Текст книги "Post Scriptum"

«Ведь и этот в усмерть пьян. И доживёт ли до утра? Зачем? В чём они находят причины для всего этого и как не могут понять, что это не может спасти их от реальности. Никого ещё не спасало», – и он с тоской подумал о том, что и Андрей отличается от таких как этот бродяга, только тем, что пьянствует дома, и не шатается по улицам.

А незнакомец всё не унимался.

– Не пил я! Ну видишь ты, шляпная голова! Не пил! – провозглашал он, как будто надвигаясь всё больше на Смыковского, и кажется даже сжимая кулаки.

– А коли не пьяный, так ты уж дай мне любезный дорогу, позволь пройти, – произнёс терпеливо и утомлённо Антон Андреевич и направился вперёд.

– Нет обожди! – услышал он в ответ, – ты уж по началу, барин, подай нищему денег!

– Кто же здесь нищий?

– Я нищий! Кто же ещё! Я нищий и есть, – ударил себя со всей силы в грудь прохожий, и вновь сняв с головы шапку, нагло протянул её вперёд.

Антон Андреевич отодвинул от себя его руку с зажатой в ней шапкой.

– Какой же ты нищий? Нищие работать не способны оттого, что у них рук не достаёт, или ног, ещё прочие бывают изъяны. А у тебя какой изъян?

– Ты давай мне денег! – повторяя одно и тоже, сердился пьяный мужик.

– Скажи, кто ты будешь? Как зовут тебя? – обратился к нему Смыковский.

Тот задумался, закрыл глаза, потом усмехнулся громко, словно обрадовался, что сумел ещё вспомнить имя своё, и тот час произнёс его, что бы вновь не позабыть.

– Парфён Грошкин! Парфёном звать, Парфён Кузьмич я!

– Так я Парфён Грошкин, ведь денег то тебе не дам, – сказал Смыковский, глядя прямо ему в глаза.

– Отчего же, барин, не дашь? – оторопел Грошкин.

– Да оттого, что денег я попросту никому не даю, разве старухе или ребёнку в малых летах.

– А ежели мне денег надобно? – нахмурившись, спросил Парфён.

– Надобно? Ступай поработать хоть на моём заводе, возьму тебя, пожалуй, тяжесть носить. Пойдёшь?

Парфён замолчал. Затем сплюнул зло, натянул драную шапку и кинувшись к Смыковскому, ухватил его обеими руками за воротник.

– Давай денег, барская морда! – кричал он неистово, – Давай! Не то удавлю, да сам возьму!

Не выдержав такого натиска, Антон Андреевич оступился и упал навзничь, однако вскоре ему удалось нанести несколько ударов и отбросить Парфёна в сторону, немного поодаль от себя. Грошкин хрипло дыша, оставался лежать на земле, он бормотал что-то бессвязное, кажется ругал всех состоятельных господ.

– Что же ты творишь? Как стыда тебе достает на прохожих нападать, нехристь, нехристь! – приговаривал Антон Андреевич, медленно поднимаясь и отряхивая свою одежду.

Раздосадованный таким неприятным происшествием, он собрался уже уходить, однако услышал позади себя тяжелые шаги и обернулся. Перед ним вновь стоял Парфён, переполненный уже даже не ненавистью, а как-будто какой то звериной злобой, он сжимал в руке большой, с острыми краями, камень. Спустя мгновение, Смыковский почувствовал сильный удар, потом следующий, следующий…

II.

А дома у Антона Андреевича, в этот час, всё обстояло вполне привычно. Митенька и Мишенька весело шумели, гоняясь друг за другом по лестнице, с первого этажа на второй и обратно. Их няня, Дарья Аполинарьевна, предпринимала тщетные усилия, хоть как-нибудь успокоить непослушных мальчиков.

Андрей Андреевич, закрывшись у себя в комнате, оценивал достоинства двух новых наливок, подаренных ему приятелем, из противоположного, соседствующего с ними дома.

Полина Евсеевна, в гостиной продолжала обучение служанки Кати письму. Катя была старательной ученицей, она медленно и аккуратно выводила буквы и всё повторяла:

– Как же мне не позабыть того, чему вы барыня учите меня, уж так мне хочется уметь и читать и писать. С вечера то я все помню, а на утро, будто и половину уже только.

Полина Евсеевна улыбалась терпеливо.

