саше, а из-за самолюбивой нервности мэтра: он мог неожиданно обидеться, и тогда – прощай, информация.

Опасения Лизаветы оказались напрасными. Витя охотно общался и с Маневичем. Скорее всего, доброе расположение духа видеомаэстро было связано с успешным завершением прибыльного заказа. Предвыборные недели – страдная пора для многих журналистов и телевизионщиков, некоторые потом год живут на то, что собрали с кандидатов во властители города или страны.

– Нет, она уехала раньше. С продюсером.

– С Ольгой? – уточнила Лизавета. Все знали, что бессменным продюсером при Новоситцеве трудилась Ольга Петрова, его любовница, жена и подруга. А заодно – девушка пробивная и настырная, что и требуется для того, чтобы работать продюсером.

– Нет, с продюсером нашего кандидата.

Саша тихонько присвистнул. Лизавета тоже удивилась, продюсер кандидата в президенты – это нечто новенькое в телевизионно-рекламном репертуаре.

– Ты его знаешь?

Ответа пришлось ждать довольно долго – третья часть клипа оказалась самой ответственной, поскольку героем был сам заказчик. Именно ему некий голос свыше растолковывал за кадром, что нужно или не нужно нашим людям. Герой в этот момент ехал по улицам Петербурга в автомобиле, и те проспекты и переулки, асфальта которых коснулись шины его демократичной отечественной «Волги», неуловимо преображались: становились чище, светлее, радостнее. Как раз тут и работал секрет с подсветкой на натуре.

Наконец город стал чище и веселее, и Витя опять оторвал глаза от монитора.

– Конечно. Престранный дядечка. Или скорее парень. Он ее увез. Съемки еще не закончились, ну да мне все равно было – оставалась Маринка, второй наш гример. А нам там ничего особого и не требовалось. Ну, попудрить, подмазать… Я Ленке за полные дни заплатил, и адью. Она мне хорошо этого деятеля нарисовала. – Новоситцев кивнул в сторону монитора, где в стоп-кадре застыл портрет кандидата. – Он ведь на лицо – серый монах, а я попросил, чтобы в нем проступало что-нибудь от Франклина Рузвельта и Рональда Рейгана. И проступает. Причем не навязчиво. Без явного сходства. Это, конечно, не то что полный портрет сделать, но тоже работа для мастера. А Ленка мастером была. И правильно, что дорого брала…

Витя успешно справился со сложным монтажным фрагментом. Явно довольный собой, он решил устроить перерыв. Встал, потянулся и пригласил всех попить кофе.

В ленфильмовской кофейне Саша и Лизавета быстро выведали то, что их интересовало. Лизавета даже умудрилась вытянуть из Новоситцева координаты продюсера. Обычно такую информацию не разглашают – зачем снабжать конкурентов потенциальными клиентами?

– А что вы так все выспрашиваете? У вас заказ какой-нибудь денежный? – ревниво спросил мэтр, продиктовав имя и фамилию продюсера.

– Нет, заказа нет, просто Леночка исчезла. Неделю назад!

Новоситцев ничуть не забеспокоился.

– Ерунда, неделю назад она была со мной в Выборге.

– А теперь ты здесь, а ее нигде нет! – Лизавета отодвинула подальше пепельницу, переполненную окурками.

– Значит, работает! Ленка – она до работы страсть жадная. Да и понять ее можно. Мужик-то у нее – не сеет, не пашет. Так… декоративная собачка. Может, этот помощник ей работу предложил. По-моему, клиент был доволен, как она его подмазала. – Витя допил кофе. – Не волнуйтесь. Ленка – баба четкая, в историю не впутается. А я побежал, работа…

– Ладно, спасибо за помощь, милый! – Лизавета нежно чмокнула маэстро в щеку, пусть «великий» потешится.

