Текст книги "Папа, я проснулась! (сборник)"

Поликарповна

Она была помощницей по хозяйству у бабушки. Ну как помощница?.. На самом деле она была домоправительницей и командиршей. Ну и заодно ангелом семьи. Поликарповна. В молодости, по ее словам, она служила костюмершей то ли в каком-то Доме культуры, то ли даже в театре. Как ее полное имя? Никто не помнит. И я не помню. Поликарповна да Поликарповна!

Рассказывала…

* * *

– Вот у в стране нашей как: не то чтобы было уж совсем все плохо, а кое-что было даже очень хорошо. Во-первы́х, мы были молодые. А потом – у нас же ж было чем гордиться. Лучшая космонавтика у нас была? Была-а-а. От я лично очень гордилася космонавтикой нашей. Это ж была какая у нас космона-а-автика! Гагарин. Титов. Терешкова Валентина. Опять же тяжелая же ж промышленность была. Тоже гордилася я нашей тяжелой промышленностью. А какая у нас была гонка воружений?! А? Спрашую я тебя, а? Огромная была гонка! Опять я гордилася. Потом этот… а! «Артек» еще был у нас. Там пионэры собиралися з разных стран, и эта туда приехала, как ее, така рэвольюционэрка амерыканьска приезжала, непричесана вся – Дэвис. Анжелика. Шо, Анжела?.. Ну Анжела! Дэвис. З Америки. А у той Америки гонка воружений поменьше была, потихше, то они не вспевали за нашими семимильными шагами. Та й сильно боялися нас. Да-а-а…

А какие у нас были мужчины красивые. В костюмах – пинжак, брюки – при галстуках. Запонки. Как махнет рукой, как сверкнет запонкой, звездочки как прыснут уво все стороны, аж сердце захолонет. Весе-о-о-олые! Пели в мужском ансамбле: «Ка-за-ки! Ка-за-ки! Едуть, едуть па Берлину наши ка-за-ки!» Не, ну некоторые есть еще. Е-есть. Видела от недавно. Иван Матвеич с собеса есть, потом… а! Филипп Семенович тоже есть, ходит с палочкой, и собачка у ево крикливая. Есть еще. И почти такие же. Поувяли трошки, но весе-о-олые. А костюмы те же – пинжак, брюки.

А певцы?! Какие у нас были певцы! Кобзон! Иосиф. Помнишь, как он пел? Бам-м-м! Бам-м-м! Очень представительный. В костюме – пинжак, брюки. Потом этот, как ево… ну Кобзон первый, потом… еще этот… забыла, кто второй… Тоже в костюме. Так, шо ж я забыла. Не мешай! Значить, первый – Кобзо-о-он, а потом… Ну ладно. А сейчас хто? Киркоров да Киркоров. Ну Кобзон еще. Только редко че-то…

* * *

– А эти сериалы… Я уже и не знаю, где хто от кого беременный, позапутывали, а той, от кого все беременные, он же во всех сериалах, шмыгает туда-сюда! А-ха-ха! Не уследишь за им, я уже и сама скоро буду от ево беременная. А-ха-ха-ха!

И что, от смари – я ж так и знала, этого мерзавца, таво, в костюме – пинжак в елочку, брюки, – ну таво, точно прикончат в десятой серии. «Почему-почему?» Так он вже в первой серии ходил из дохлым лицом. И так торопился слова свои говорить, ниче не понятно – тыр-тыр-тыр! – так спешил, так спешил. И я сразу сказала: не жилец. И точно!

* * *

– Я думала, шо то собака. Как выставлю капцы свои пид хатою на пороге старые, шо я на клумбах в их порпаюся, так хтось й утаскивает за баню. И всегда левый. Дед мой сдурел на старости, каже – кумунисты, наверно, шо левый капец крадут. У их все левое. Они любят левое. А я думаю, чем ту политику, лучче я ночью подежурю в окно. Сморю, а капец мой нибы сам идэ. А я така: а ну? а ну? а ну? Пригляделася, а то знаешь шо було? Ласка. Ага. Надела на себя мой капец, та й побежала за баню. А я за нэю, смарю – она з цим капцем граеться – то нападае на ево, то пэрэвэртае! От какая!