– Ты заведи себе, голубушка, тетрадку, да и пиши в нее всё, что вокруг тебя, так глядишь и не позабудешь моей науки.

Анечка, тем временем, была занята хитрым способом плетения тонкого кружева.

Анфиса Афанасьевна сидела в бархатном кресле, в библиотеке, за закрытыми дверями, просто так, безо всякого дела, перелистывая иногда гладкие страницы, уже давно наскучившей ей книги. Облокотившись на мягкую спинку, она даже задремала как-будто, но тут же и проснулась от тихого стука в дверь.

– Входите, – вяло потянувшись, ответила она.

Одна из двойных дверей робко приоткрылась. Из-за неё показалось гладковыбритое, и пожалуй даже слишком красивое для мужчины, лицо Филарета Львовича, молодого учителя Анны Антоновны.

– Анфиса Афанасьевна, Вы одни? – спросил он оглядывая комнату и немного наклонившись вперёд.

– Одна, голубчик, одна, – произнесла она всё тем же, то ли сонным, то ли недовольным голосом, откладывая книгу в сторону, – увлечена только бездельничеством, да скукой.

– Это верно и хорошо, что Вы одни… Я к Вам непустячный разговор имею.

Немного неуклюжий от волнения, Филарет Львович затворил за собой дверь, и обошел кресло так, чтобы видеть Анфису Афанасьевну лучше.

Смыковская указала ему на диван с резной спинкой.

– Прошу Вас. Не позвать ли Катю, желаете чая?

– Нет, нет, благодарю, однако я предпочел бы начать разговор скорее, – всё более заметно волнуясь и теребя свой манжет длинными пальцами, произнёс юноша.

– Разговор… – повторила она, утомлённо вздохнув, – ну что ж, извольте, начинайте теперь, пока не появилось у меня какое-нибудь внезапное и безотлагательное дело, так знаете ли часто случается во время серьёзных разговоров, вдруг что то прерывает их и приходится откладывать на потом. А когда наступит это потом… Да, да, я слушаю Вас, слушаю…

– Я намерен говорить с Вами о Вашей дочери.

– О дочери моей? – удивилась Смыковская и даже встала с кресла, окончательно избавившись от гнёта сонливости, – А что собственно произошло? Она уроков Ваших не учит, или и вовсе к языкам не способна?

Филарет Львович, кажется, нервничал всё больше.

– Нет. И я бы даже сказал напротив, Анна Антоновна барышня весьма впечатляющих способностей, и отношение её к урокам чрезвычайно прилежное. А дело ведь здесь… Совсем в другом…

– К урокам готова, одарена способностью, но что же тогда?

Филарет Львович замолчал. Казалось он боролся сам с собой, заставляя себя продолжить уже начатое, и понимал, что остановиться уже нельзя и боялся сделать следующий шаг.

– Прошу Вас, будьте снисходительны, – всё же собравшись с силами произнес он едва слышно, – мне о таком говорить с Вами крайне неудобно…

– Ах, да говорите же, наконец! Вы уже взволновали меня, а между тем, дело Ваше быть может волнения моего и не стоит.

– Что ж, тогда я буду краток, и скажу Вам прямо, не выбирая мягких выражений. Словом, я недавно обнаружил, что Анна Антоновна проявляют ко мне неоднозначные интересы, а вернее сказать напротив, интересы одного только личного значения! – закончив фразу, Филарет Львович облегченно выдохнул.

Анфиса Афанасьевна, не сказав ни слова, закрыла быстрым движением лицо руками, отвернулась к окну и вдруг расхохоталась. Филарет Львович, никак не ожидавший от неё такого, молча присел на край дивана.

– Ах, боже мой, а напугали то, напугали, – повторяла Смыковская, продолжая смеяться и расхаживая вокруг сбитого с толку, учителя.

– Я не могу понять, – говорил он, поворачиваясь вслед за ней, – отчего это внезапно Вам сделалось смешно, разве не видите Вы, не понимаете, всю серьёзность неприятного положения моего?

– Филарет Львович, милый, – ласково и с наставлением, произнесла Анфиса Афанасьевна, проведя теплой рукой по его щеке, – да разве можно так близко всё переживать и так опасаться всего?