Саша и Лизавета выкатились из кофейни и тут же попали в иной мир. Замер от ужаса перед будущим пустой, темный и тихий коридор, который за долгие кинематографические десятилетия привык к шуму массовки, к грохоту машинерии и актерским шуткам. Теперь миру являлось черное безмолвие, лишь иногда тенью воспоминаний мелькал поселившийся на территории кинофабрики бомж, будто герой фильма конца восьмидесятых из той серии, что получила гордое наименование «чернуха-мрачнуха». «Ленфильм» давно превратился в городок контрастов.

Правда, кое-что кое-где еще успешно работало – та же высококлассная аппаратная, занятая сейчас политико-музыкальным монтажом. Еще теплилась жизнь в кофейне и столовой, еще висели таблички с названиями фильмов на некоторых дверях… Но даже директор киногиганта не знал, в каком году приступили к съемкам той или иной ленты и завершат ли их в последнем году нынешнего тысячелетия.

Лизавета обернулась, провожая взглядом живописного бродягу в лохмотьях под бурлака. Вероятно, он пополнил свой гардероб в местной костюмерной.

– Как ты думаешь, зачем этому продюсеру понадобилась Леночка? – спросила она Маневича.

– Ума не приложу. – Менее впечатлительный Саша шел с ней рядом, не обращая внимания на бомжей и прочую экзотику, – Может, и впрямь кандидата пудрить, а может… Видишь, и Новоситцев про этот портретный грим говорил. А Зотов… он очень странно себя повел, когда я спросил про «школу».

– С какого перепугу ты вдруг стал интервьюировать Зотова?

– Я же с ним не о текущем моменте беседовал, – объяснил Саша свой необъяснимый с точки зрения профессионала поступок: говорливый депутат Зотов давно намозолил глаза всем – и телезрителям, и теленачальству.

– О чем же тогда? И зачем ты к нему поехал?

– Чтобы спросить. – Маневич опять скорчил загадочное лицо. – Спросить о смерти соратника! И не торопи события, все покажу, все расскажу. Ты лучше разъясни, что должен означать сей видеосон, показанный Новоситцевым?

– Что свято место пусто не бывает, – рассмеялась Лизавета. – Этот мужичок в белом – не первый и не последний политик, решивший улучшить собственный имидж посредством всенародно любимых артистов и мелодий. А то, что в клипе снимается, – тоже ничего удивительного. С одной стороны, дивный промоушн в молодежной среде – как иначе юнцы запомнят его физиономию? С другой, – Лизавета назидательно помахала тонким наманикюренным пальчиком, – возможность практически бесплатно попорхать по голубым экранам. Ведь за показ музыкального клипа не платят, как за политическую рекламу! Музыкальный клип можно впихнуть в любой молодежный эстрадный бардак по весьма сходной цене. И контроль не такой суровый. Оттуда про политику не ожидают. Это своего рода обходной маневр.

– Ты о том, что во всех этих музпрограммах за показы клипов не платят? – возмутился всегда болеющий за справедливость Саша.

– Платят, но не все, не везде и не всегда официально. А за политическую рекламу берут по полному тарифу, без скидок! Вообще же эту смычку поп-музыки и большой политики придумала одна практичная думская дама. Она сама все сочинила, сама сыграла главную роль – не то принцессы, не то ясна-солнышка в шлягере из Бременских музыкантов. Там, кстати, совсем нахально экономили. Витя хотя бы все сам снял. А на том клипе только «думицу» собственной персоной и запечатлели. Все остальное – фрагменты из мультика. Без затей.

– Чудовищный опус, что мы видели, – та еще затея! – не унимался Саша.

– Остынь, ты присутствовал при рождении жанра. Это первые, робкие опыты. «Приезд поезда» тоже, знаешь, отличается от шедевров Чаплина, Феллини и Тарковского.

Переговариваясь таким образом, они дошли до выхода с «Ленфильма», он же вход. Фасад увеселительного сада «Аквариум» и «Дворца льда» немного почистили.

Маневич покачал головой:

– Нет, все-таки политика губит искусство. Мрак!