И думаю, може, подарыть ий той левый капец… Нехай скотинка грается. Кумунистка хвостатая.

* * *

– Прыизжае он, депутат, кто ево выбрал, бис его знае, ну такой пан, по нашей грязюке прыизжае, в такой высокой машине, как танк, – блестяща, новенька, лакова, чыста, аж скрыпыт. Так депутат отой никогда «здрасте» не скажет. Никому. Идет такой здор-р-ровый. И не сам рулит, что ты! У ево этот… у ево… Как ево… Ну как ево? Кучер. О!

* * *

– Эта Люба, противная такая, новая директорша была. Говорыть мене: «Поликарповна, помой сцену».

А то ж, во-первы́х, не моя работа. А во-вторых, ей – скоко? А мене – скоко? О! И я ей говорю «Любовь Михаи́ловна», на «вы», а она мине – «Поликарповна», на «ты». У нас шо, крепостное рабство, я спрашую тебя?

Так я ей знаешь как ответила? Знаешь? Я ей сказала: «Не!»

А она: «Как это „нет“? Что значит „нет“?»

И я ей кажу: «А это значит, Любовь Михаи́ловна, от шо: есть с одной стороны слово „да“, а навпроты – слово „не“. Так я – навпроты. „Не“. Отак».

Шо?

Ну помыла я, конечно, сцену ту, больше не было кому. Вси поразбигалыся… Одна Поликарповна должна тут…

* * *

– А какие там актеры были!.. У их распределялося все. Кто что умел. Знач, кто пел, тот отдельно. Кто танцевал. А герой-полюбовник еще, ему всегда главну роль давали. В костюме всегда – пинжак, брюки.

Потом те, шо детей играют. Малэньки такие две женщины. Уже сорок лет или скоко, воно ж на малэнький не видно, як малэньки собачки – вроде всегда кутята. Воно в возрасти, а выходыть з косками, пищыть. Или зайку представляет. З вухамы. Тьху. Фальшивая.

Ще Евгения Яковлевна была. Называлася «бытовая старуха». Вся в платках, шалях и чепцах. Шаркала ходила ногами.

А самое смешное – называлося знаешь як? О, не знаешь. А называлося «мерзавка з гардеробом». Шо? А, да. Амплуа. Да. Так вот эта мерзавка с гардеробом так эту свою амплюю представляла смишно. Я всегда смиялася. Никаких тебе сериалов не надо.

* * *

– А когда у нас в домкультуре был однажды большой концерт, когда я еще только прийшла молодая на работу, то всем сказали, нарядные чтоб пришли, чтобы кофты белые были. А откуда мне взять? Так у нас было одно трофейное. Я думала, шо то платье, а потом мине уже актриса одна сказала, что красивое, конечно, но не платье, а… той… пенюар специальный для (шепчет на ухо, краснеет)… Во-о-от. А я надела. Не знала. А мне так ниче, до лица было. Я молодая была. Так секретарь Жуковский, в костюме пришел – пинжак, брюки, сказал: «Вы своим видом, в этом синем своем, оскорбляете наш государственный праздник».

И я обиделася и ушла. Токо сначала всем им венки повыдавала. Какие? Та ж украинские с лентами на голову венки. А ты шо подумала? От дурна! А-ха-ха-ха! Да, выдала венки и ушла. Стала дома плакать, что оскорбила государственный праздник. А мамка моя говорит, мол, не слушай, доня, никого, наряд красивый, синий. А синий – цвет Божьей нашей Матери. Ее плаща. И на кого тада твой секретарь рот открыл, а?

Ну они ж тогда в атеизм верили. Теперь только синее себе покупаю. Редко. Халатика купыла от. Смари. Щаз… Ну как? А? А? О-о-от. И никого не оскорбляю.