– Я не понимаю Вас…

– Что же для Вас не понятно? Вы меня напугали совсем напрасно. Придите же в себя и рассуждайте здраво. Вот именно, здраво. Что есть такое Анна Антоновна? Анна Антоновна всего только девица, шестнадцати лет. Её ещё не повзрослевшее, и даже будем говорить ясно, совершенно детское, мышление, занято теперь одними мечтаниями. Она предаётся фантазиям, ищет повсюду предмет своей желаемой влюбленности, и похоже невольно нашла его в Вас. Однако, где же здесь трагический смысл?

– Позвольте, вновь заговорил Филарет Львович, – но ведь они подбрасывают мне цветы. Записки. И не одну, а множество. И всякий раз, когда я менее всего ожидаю…

– Ну так что же? – перебивая его, настаивала Анфиса Афанасьевна, – записки, цветы, ведь это глупость. Совершенная глупость. Ведь это пройдёт очень скоро, исчезнет, растворится, а нынче зачем же Вам печалить бедняжку, отталкивая её внимание к Вам. Вы умнее, Вы должно быть уже лучше её жизнь изучили, на Вашей стороне так много веских преимуществ, что Вам, помилуйте, и поддаться слегка будет совсем не трудно. Ну ведь не трудно?

Филарет Львович только развёл руками в недоумении.

– Нет, я не могу всё же понять Вас…

– Да, да, поддайтесь! – продолжала Смыковская, – Поддайтесь, ей приятным это покажется, а Вам ничего не стоит. Вот Вы когда-нибудь улыбнётесь ей едва заметно и позабудете тут же, а она недели на две счастье обретёт, и покой, разве жаль Вам для неё счастья и покоя? А после, у неё к Вам всё пройдет. Непременно пройдет и следа не оставит. Вы уж поверьте опыту в прошлом чрезвычайно влюбчивой барышни, которая теперь перед Вами.

Филарет Львович опустил голову и отошел в сторону. Он принялся, словно размышлять вслух.

– Возможно Вы и правы. Где то правы, однако я именно из-за Вас и не могу принять от Анны Антоновны знаков внимания…

– Отчего же из-за меня? – используя всё своё женское умение, изобразила удивление Анфиса Афанасьевна, и у неё кажется даже получилось зажечь лицо румянцем.

Филарет Львович взглянул на неё, но в этот раз уже совсем не робко, а даже напротив, решительно и довольно дерзко.

– Да! Из-за Вас! И только из-за Вас! Неужели Вам всё ещё не заметно, как я охвачен Вами, вот уже более пяти месяцев, как стараюсь справиться с собой. И не могу…

Смыковская взмахнула рукой так, словно желала теперь отодвинуть от себя слова, сказанные им, и повисшие перед ней в воздухе.

– Оставьте Филарет Львович. Не забывайте о приличиях, – заметила она.

В ответ на её замечание, юноша лишь подошёл к ней ближе. Настолько, что она уже почувствовала его неровное дыхание на своем лице.

– Я не могу, не в силах больше, Вы так ослепительно хороши, – шептал он страстно.

Анфиса Афанасьевна совершила несколько шагов в сторону.

– Но я ведь много старше Вас. Вам нынче сколько?

– Двадцать четыре исполнится уже на будущей неделе.

– Двадцать четыре? Вот видите, я всё же старше.

Филарет Львович вновь приблизился к ней, и оглянувшись она поняла, что отступать уже более у неё возможности не будет.

– Но для меня это не важно. Я смотрю и вижу Вас лет восемнадцати не больше.

– Пусть даже и так, – Смыковская в первый раз взгляну в глаза влюблённому учителю так, что он ощутил жар во всём теле, – но прошу Вас, не забывайте, я замужняя дама.

Филарет Львович, так и не посмев дотронуться до неё, отдернул руки и обхватил ими свою голову так, как если бы его мучила мигрень.

– Я думаю об этом всякий день… И я считаю, что мы могли бы убежать, да, мы могли бы скрыться и Ваш муж никогда бы не смог отыскать нас.

– А как же дети? У меня их трое, Вы я надеюсь, не позабыли об этом?

– Да, дети… Дети… – повторял молодой человек, стараясь собрать свои мысли воедино, – разумеется, пока я не имею достаточных средств, чтобы содержать всех троих, но я полагаю, что Ваш муж теперь и не изъявит желания расставаться с ними.