Саша не боялся быть банальным. Лизавета улыбнулась:

– Зато погода, погода какая! Совсем не мрачная!

Маневич не был настроен любоваться пейзажем.

– Зато жизнь темная. Люди пропадают, или умирают от странных болезней, или немыми становятся.

– Это кто немым стал?

– На студии расскажу. Сначала посмотришь интервью. Ты же этого Зотова лучше меня знаешь. А пока наслаждайся погодой. – Саша наконец-то взглянул на небо. – По-моему, первый день без снега…

До студии они дошли пешком. Прогулка доставила им удовольствие.

ЗАМЕЧАНИЕ В ДНЕВНИКЕ

– Я хочу сделать спецрепортаж. Тут есть материал – видела, как он губы кусал? А потом еще твои декабрьские съемки подверстаем… – Маневич поймал убегающий Лизаветин взгляд и переспросил: – Ты не согласна?

– Не знаю, милый… Специальный репортаж – дело серьезное. Если ты, конечно, хочешь сделать действительно специальный репортаж, а не суррогат, который у нас называют спецухой…

Саша и Лизавета сидели за шкафами в шестой аппаратной. Именно здесь в укромном углу выгородили отсмотровый уголок для корреспондентов и операторов «Новостей». В закутке было тесно и уютно, на обшарпанном, исчерченном пылкими надписями столе стояли бетакамовский плейер, динамик и телевизор, временно исполняющий обязанности монитора. Также в закуток влезли два стула и корзинка для мусора. Многие корреспонденты приходили сюда писать тексты – кабинетов в редакции не хватало. Писали, а заодно поедали конфеты, яблоки, бананы и бутерброды. Для объедков и разорванных в творческом порыве бумаг и поставили пластиковую корзину.

Там, за шкафом, техники и режиссеры готовились к эфиру ночных «Новостей». Готовились активно, если не сказать суетно. За десять минут до выхода в эфир на пульте вылетел звук, исчез неведомо куда, как в пропасть сгинул. Началась обычная суета. Народ бегал из одной комнаты в другую, отделенную от первой стеклянной перегородкой, дергал и двигал всевозможные рычажки и давил на всяческие кнопки. Настоящей боевой тревоги, по сути, не было – все давно привыкли, что пульт, или магнитофон, или плейер, или кабель, или еще что-нибудь крайне важное постоянно выходит из строя – причем, как правило, в самое неподходящее время. То один из телевизионных котов написает в режиссерский пульт и срочно приходится сушить аппаратуру. То на время эфира назначат еще и перегон сюжета из Нижнего или Мурманска, при этом видеоинженеры должны, в нарушение всех правил, перекоммутировать магнитофоны на прием и передачу в течение десяти минут, тогда как на подобную операцию отводится минимум полчаса. То кто-то острым каблучком перебьет кабель, связывающий студию «Новостей» с программной аппаратной, которая передает сигнал собственно в эфир, и картинка исчезает на глазах у тысяч изумленных телезрителей. К чрезвычайным происшествиям привыкают, как и ко многому другому, и они становятся рутиной. Конечно, несколько утомительной рутиной, но не более того.

Старые, тертые сотрудники «Новостей» – Саша Маневич и Лизавета – не обращали внимания на суету за спиной. Тихонько бубнил магнитофон, в который Саша зарядил отснятую у депутата Зотова кассету, а молодые люди так же тихо и ожесточенно спорили.

– Я возьму твою картинку из парламентского центра, интервью Зотова, и это будет репортаж! – громким шепотом твердил Саша Маневич.

Лизавета в ответ шипела:

– Никакого материала я не вижу, это пустое место, пшик! И планы парламентского центра я тебе не дам!

– Жадина!

– Я бы дала для дела. А для удовлетворения амбиций, твоих и думца Зотова, – не дам!