* * *

– Как они кричат на той площади, музыка гремит, все орут. Сейчас еще биться начнут, не дай Боже. А если тут Божья наша Матерь появится? Не, ну а если? Ну вот, а если? И будет меж их ходыть? Так они ее и не заметят… В синем плаще… Божья наша Матерь Мария.

* * *

Ой, вспомнила! Ее звали Мария! Мария Поликарповна!

Так ее звали…

Его жизнь в искусстве
^{Рассказ о Биневиче}

Зигмунд наш страшно всего боялся. Он был чемпионом мира по трусости. Но даровитый – невероятно. Ну есть такой закон природы – кто талантливый, тот обязательно немного чокнутый. Зигмунд после окончания училища культуры руководил школьным театром. Репетиции обожал, спектаклей боялся. Боялся генеральных прогонов, просмотров боялся. Боялся начинать пьесу, боялся показывать. Боялся гостей. Ужасно боялся директора школы и папу ее, Георгина Виореловича. И была причина… Честно говоря, в данном конкретном случае мы все боялись. И директора школы, и папу ее, Георгина Виореловича. Сейчас объясню.

Это только один Константин Сергеевич уважаемый во время репетиции ходил за кулисами бесшумно на цыпочках, разговаривал шепотом. Но очень и очень сложно, как оказалось, ходить на цыпочках за кулисами во время репетиций школьного театра и говорить шепотом для нашего директора школы. Особенно для нашего директора школы. Директриса Маргарита Георгиновна (мы ее звали Маргарина Маргариновна), когда шла к нам в актовый зал смотреть – нет, посещать репетицию нашего школьного театра, ее было слышно ого как далеко. Она ступала грозно и уверенно, как Мороз-воевода. Гребла, пихала ногами пол. Чапала вразвалку и очень громко бряцала медалями и ключами. И сопела. Всегда в сопровождении папы своего, Георгина Виореловича, – завхоза школы и по совместительству военрука, последнего среди нас всех, людей доброй воли, носителя тайных знаний по гражданской обороне. Маргарина и Георгин по праву считали школу своей вотчиной. И школьники им очень мешали. Кстати, заметили, что частенько учителям мешают работать школьники, врачам – больные: путаются под ногами, стонут и жалуются? Проводникам в поездах – пассажиры: все им не так. Продавцам в магазине – покупатели: и чего ходят? Официантам в ресторанах – посетители: все время есть хотят. А Маргарите и Георгину мешали и ученики, и внешкольная работа после уроков – например, школьный театр. Георгин вообще считал, что внеклассную работу надо отменить как обороноопасную. Всех разогнать по домам, уложить под койки и с нетерпением ждать сигнала тревоги, активно поддаваясь панике, прижимая к груди документы, заготовленный предварительно противогаз и сухой паек на три дня. Георгин, кстати, если отвлечься, это такой цветок лохматый, растрепанный. Георгин, папа Маргарины, был, наоборот, совсем не душистый цветок, а лысый и всегда немножко пьяненький дядька.

Они входили в актовый зал, врывались шумно, как деревянные солдаты Урфина Джуса, в тишину репетиции, и Маргарина тут же громогласно перебивала проникновенный трепетный монолог нашей блистательной Наденьки Титаренко…

Она возмущенно взвизгивала:

– Шо-шо?! А ну-ка чечче! Чечче слова, Титаренка! Чечче и громче! Чечче и громче!

Военрук Георгин вторил:

– Аччетлива и звонка! Поня́л, Биневич? – строго спрашивал он руководителя нашего школьного театра Зигмунда. – Поня́л? И что это они у тебя вразброску так стоят по сцене? А ну-ка построилися, подровнялися! Грудь четвертого человека! А то что это совсем… Я что, театр не понимаю, что ли… Вот так – и видно всех, и слышно! А если про любовь там, встали двое навпротив: ты – тут, а он – так, оба боком, и рассказываете… Ты – той, а та – тебе. От тако!

– Тэ-э-к! Слова повторить! И по домам! – заключала Маргарина проверку.