Анфиса Афанасьевна вздохнула. Подошла к столу, словно в задумчивости, провела по нему плавной рукой. Затем по краю фарфоровой вазы, пепельнице, скатерти…

Он не отрывал взгляда от волшебного движения её пальцев. И затаив дыхание смотрел на неё.

– Вы очень горячи. Слишком… – произнесла она вкрадчиво, – Да, не стану скрывать, что и я не однажды, глядела на Вас с тихим восхищением, а порой испытывала даже нечто совсем другое, возможно большее…

– Это правда, Анфиса Афанасьевна? Неужто правда? – прервал её Филарет Львович, бросившись к ней, в стремлении целовать её руки, но Смыковская слегка оттолкнула его.

– Погодите же, я ещё не закончила, – как-будто рассердилась она, – да, это правда. И всё же, я не могу так скоро решиться на столь серьёзную перемену. Поймите же, мне необходимо всё обдумать, всё подготовить, а пока мы могли бы видеться тайно, не заметно для прочих глаз, и в первую очередь, для Антона Андреевича.

Лицо влюбленного Филарета Львовича переменилось. Оно выразило счастье и полное всем удовлетворение.

– Видеться с Вами?! Какое счастье! Какое блаженство, какая честь для меня, – приговаривал он, смеясь и заключив Смыковскую в свои объятья.

Однако она вырвалась из его рук, засмеялась звонко и направилась к дверям.

– Ну вот и вышло, что я безоговорочно права, – сказала она весело, – принимайте отныне влюблённость моей дочери, и чуть заметно отвечайте ей, словно подавая крошечную надежду. Тогда мы с Вами окажемся в тени и будем свободны совершенно в поступках. Хотите ли так?

– Да! Я хочу! – повторял он как завороженный, – Право, Вы поражаете меня всё сильнее… Я искренне верил в неизмеримую силу красоты Вашей, а теперь вижу, что Вы ещё и настолько же умны, и это сводит меня с ума.

Громоздкие часы в углу комнаты, пробили девять раз. Анфиса Афанасьевна поглядела на них, и заметно заторопилась.

– Ступайте же теперь, ступайте, – отталкивая от себя учителя, произнесла она, – Антон Андреевич должно быть уже к дверям приближается. Только прошу Вас, помните, что с сегодняшнего дня Вы должны быть внимательны и осторожны. Одна Ваша неловкость и всё может бесповоротно закончиться. Слышите ли Вы? Бесповоротно.

Не успел ещё Филарет Львович покинуть библиотеку, как дверь, тихонько скрипнув, отворилась. На пороге стояла Анна Антоновна. Белокурая и синеглазая, она держала в руках только что сплетенное кружево.

– Вы только поглядите, маменька, какому узору обучила меня тетушка Полина! – сказала она весело и беззаботно.

Наконец она заметила учителя. С лица её пропала и беззаботность, и веселое выражение. Она опустила руки с кружевом, так как будто это стало чем-то совсем уже незначительным.

– Я не заметила Вас, господин Кутайцев. Должно быть лучше я зайду, когда Вы решите своё дело.

– Нет, отчего же, останься, Анечка. То дело, с которым пришёл ко мне господин учитель, тебя напрямую касается.

Анна Антоновна удивленно поднял глаза. Но ещё более удивлён, и кажется даже немного испуган, был юноша, который не знал чего ожидать в продолжении этой фразы, и о чём именно Анфиса Афанасьевна хочет рассказать своей дочери.

Но Смыковская не заставила их ждать слишком долго.

– Так вот, Филарет Львович поделился со мной своим восхищением от твоих успехов в его предмете. Так ли это господин учитель?

– В точности так, – и учитель почувствовал, как облегченно стало восстанавливаться его, прежде сбитое дыхание.

– Однако тебе о том, знать бы не следовало, – ласково улыбаясь, добавила Смыковская и обняла дочь за плечи, а затем погладила по голове, – чтобы не загордиться вдруг.

– В самом деле Филарет Львович? Неужели Вы похвалили меня? – переспросила Анна Антоновна, – ведь Вы никогда меня не хвалите, и даже напротив всегда ко мне так суровы, словно сердитесь.

Филарет Львович, к тому времени, уже сообразивший, как именно следует ему подхватить идею, умело придуманную Анфисой Афанасьевной, стал подыгрывать ей, и не менее ловко, так будто они играли на чувствах Анечки, как на рояле, в четыре руки.