– Послушай! Это не амбиции… Он же сказал: возможно, помощник Поливанова умер не своей смертью. Он подозревает. Видела, как пасть захлопнул, когда я начал спрашивать про детали? Он что-то знает или подозревает. Но молчит, как рыба об лед! Или у него самого рыло в пуху, или его запугали до полуобморочного состояния, но что-то тут есть! Задницей чую! – Саша отмотал кассету минуты на четыре назад и снова запустил интервью. Картинка была самая обыкновенная: он разговаривал с думцем Зотовым в помещении для приема избирателей, в маленькой комнатке, выделенной на депутатские нужды в здании Красносельской администрации.

Мебель здесь осталась прежняя, вполне по-советски казенная – никаких дорогостоящих причуд, вроде офиса из Италии: то ли Зотов пока не нашел достаточно богатых спонсоров, то ли не хотел раздражать посетителей, ходоков с прошениями. Зато на низеньком столике стоял довольно приличный компьютер, а рядом красовался цветной принтер – любую листовку Зотов мог отшлепать, не отходя от рабочего стола. Чуть поодаль пищал хорошенький факс. На оргтехнику бывший знаток истории КПСС денег не пожалел. Стены депутатского кабинетика были украшены портретами Фрейда и Фромма, а также натюрмортом с гладким, воспрянувшим к новой жизни рублем и мятым, тертым от долгой жизни долларом.

– Фрейд и Фромм далеки от народа, – хмыкнула Лизавета.

– Народ к нему ходит не на портреты смотреть… – Саша сделал звук чуть громче.

В рамке экрана, на фоне оргтехники и антинародных портретов, народный избранник отвечал на вопросы корреспондента «Петербургских новостей».

– Яков Сергеевич, скажите, как отнесся к известию о скоропостижной кончине своего помощника ваш коллега из Комиссии по делам образования Игорь Поливанов?

Выслушав вопрос, Зотов облизнул губы и потупил глаза.

– Это был удар. Настоящий удар. И не только для Игоря – для всех нас. С трудом верится, что этот полный энергии человек болел. Мы много работали, и Владимир всегда кипел энергией. Он, можно сказать, целиком и полностью курировал все вопросы, касающиеся реформы средней школы, особенно в части работы в регионах России. Ведь одно дело столицы – здесь у нас и гимназии, и лицеи, а в глубинке у учителей просто опускаются руки…

– То есть его смерть показалась вам неожиданной и странной? – Саша не дал депутату уйти в сторону и начать пространное и бесконечное повествование о проблемах народного образования в России на рубеже тысячелетий.

– Более чем странной, мы просто растерялись. Никогда никаких жалоб, никакой гипертонии – и вдруг инсульт. Странная смерть…

– Вот оно! – Саша остановил магнитофон, надавив на кнопку «пауза». – Слушай внимательно. Дальше – больше…

– И в такой момент, когда объявляли итоги выборов… – Маневич опять запустил плейер, теперь в динамике звучал его же голос.

– Не думаю, что это связано. Игорь Поливанов баллотировался как одномандатник. Хотя ходят разные слухи… Многие подозревают, что он умер не своей какой-то смертью.

Лизавета кожей почувствовала, как напрягся Маневич, хотя оператор держал в кадре только лицо думца.

– И вы тоже так думаете? И Поливанов, его шеф?

– Да, – ответил Яков Сергеевич с несвойственной ему лаконичностью. Уголки губ депутата поползли вниз, по лицу было видно, что разговор с корреспондентом его уже не радует. А ведь он всегда так открыт для прессы, так старается держать хвост пистолетом! Саша продолжал давить:

– А что тогда делал его помощник в парламентском центре?

– Он выполнял особое поручение Игоря. Какое точно – я не знаю. Игорь не говорил…

Саша остановил магнитофон и победно посмотрел на Лизавету. Она молчала. Саша уже почти кричал, правда, шепотом:

– Ты видела? Ты его когда-нибудь таким замкнутым видела? Он аж лицом переменился и на меня смотрел, как на врага народа, будто я в подручных ходил не то у Бухарина, не то у Берии! Ну-с, не странная ли история? Столько секретов, неведомое поручение, неожиданная смерть, причем «не своя»… А ты твердишь, что нет сюжета. Да сюжет лежит перед тобой на блюдечке с голубой каемочкой!