И удалялась строевым шагом обходить владения дозором, звеня ключами, медалями и папой своим, Георгином… Направлялись они потом в танцкласс, наверное, учить детей танцевать.

Наденька Титаренко долго приходила в себя, настраивалась и потом начинала дрожащим от волнения голосом:

– «…Я вчера за Волгу смотрела…»

Второго, контрольного, пришествия Маргаринов обычно не было. Мы о них забывали и репетировали до вечера уже спокойно.

Он такой был талантливый, наш Зигмунд, такой… Глаза загорались, душа играла, стояла такая вибрация счастья в воздухе, когда он вел репетицию… А уж спектакли! За исключением Маргариновой семьи, все были в восторге, в школу на спектакли ходил весь город. И какие-то важные гости из нашего областного театра, покровительственно похлопывая Зигмунда по плечу, сказали:

– Надо, Зигмунд, надо поступать! Но только на режиссерский. Потому что как актер, Зигмунд, ты катастрофа, ты, Зигмунд, стихийное бедствие на сцене.

И правда: он выходил на сцену, дрожа коленками от страха, и тут же забывал свои реплики. Потому что, во-первых, боялся, а во-вторых, сосредоточенно наблюдал игру своих актеров. Когда ему нравилось, он бормотал тихо: «Хорро-шо-о-о…» или выкрикивал: «Да! Да!» Когда не нравилось, фыркал: «Чепухня!» или «Нет!». И для того, чтобы побыстрей смыться, он произносил первую и последнюю реплику своих монологов и удалялся с чувством выполненного долга, попутно переворачивая декорации, цепляясь за бутафорские кусты одеждой, теряя на ходу приклеенные бороду и усы…

Никогда не забуду, как наш Зигмунд, уже будучи маститым режиссером черновицкого театра «Синтез», в роли Гемона, сына Креонта, в пьесе Жана Ануя «Антигона», вместо двенадцатиминутного наполненного болью, страстью, силой и философией монолога, выскочил на сцену, из позиции «сам дурак!» петушиным дискантом склочно вякнул: «Народ тебе этого не простит, папа!» – и быстро смотался, оставив и Креонта, и зрителей в недоумении, кто это был, что это было…

А тогда Зигмунд решил поступать на режиссерский. Решил-то он решил, но очень боялся. Страшно боялся. Границ его страху не было. Первый раз поехал в Москву и сразу сбежал назад, в том же поезде. Второй раз он собрал все свое мужество и дошел до приемной комиссии, но потом опять дал деру. Третий раз два друга привезли его под конвоем, сидели на скамейке под окнами Щукинского училища, пока он подавал документы и проходил все предварительные прослушивания. Он вызвал интерес у приемной комиссии, любопытство у преподавателей, сам был обнадежен и взбодрился… Его охранники обрадовались, потеряли бдительность, ушли пить пиво – Зигмунд почувствовал свободу и пустился наутек. Бежал, обгоняя поезда метро, мчался впереди автобуса, успел на поезд и оказался дома на два дня раньше, чем его охрана. В следующий раз с ним поехал самый большой его друг Ленька Чупак – и душой большой, и форматом – великан двух метров и двух с половиной сантиметров. Огромный, как Кинг-Конг. И такой же красавец. Его задача была поддерживать, подталкивать, подпихивать и отлавливать Зигмунда в процессе поступления в театральное училище. Вместе они дошли до второго тура.

Наступил решающий день.

В экзаменационной комиссии сидели мэтры, знакомые по кино, прессе и телевидению… Один из них, очень пожилой, полный, косматый, с крупными чертами лица, дремал…

Зигмунд боялся. Очень боялся… Особенно этого, лохматого, спящего…

– Ну? – приветливо обратилась к нему красивая пожилая дама в белой блузе с камеей.…

– Ы? – Тупо, по-бычьи, наклонил голову в ее сторону Зигмунд.

– Что читаем?

– Гоголь…

– Ну-ну… Пожалуйста… Ну? Не волнуйтесь, э-э… – Дама заглянула в бумаги: – Не волнуйтесь, Зигмунд Павлович. Замечательно! Гоголь! Так… Ну-ну?