Сначала он оставил своё лицо таким же серьезным, потом, начал произносить речь, так словно это был урок, и постепенно, с каждым новым словом, лицо его преображалось, становилось добрее.

– Да-с, похвалил и более скажу, Вы ко мне не справедливы. Я бывал и строг к Вам, это верно, но всё лишь оттого, что следую предназначению своему в Вашем доме. Учитель не может постоянно представлять из себя этакое соединение доброты и поощрения. Тем самым он портит ученика. Заставляет его невольно останавливаться и гордиться лишь уже достигнутым. Да, я суров. И всё же я непременно отмечаю для себя Ваши способности и прилежность. А более всего, рад поделиться замечаниями этими с Вашей матушкой.

Должно быть, он говорил бы и ещё, но в комнату вбежала Дарья Аполинарьевна, женщина весьма грузная, и оттого тяжело дыша, она старалась говорить как можно громче, что бы скорее рассказать о чём-то.

– Барыня! Анфиса Афанасьевна! Беда у нас, – запричитала она, и продолжая взмахивать руками, как будто слова у неё закончились.

Смыковская почувствовала пронзительный холод в ногах.

– Что?

– Митенька, Митенька, – повторяла глупая няня.

– Что с ним, ну же, успокойся и скажи мне, наконец, что с ним?

– Митенька говорит, что Мишенька проглотил пуговицу со своего пиджачка! Не углядела я, барыня! – и няня уронила руки на свою пышную юбку.

– Вот наказание! – воскликнула Смыковская, – скорее же к нему, скорее!

Филарет Львович и Анна Антоновна остались в библиотеке одни.

– И я также, пожалуй, пойду, разрешите откланяться, – проговорил сбивчиво учитель, избегая при этом смотреть в сторону своей ученицы.

– Как? Вы уходите? Прошу Вас задержитесь. Я надеялась… Я хотела бы…

– Нет, нет, Анна Антоновна, прошу меня извинить, я должен отписать письмо моей матушке, прочесть Ваш завтрашний урок и подготовиться к нему.

– А ужин? Вы спуститесь к ужину? – теряя последнюю надежду, спросила барышня, и глаза её всё более гасли.

– Благодарю, но вынужден отказаться, – твёрдо стоял на своём Филарет Львович, – я признаться отрицаю, всякие приёмы пищи в позднее время, а сегодня даже больше, чем когда-либо.

– Отчего же сегодня более?

– Папенька Ваш изволит задерживаться, и я полагаю, что к ужину сегодня приступят не ранее одиннадцати часов, – пояснил молодой человек, – Впрочем я так же не уверен, что ужин сегодня состоится вообще хоть для кого-нибудь в этом доме, оттого что ещё не ясно, что станет с Вашим младшим братом. А потому, до завтра, Анна Антоновна. Желаю здравствовать.

Спешно достигнув дверей, Филарет Львович исчез.

Анна Антоновна отбросила в сторону кружево, уже изрядно мятое, за то время пока она нервно перебирала и сжимала его в своих руках. Затем вздохнула огорченно, достала из рукава шелковый платочек и промокнула им свои увлажнившиеся синие глаза.

– Не замечает… Совсем не замечает меня… – грустно приговаривала она.

Минуло ещё около получаса или чуть более, и когда Анфиса Афанасьевна спускалась по лестнице вниз, возвращаясь из детской, первой к ней подошла Полина Евсеевна.

– Что же Мишенька? Анфиса, не нужно ли послать за врачом?

– Это всё вздор! Пустое, Поля, не нужно, не нужно врача, – устало ответила Смыковская.

– Мне всё же кажется, что это очень серьёзно, – взволнованно добавила Полина Евсеевна, – возможно, ты напрасно не принимаешь во внимание всю тяжесть положения, ведь это пуговица…

– Он не глотал пуговиц, – прервала её Анфиса Афанасьевна.

– Нет, не глотал. Он негодяй, только оторвал её и спрятал в кармашек незаметно. И ведь смотри-ка, совсем ещё мал, а уже лжёт. Верно станет карточным шулером, когда вырастет.

С этими словами, Анфиса Афанасьевна взяла со столика узкий графин и рюмку на низкой ножке. Налила себе немного коньяка и выпила, закрыв глаза.