– Сюжета нет… – Лизавета сама нажала на кнопку возврата, повернула ручку громкости. И снова голос Зотова:

– …Никаких жалоб, никакой гипертонии – и вдруг инсульт…

– Он сказал «инсульт»… А мне Валерий Леонтьевич говорил – «инфаркт»… От чего же умер этот помощник?

– Вот видишь, я тебе о том и твержу! – немедленно зацепился за ее слова Саша.

– Не вижу, в упор не вижу ничего, кроме самолюбования Зотова и твоего самоупоения на пустом месте. Слова, за которые ты уцепился, – «не своей какой-то смертью» – могут означать что угодно, а вовсе не убийство. Зотов отопрется, я его знаю, ты, впрочем, тоже прекрасно знаешь этого болтолога. – Лизавета иногда бывала резкой, как генерал во время инспекции.

– Ой-ой-ой, страшно как! Где же тут самоупоение, тигра моя рыжекудрая? – расхохотался Маневич. Законченный, даже закоренелый идеалист с устойчивой репутацией романтика, он на выпады отвечал, как Моцарт, – весельем.

– Зря смеешься. Ты пока накопал кусок дерьма и носишься с ним, будто неразумный полугодовалый кокер-спаниель – гав, гав!

– Тиграм положено мяукать и мурлыкать, – не унимался Саша.

– Тише, окаянные, – сварливо крикнул из-за шкафа дежурный режиссер. – Мы уже три минуты как в эфире, а из-за вас звуковику ни черта не слышно! Мало того, что читать не умеете, так еще и работать мешаете!

Режиссер намекал на трехцветный плакатик, висящий в закутке на видном месте. Плакатик повесил главный режиссер «Новостей» через день после того, как оборудовал в эфирной аппаратной смотровую. Тогда дежурная смена взбунтовалась и заявила, что невозможно работать в шуме и гаме, который создают приехавшие со съемок корреспонденты. Изобретательный главреж немедленно нашел выход из положения. Он собственноручно начертал на листе бумаги грозное предупреждение: «Строго запрещается просматривать отснятые кассеты и расшифровывать синхроны во время выдачи программы в эфир! Нарушители будут наказываться материально и морально!» Далее для собственных сотрудников были указаны часы выхода «Новостей». Плакатик, а также прочие «дацзыбао» главрежа (он любил писать резко и решительно, как китайцы в эпоху культурной революции – «мешают воробьи, так извести их всех до единого») были исполнены в трех цветах – красным, синим и зеленым фломастерами.

– Читать нам без надобности, мы пишем, – ответил на замечание Саша.

– Пойдем, он прав. – Дисциплинированная Лизавета немедленно поднялась. Она знала, как трудно работать в студии, если режиссер не слышит звуковика, а видеоинженер – режиссера.

– Какой законопослушный хищник! – пожал плечами Маневич и двинулся следом за девушкой.

Трудящийся народ в аппаратной проводил их неодобрительными взглядами.

– Так вот, мой милый грамотей, материал, безусловно, есть, но материал, состоящий исключительно из вопросов: инсульт или инфаркт? Что за спецзадание выполнял этот Дедуков? Что такое «не своя» смерть? Что за школа для двойников или близнецов? Ты, кстати, спросил об этом Зотова?

– Спросил. Он ничего не знает. Он вообще почему-то стал немногословным.

– Тоже вопрос! Ляпнул и испугался. Конечно, это не про Веймарскую республику и поджог рейхстага рассуждать, но все же превратить говоруна в молчальника – задача не из легких, а кому-то ведь удалось, он прямо на глазах замкнулся, – резонно заметила Лизавета и продолжила: – Репортаж, особенно «специальный репортаж», – это ответы, а не вопросы. И пока ты их не найдешь, репортажа у тебя нет.