– Отрывок! – с надрывом вскричал Зигмунд.

– Так-так… – успокаивала его дама с камеей. – Отрывок… Ну?

– «Вий»… Отрывок… «Вий», – еще немного, и Зигмунд должен был разрыдаться.

– Читайте же, Зигмунд Павлович! Ну читайте! – теряла терпение дама.

Она, собственно, привыкла к таким вот странным, талантливым полусумасшедшим людям, но уговаривать этих альтернативно одаренных артистов становилось уже утомительно.

– Читайте же, Биневич, читайте! – повысила тон дама.

Зигмунд помялся, кашлянул и завыл, не отрывая взгляда от спящего:

– П-поднимите… Поднимите мне ве-е-е-ки!!! Поднимите!!!

Спящий вздрогнул, испуганно всхрапнул, поднял тяжелые веки и, не мигая, уставился на Зигмунда бессмысленными сонными глазами.

– Ой, мама… – выдохнул Зигмунд и остановился… – Щас… – прошептал он. – Я щас… Там… Мне… надо… Туда…. – Зигмунд, пятясь и кланяясь, кланяясь и пятясь, спиной дошел до двери, тыкая пальцем на выход, не глядя нащупал ручку двери и быстро исчез.

Не успели экзаменаторы переглянуться и пожать плечами, как дверь распахнулась, и большая твердая рука Леньки Чупака вбросила Биневича обратно в зал. Перебирая и шаркая ногами, как на льду, балансируя руками, чтобы не упасть, Зигмунд вбежал и, отчаянно тормозя, резко остановился перед столом комиссии. Следом просунулась Ленькина рожа, хмуро повела носом, удовлетворенно кивнула, мигнула глазом и исчезла. Дверь плотно и тихо закрылась.

Опять ничему не удивляясь, красивая дама, сложив руки под грудью, призывая к вниманию своих коллег, кивнув вправо и влево, предложила:

– Продолжим!

Ну и потом все пошло как по маслу. Оказывается, иногда, для того чтобы у человека все сложилось хорошо, надо просто крепко дать ему по шее.

Словом, в этот раз Зигмунд поступил в театральное училище. И учился там с огромным удовольствием. На время сессий бывший школьный, а впоследствии городской молодежный театр скидывался и отряжал в Москву Чупака, чтоб тот подстраховал Зигмунда на экзаменах. В училище Зигмунда любили. Ко всем своим талантам и чудачествам, он был – копия молодой Вахтангов на большом портрете в репетиционном зале училища. Старые преподаватели даже вздрагивали…

А потом дипломированного режиссера Зигмунда Биневича пригласили работать в наш областной музыкально-драматический театр имени Ольги Кобылянской, но что-то у него там с самого начала не сложилось. Во-первых, не сложилось с теми режиссерами, которые там уже давно мастерили свои эпохалки… Зигмунд не умел договариваться, им льстить, да он и не мог – боялся. Как всегда, боялся. Потом что-то с ведущими актерами не сложилось… Потому что Зигмунд, по обыкновению, пошел по любительским театрам, по ЖЭКам, по дворам и подъездам искать молодых людей со светлыми выразительными лицами, живой пластикой и нестандартными реакциями и имел наглость тут же назначать их на главные роли… Говорят, что и репетиции вел не на том языке, на котором надо было, и репертуар подбирал, скажем так, сомнительный с точки зрения дирекции театра. А после того как ему сделали странное замечание, которое нет смысла тут цитировать, потому что оно бессмысленное (это когда он из приемной дирекции театра говорил по телефону со своей старенькой мамой на идиш – мама по-другому плохо понимала, особенно по телефону, а директор театра… Да ну его, директора нашего театра!), после этого случая Зигмунд уволился. Этим все и закончилось. Он уехал с семьей в Израиль – открыл кондитерскую, печет пирожки, печенье, пирожные… Процветает. Театр на дух не переносит.

И ничего не боится. Не боится ничего!