– Не представляешь Поля, как устаю я от всего этого… Кажется иногда, что разделась бы, сняла с себя всё, и вышла за порог, и что бы никогда не вспоминать ни о ком, кто в этом доме, – она замолчала, затем открыла глаза, и словно провела черту под словами своими, – Невозможно…

Ореховые часы в гостиной, дождавшись когда позолоченные стрелки достигнут цифры одиннадцать, пробили снова. А те, что были в библиотеке, отозвались. И по дому пронеслось будто эхо этого боя.

Полина Евсеевна подошла к окну.

– Что то тревожно мне Анфиса… Душа мается, места не найдёт, – сказала она, вглядываясь сквозь стекло в темноту пустых улиц.

– Ты о чём, голубушка? – не поняла Смыковская, поправляя у зеркала, чуть растрепавшуюся причёску.

– Антона Андреевича всё нет. Не случилось бы с ним чего.

– Ты слишком мнительна Поля, тебе нужно попросить доктора прописать тебе успокаивающие порошки. Он задержался верно, на заводе. Нынче у него столько дел, скоро не управишься.

За окном подул резкий ветер и несколько липовых веток, задели по стеклу, издавая неприятный скрипящий звук.

– Слышишь? – испуганно спросила Полина Евсеевна, – будто застонал кто-то.

– Да что же это с тобой сегодня? – раздраженно отмахнулась от неё Анфиса Афанасьевна, – мерещатся тебе всякие страхи. Лучше ступай, в самом деле, погляди как там твой супруг, скажи ему, что скоро будем ужинать.

– Я уж была у него. Он нетрезв, впрочем, как и всегда. Заснул. И храпит так, что сотрясаются, кажется и потолок, и стены. Я скажу тебе прямо, не верю больше, что когда-нибудь это переменится. Из одного дня в другой он пьян, неопрятен, не способен ни говорить, ни размышлять ясно.

В гостиной появилась Катя, аккуратная, в белом, накрахмаленном переднике.

– Что же барыня, – спросила она, обращаясь к Анфисе Афанасьевне, – подавать ли ужин?

– Подождём ещё немного, – ответила Смыковская, – вот явится Антон Андреевич, тогда и станешь подавать. А пока ступай, прибери в моей спальне. Я после сама позову тебя.

Выслушав со вниманием распоряжения хозяйки своей, Катя затем и удалилась, передвигаясь неторопливо и важно, как большая птица.

Анфиса Афанасьевна уселась на диван.

– Присядь со мной Поля, – сказала она, и дождавшись, когда Полина Евсеевна устроиться рядом, обратила к ней свой пристальный взгляд.

– Я давно уж спросить тебя хотела, отчего это ты всех в доме попросту зовёшь, и только Антошу моего, величаешь всегда с отчеством, и чувствуя я, что почтения у тебя к нему больше, чем к другим, а ведь он старше тебя, всего только на пять лет.

Менее всего ожидая сейчас вопроса такого, Полина Евсеевна не сразу смогла ответить ей.

– Дело и вовсе, Анфиса не в возрасте, – постаралась объяснить она, – Антон Андреевич личность. И мне нечего будет добавить тут ещё…

– А я, по-твоему значит, не представляю из себя личности? Нет уж ты изволь тогда и ко мне обращаться с почтением, – обиженно произнесла Смыковская, отворачиваясь в противоположную от Полины Евсеевны, сторону.

– Ты другое, ты для меня словно сестра родная.

– Пусть и так, ну а супруг твой? Что же и он никакого уважения не стоит?

– В Андрее Андреевиче ничего от личности нет. И мне о том давно известно.

– Так ты не любишь его совсем? – удивилась Смыковская, заглядывая в лицо Полине Евсеевне, словно пытаясь отыскать там самую правду, – Ну уж, душенька, не ожидала я от тебя!

– Я что-то испытываю к нему, – старалась рассуждать Полина Евсеевна, – Но вот что? Любовь… Нет, нет, без сомнения то, что я ещё чувствую, любовью назвать нельзя. Может быть терпением, состраданием, не знаю, впрочем, чем ещё… Он болен, неизлечимо… Не проживая в трезвом сознании ни дня, ни часа, он беспричинно убивает себя, и я не нашла ничего другого, как только гибнуть вместе с ним. Покорно. Молчаливо. И верно так же беспричинно. Сама не представляю для чего.