– Спасибо за урок журналистики. – Саша спокойно сносил любые замечания, кроме непосредственно связанных с профессией. Впрочем, в данном случае он не мог не признать, что Лизавета права.

– Ты хочешь плюнуть в воду и поглядеть на расходящиеся круги? Занятие для провокатора!

– Да понимаю я все! Только если не нашуметь, мне под этот материал ни камеру больше не дадут, ни командировку в Москву не выпишут. Ты же знаешь шефа! Его девиз – не буди лихо…

Об этом Лизавета знала. Борис Петрович, начальник службы новостей, и не скрывал, что он человек до крайности осторожный. Трусливым его не называли из вежливости. Более всего он боялся не угодить вышестоящим начальникам. Борис Петрович четко знал, что сидит в удобном новостийном кресле до тех пор, пока не прогневает телевизионный Олимп, а для этого надобно следить, чтобы в эфир попадали репортажи либо банальные, либо уже проверенные.

По старой, додемократической привычке Борис Петрович считал, что в газете абы что не напишут, поэтому все скандальные сюжеты (даже он понимал, что без толики здоровых скандалов, разоблачений и критики в «Новостях» не выжить) добывал на газетных страницах. У каждого толкового репортера «Петербургских новостей» лежала внушительная пачка статей и заметок, вырезанных из местных и центральных газет. Вооружившись какой-нибудь такой вырезкой, Борис Петрович зажимал в углу кого-либо из подчиненных и тихим жарким шепотом распоряжался: «Посмотри, по-моему, тут есть повод для сюжета, даже для неплохого сюжета».

Поначалу гордые и самолюбивые корреспонденты пытались объяснять боссу, что новости не могут работать по принципу «утром в газете, вечером в куплете», что они должны обгонять газетчиков. Но Борис Петрович упорно гнул свою, проверенную временем линию. Тогда народ смирился и научился кивать, выслушивая жаркий шепоток начальства, а после укладывать приглянувшиеся Борису статейки в долгий ящик.

– Не горюй, придумается что-нибудь. Всегда придумывается, – сказала Лизавета Саше, когда они дошли до редакционного коридора.

Саша горестно кивнул.

В коридоре, возле двери Лизаветиной комнаты, сидел другой Саша, Байков. Сидел прямо на полу – дурная операторская привычка экономить силы.

– Привет, я думал, вы никогда не вернетесь! – Байков проворно поднялся.

– А почему ты здесь, а не там? – Лизавета кивнула на дверь.

– О-о, – картинно простонал Саша Байков, – не трогай, это больное! Я уже было устроился на прелестном диване в твоем кабинете, и тут… Кстати, почему в наших операторских комнатах диваны не такие удобные?

– Потому что оператор должен быть злой, быстрый и неприхотливый. Его нельзя приучать к комфорту. Оператора и так-то на съемки не выгонишь, а если он будет еще полеживать с удобствами – все, край! – охотно ответил один Саша на вопрос другого.

– Теперь понятно, – деловито согласился Байков и остановил Лизавету, уже взявшуюся за ручку двери: – Погоди, там у тебя гости…

– Что? – Она машинально посмотрела на часы. – Без двадцати одиннадцать. Только гостей не хватало. Кого черт принес?

– Вот за что люблю, так это за неженский строгий ум и сообразительность! И за умение задавать вопросы!

Лизавета удивленно вскинула брови – обычно Саша не балагурил столь плоско. Тот сразу посерьезнел.

– Честно говорю, не знаю. Но личность преотвратительная. Только я расположился поудобнее, это явление заглянуло в комнату, увидело меня, не поздоровалось и даже не спросило разрешения войти, а поинтересовалось, где ты. Я, как честный человек, ответил правду-истину, и тогда это чудо-юдо молча уселось в кресло напротив.