Спящая красавица

Ирка поубивала все будильники. Для убийства последнего встала по его же звонку, доковыляла до окна, открыла форточку и швыранула будильник в куст. В кусте кто-то взвизгнул, зашуршал, потом радостно ойкнул и воскликнул: «Ой! Господи!!! Ой! Часики! Вот спасибо тебе, Господи!»

– Та пжалста, – в ответ пробормотала Ирка, закрыла окно и ушла спать. Но вставать все равно надо было в семь утра. Надо было все равно. Потому что надо было. А как? Оставшись без будильников, Ирка заказала своему папе ежедневную телефонную побудку. Папа вынужден был звонить каждое утро из другого города.

– Да-да, я уже проснулась, – бодрым свежим утренним голосом рапортовала Ирка, – спасибо, папа.

Папа верил.

Через три часа Ирка звонила отцу и орала:

– Па-а-апа!!! Почему ты меня не разбудил?! Я же просила! Я же опять опоздала! Опять!

– И-и-ира! Но ты же мне ответила, ты же сказала: «Да-да! Я проснулась!»

– Это была не я!

– А к-к-кто?! – от удивления и страха заикался папа…

В доме, кроме Ирки, жил только хомяк. Хомяк не мог говорить Иркиным голосом: «Да-да, я проснулась». Хомяк не мог говорить: «Я проснулась», поскольку спал еще крепче, чем Ирка. Хомяк не мог говорить «проснула́сь». Хомяк был мальчик! Хомяк не мог говорить даже теоретически!! Хомяк был… животное!!!

– Это говорила я. Но я спала. А во сне я себя не контролирую и поэтому вру. Я не просыпалась. Я говорила: «Да-да, я проснулась», – но не проснулась. Проверяй меня, когда звонишь.

– Как проверять?

– Задавай разные вопросы.

Отец стал задавать разные вопросы:

– Ира! Это кто, угадай? Это кто тебе звонит рано утром, вместо того чтобы спокойно спать, потому что я имею уже право на пенсии поспать подольше, Ира? Кто? Это… Ну? Э-э-это…

– Это па-апа… Я проснулась, папа.

– А почему я тебе звоню, Ирочка, из другой страны по доллару за минуту?

– Чтобы меня разбудить. Я уже проснулась, папа.

– Ира, какой сегодня день, Ира?

– Понедельник. Я проснулась, папа.

– Какое число, Ира?

– Пятое. Проснулась я, папа! Спасибо, папа!

– Месяц, Ира!

– Сентябрь!!! Я проснулась уже, проснулась, папа, уже!

– Ты проснулась? Да? – констатировал папа.

– Да-да, я проснулась.

Через два часа:

– Ты меня не разбудил!!! Ты меня не разбудил, меня уволят с работы. Я опять проспала.

– Но ты же отвечала, Ира! Ты же правильно ответила на все вопросы!

– Да! Потому что я в тебя! Я умная даже во сне. И сообразительная. А главное, очень изобретательная!!!

Папа перешел на точные науки.

– Ира, это папа, Ира.

– Да-да, я проснулась!

– Не морочь мне голову. Ты спишь. Назови число пи.

– Пи?

– Пи! Пи!

– Пи-пи… Щас… (Ирка куда-то убегала, возвращалась.) Але? Это кто?

– Это папа, Ира! Я звоню, чтобы тебя разбудить.

– О! Папа! Молодец ты какой! Я уже проснулась, папа.

– Не-ет, Ира, ты спи-и-ишь, Ира. Назови число пи.

– Число пи? Число пи… Число… Але? А это кто?

– Это папа, Ира! Это папа! Я звоню, чтобы тебя разбудить. Назови число пи, Ира!!!

– А! Легко! 3,14!

– Пра-а-авильно. А кто тебе звонит?

– Это… папа? Па-а-апа! Здравствуй, папа! Вот спасибо тебе! Вот спасибо! Это ты, папа!

– Правильно. Ты проснулась?

– Да-да, конечно, я проснулась.

– О чем я только что спрашивал?

– Ты? Ты… спра-а-ашивал… число пи?