Полина Евсеевна стала печальной, мрачной, и лицо её переменилось так сильно, что казалось теперь совсем измученным.

– Ещё немного и он затянет меня в эту бездну, из которой мне уже не выбраться. И знаю я это. И остановиться не могу. Словно попала в водоворот на реке.

– Поля? Неужто это правда всё? – теребя её за плечо, повторяла Смыковская, – Ужели ты погибаешь вместе с ним? И готова гибнуть?

– К несчастью всё это правда, – с тоской произнесла Полина Евсеевна.

– А я ведь и сейчас помню, как став законной супругой Андрея, ты отказалась принять фамилию его и осталось Еспетовой. Всё это оттого, что ты любви к нему никогда не имела?

– Разумеется дело не в том, оставшись Еспетовой, я только предсмертную волю приёмной матушки своей исполнила. Я тогда ещё не успела разгадать, что Андрей болен пьянством и относилась к нему много лучше, чем теперь, а потому и фамилию бы сменила, если бы не матушкин запрет.

– Отчего же она запретила? – не скрывая интереса, допытывалась Анфиса Афанасьевна.

– Из-за родителей моих, которых я не знала. Истинная моя матушка, рожала меня не в поместье, где с отцом моим жила, а у своей тётки в соседнем владении. Родила она легко, без тягостных последствий, и батюшка уже на следующий день решил забрать её обратно. Ехали они зимним лесом и встретились им дорожные грабители. Те пограбили их, взяли всё, что смогли, матушку с отцом не пощадили, забили до смерти, да потопили в проруби. А тут уж крепостные мужики подоспели и меня отстояли. Неделю крестьянка меня выхаживала, кормила своим молоком. А уж потом матушкина тётка к себе забрала и записала в приёмные дочери. Я от неё умирающей эту тайну узнала, и клятву ей принесла, что ни в жизнь не забуду о родителях своих невинно убиенных и фамилию отца сберегу. На следующий день, как тетушку схоронили, супруг её и сын, подобрали мне вещи, самые надобные, завернули их в узел и за воротами меня оставили. Побродила я тогда по свету. У кого только горничной не служила. Вышла замуж, да мальчика родила.

– Что же у тебя и сын есть? – всё больше поражалась услышанному Анфиса Афанасьевна, – Где же он теперь?

– Нет его. И Алексей Лукич, муж мой, рано в иной мир отправился. Заболел тяжко. А от него видно и Николушка, сынок, захворал. Он заразился, а мне ничего… Чудно в этом мире всё. Лечила я его, из сил выбивалась, себя не жалела ни вот столечко, а всё одно, и он не остался со мной… Десяти годков ещё не было. Андрей поди помнит его. Он Николушку в гимназии словесности учил.

– Как же ты несчастлива, в самом деле, Поля, – огорчённо произнесла Смыковская, – когда бы хоть что-нибудь случилась с моими мальчиками, я бы верно с ума сошла или руки к себе приложила.

– И я в ту пору, словно с ума сошла. Чего только с собой не творила, бывало целыми ночами думала, какое ещё убийство над собой совершить, что бы уже наверное, без возврата, да всё не выходило. Андрей неведомым образом, всякий раз подле меня оказывался и смерть мою отводил. А после и жениться пожелал. Я то о себе давно позабыла. Он пожелал. Я отчего то согласие дала.

За окнами послышались негромкие разговоры, необъяснимый шум, возня. Затем постучал кто-то в тяжелую входную дверь.

– Антон наконец! – воскликнула Анфиса Афанасьевна, легко и скоро вскочив с дивана.

– Постой, удерживая её за руку, настороженно прошептала Полина Евсеевна, – чужие там, не он.

Смыковская остановилась, прислушиваясь к голосам за дверью.

– Фёдор! – отступив медленно назад, позвала она.

Перед ней появился Катин муж, служивший им так же давно, рябой, широкоплечий и низкорослый.

– Здесь я барыня, – откликнулся он.

– Отвори-ка братец, дверь, да погляди, кто пожаловал.

– Тяжело шагая, Фёдор подошёл к двери, прислонил к ней ухо, чтобы сперва послушать, что там на улице делается, и лишь затем, отодвинул засов и открыл.

На крыльце ждал седой, щуплый старик, несмело войдя в гостиную из темноты и не оглядевшись, он поклонился низко сначала угрюмому Фёдору, потом одной и другой барыням.