– Правильно. Ты точно проснулась?

– Да.

– Ты не будешь мне звонить через два часа и орать, что я тебя не разбудил?

– Нет, ну что ты, папа. Ну что ты!

Через два часа Ира звонила и орала. Опять! Почему не разбудил, меня уволят! Давай вопросы поизощреннее.

– Ира, доброе утро! Как зовут Маркеса?

– Габриэль Гарсиа. Я проснулась.

– Не-ет, ты врешь. Экзюпери?

– Мари Роже Антуан. Я проснулась.

– Титул?

– Граф.

– Чем меньше женщину мы любим, Ира, тем…

– …легче, папа! Легче нравимся мы ей, папа! Я проснулась, папа. Точно. Все! Точно, папа!

– Ира! Ира! Слушай, Ира! Если ты опять позвонишь мне через два часа! Если ты мне позвонишь, Ира, я тогда не знаю, Ира…

Ира позвонила через два часа. Скандалила и рыдала. Папа отказывался звонить, сказал, что больше не выдержит, пусть Ира кого-нибудь нанимает и хорошо платит за эти муки, за эти нервы, папа больше не может…

Ира ныла, давила на папину совесть и плохую наследственность, у Иры были неприятности на работе, она проспала хорошие заказы и выгодных клиентов.

– Ну па-а-апа… Я здесь уже никого не найду, никто уже не хочет, меня уже все будили… Ну па-а-ап… Ты сам виноват – не надо было меня в детстве баловать.

– В последний раз! – согласился папа. – В последний раз, ты поняла, Ира?

– Давай спрашивай что-то, где надо не просто отвечать, а соображать…

Отец стал задавать задачи на умножение трехзначных чисел.

Ирка решала легко. Не просыпаясь.

Потом пошли уравнения…

Приспособилась. Продолжала спать.

Потом начались компьютерные вопросы.

– Ира! У меня не включается компьютер, что мне делать?

Ира грамотно обследовала папин компьютер по телефону, давала дельные советы, предлагала разные варианты, но продолжала сладко спать.

При этом после десяти утра, когда она действительно просыпалась, Ира пользовалась уважением на работе, поскольку была специалистом высокого класса, и вниманием юношей, поскольку была очень симпатичной и веселой барышней.

После свадьбы папа облегченно вздохнул: теперь он сам мог спокойно выспаться утром и подлечить свои растрепанные нервы, теперь есть кому будить Иру. Но не тут-то было. Муж Гарик спал как сурок и не просыпался, когда Ира подробно рассказывала отцу по телефону, из чего состоит материнская плата. При этом все трое – Ира, Гарик и хомяк – дрыхли как медведи зимой. Папа продолжал звонить по утрам, чтобы изводить Иру, а теперь и Гарика трудными вопросами. Трубку иногда брала Ира, иногда Гарик, а иногда, особенно осенью и зимой, когда утром еще серо и прохладно, и так не хочется просыпаться, трубку брал кто-то из них и бормотал хроническое «мы проснулись, папа» таким глухим, сиплым, вялым и невнятным голосом, что папа иногда подозревал, что трубку взял хомяк.

Когда у Иры с Гариком родилась маленькая Ирка, папа взял билет на самолет и в панике помчался к детям. В первую же ночь он улегся спать рядом с комнатой, где поместили ребенка. Он почти не спал, боясь пропустить момент, когда маленькая Ирка заплачет. На ее родителей он, конечно, совсем не рассчитывал. К папиному несказанному изумлению, Ира легко просыпалась от каждого шороха или кряхтенья дочки. Ира вставала и тихонько, чтобы не разбудить папу, подходила к кроватке маленькой Ирки. Но Ирочка спала, иногда во сне морщилась, возилась, но не просыпалась. Так она спала с двенадцати часов ночи до утра. В восемь Ира тормошила Ирочку, чтобы покормить. Ира маленькая ела с аппетитом, громко глотала, чмокала, приговаривала и причитала, но глаза не открывала. Ира маленькая спала…

Жизнь продолжалась.