Анфиса Афанасьевна сразу признала его. Это был человек с завода, служивший сторожем уже много лет, ещё у прежнего владельца.

– Аверьян, – тот час спросила она.

– Добро вам здравствовать, – поклонившись ещё раз, произнес старик.

– А завод что же, без присмотра оставил? – недоумевала Смыковская.

– Как же это можно без присмотра? Без присмотра никогда не бросил бы. Сын мой там, Никифор, глядит, что бы всё ладно было. Строго глядит.

Полина Евсеевна всё это время напряжённо молчала, с трудом унимая странную дрожь в холодных руках.

– Так вот значит, – суетливо огляделся старик, – надо бы барина в дом занести.

Услышав слова сторожа, Еспетова встала с дивана, побледнела и пошатнулась.

– Да о чём ты Аверьян, какого барина? Право чудно так говоришь и сути не разобрать, – всё так же растерянно сказала Анфиса Афанасьевна.

– Обыкновенного барина, – удивляясь её непонятливости, объяснил старик, – моего хозяина, а вашего стало быть супруга.

Смыковская обернулась к Полине Евсеевне. Недоумение её сменилось вначале едва заметной улыбкой, будто она решила, что с ней глупо и неинтересно шутят, а после ужасом и страхом.

– Где он теперь? Жив? – набравшись сил, спросила Еспетова.

– Живой ещё, – ответил Аверьян и обернувшись, указал рукой на дверь, – там он, на улице лежит. Мы с Маркелом, меньшим сыном моим, насилу донесли его.

Полина Евсеевна метнулась к двери и распахнув её настежь, выбежала на улицу. За ней бросилась и Анфиса Афанасьевна, после подоспели Аверьян с Фёдором.

Увидев Антона Андреевича на земле, окровавленного и лишенного сознания, Еспетова замерла и чувствуя, как всё в ней слабеет, медленно опустилась рядом с ним на колени. Однако Смыковская тут же подняла её, обхватив за плечи.

– Ну, что же ты, милая, что ты, возвращайся в дом, – приговаривала она, отводя Полину в сторону.

На улицу высыпали Катя, Дарья Аполинарьевна, и сразу же за ними Анна Антоновна.

– Что же это делается?! Да что же это?! – причитали в два голоса няня и служанка, оббегая почти мертвого Антона Андреевича, и чуть не сталкиваясь друг с другом. Анна Антоновна же, совершенно испуганная всем происходящим, стояла не шевелясь, лишь изредка вытирая крупные слёзы, текущие по щекам.

– Оставьте ваши истерики! До них ли теперь? – прикрикнула Смыковская на галдящих женщин, – Катя! Беги за доктором! Да скорее, слышишь! Скорее! Скажи ему Анфиса Афанасьевна просили непременно прибыть и без промедления.

– Это что же, к господину Клюквину? В Скворцовый переулок? – переспросила Катя.

– Да, да! К нему! Ну зачем же ты ещё здесь? Скорее нужно! – негодовала Смыковская, – Дарья, а ты уведи Анну Антоновну! Незачем ей здесь. Фёдор! Что же ты глядишь, болван! Бери осторожно барина, да неси его в дом. Маркел! Голубчик, помоги ему…

Со всей аккуратностью, какая только была возможна, Фёдор и Маркел приподняли Антона Андреевича с земли. Смыковский застонал тяжело, ресницы его вздрогнули, но глаза так и не раскрылись. Молча переглянувшись, Фёдор и Маркел, с барином на руках, направились в дом.

Антона Андреевича уложили на диван в гостиной. Он был совсем не похож на себя. Всегда отличавшаяся лоском, и со вкусом подобранная, одежда его, теперь оказалась изодрана в клочья и вся сплошь перепачкана дорожной пылью и грязью. Правая рука бессильно свисала вниз, левая, вяло сжатая в кулак, лежала на груди. По вискам и по шее, извилистыми струйками стекала темная кровь, ударяясь об пол, густыми частыми каплями. Прежде непременно гладковыбритое и даже моложавое лицо, затянулось мелкими морщинами и оттого казалось постаревшим на много лет.

Заметив, что Смыковский шевелит губами, будто произнося что-то, совсем тихо, Анфиса Афанасьевна склонилась над ним, и явственно услышала только одно, повторяющееся слово «Нехристь»