Текст книги "Post Scriptum"

Жоффруа Вирио, Марианна Рябман
Post Scriptum

Вивьен

Под поверхностью планеты, прислонившись к стене из белого фаянса, Вивьен Остфаллер ждал своего поезда на станции метро Бастилия.

Вокруг него самые ранние туристы уже бродили по прохладным коридорам, чтобы как можно скорее насладиться новым августовским утром. Над Парижем поднималось солнце, и начиналось туристическое оживление мегаполиса, покинутого его жителями.

Но здесь, в метро, под тоннами грунта, отделявшего теперь Вивьена от пробуждающегося мира, застывшее время не двигалось, ничего кроме ритмичного движения поездов, как пульсация большого города.

Вивьену шел сорок первый год, и с недавних пор каждый его день, напоминал жизнь туристов, толпившихся сегодня утром на набережной.

Сидя на скамье, с кожаной дорожной сумкой на коленях, он окруженный холодными кафельными стенами, в нескольких метрах под землей, подняв голову, бесцельно разглядывал рекламные вывески на стенах и слушал рассеянные объявления из динамиков.

Одинокий, ожидающий посреди толпы.

Наконец, его поезд прибыл, с приглушенным шумом, распахнув свои двери, и этот звук, сработавший как сигнал для Вивьена, заставил его машинально встать и проскользнуть вместе с другими вовнутрь. А затем, как только двери состава закрылись, вагон унёс его в темные недра «Города Света».

Вивьен направлялся в офис своей редакции в Булонь-Бийанкур, в здании с видом на Сену. Он был оператором, путешествовал по тем точкам мира, которые всё больше нуждались, чтобы СМИ пролили на них свет, по всем закоулкам земного шара, и практически по любому событию. Но сегодня, 19 августа, его срочно вызвали, чтобы снять материал о том, что называлось путчем в Советском Союзе. Один из репортеров, который обычно занимался подобными новостями политики, потерял своего помощника, ставшего жертвой тяжелого гриппа, и Вивьен, привыкший снимать военные перевороты на Ближнем Востоке, получил задание заменить его.

Поездка в редакцию была быстрой, он взял там камеру и всё, что было нужно для съёмки, свой билет и, не теряя больше времени, поймал на улице такси, которое доставило его в аэропорт Руасси.

Немногие путешественники выстроились перед стойкой регистрации Аэрофлота. Оглядев их, Вивьен понял, что это в основном журналисты, некоторых из них он видел прежде только мельком, с другими даже делился когда-то интересным материалом.

Звук автоматически открывающихся дверей заставил его обернуться, и он увидел, что ещё более знакомый силуэт торопливо приближается к нему. Эдуард Дениссо, завсегдатай советских сюжетов. Тот самый, с которым Вивьен должен был работать теперь, чтобы снимать кризис, назревающий в Москве. Дениссо поприветствовал других журналистов, которые единодушно ответили ему, а затем присоединился к Вивьену, стоявшему уже в середине очереди.

– Вивьен! – Он сбросил сумку к ногам, пыхтя и протягивая руку своему сменному оператору. Вивьен ответил скорым рукопожатием, но больше из вежливости, чем от радости встречи.

Отдышавшись и уперев руки в бедра, оглядывая все вокруг, репортёр посмотрел на Вивьена, довольно улыбаясь, и продолжил:

– Мне повезло, что ты смог заменить Люка на месте. Нам очень нужно добраться до этого офиса корреспондентов в Москве, там очевидно будет много шума. Такое нельзя пропустить!

Вивьен утвердительно кивнул головой, не ответив, и позволив журналисту продолжить.

– Я рискую застрять там на несколько недель, чтобы создать своё собственное бюро.… Но думаю, дня через четыре, максимум, Люк сможет присоединиться к нам. Тебе не придётся ждать слишком долго.

– Я привык уезжать надолго, Эдуард. Не волнуйся, – устало выдохнул Вивьен.

Эдуард опять постарался улыбнуться. Он знал Вивьена издалека, они никогда не работали вместе, и эта перспектива не слишком его радовала. Не то чтобы у него были какие-то предубеждения в отношении работы Вивьена, но он предпочитал работать со своим вечным товарищем по команде. И то немногое, что он слышал об Остфаллере, было достаточным, чтобы понять – перед ним не самый открытый и веселый человек, с которым удобно путешествовать.

Хотя сейчас Эдуарда мало волновали эти детали, ему нужен был только тот, кто мог бы держать камеру в руках. И ещё чтобы этот человек стал к тому же компаньоном для прогулок, с которым можно было бы выпить по вечерам.

Регистрация и посадка не отняли у них много времени.

Солнце, освещавшее фюзеляж самолета, придавало ему опаловый цвет. Небо было чистым, ясным, и не было даже ни единого облачка, которое могло бы помешать немногим пассажирам, летевшим в Москву.

Прошло уже два часа с тех пор, как авиалайнер вылетел из Парижа, и не прошло и пяти, как Вивьен Остфаллер забрала свою камеру в редакции, чтобы немедленно отправиться в Россию.

Он держал глаза закрытыми под своей маской для сна, пытаясь уснуть, и зная, что ему это не удастся.

Возникающая вдруг срочность, никогда не меняла ритм его жизни, он проводил свои дни почти всегда в состоянии ожидания, или созерцания. Профессия приводила его во многие уголки земного шара, часто в опасные места, где разгорались конфликты, но никогда при этом, он не чувствовал даже страха. Казалось, что и в своей собственной жизни, он всегда оставался лишь зрителем тех событий, которые стремительно разворачивались вокруг него. И он обычно чувствовал себя чужим в своем окружении, как будто он и сам был просто камерой, которая почти всегда была с ним. Как всего лишь объектив этой камеры, чуждый его собственной жизни, как инородное тело в этом мире, за которым он наблюдал. Без страстей, столкновений и хаоса, всегда в режиме ожидания.

Сегодня утром еще ничего не предвещало того, что он будет в этом самолете, летящем в Москву, в советскую империю, которая могла рухнуть в ближайшее время. Лишь небольшое стечение обстоятельств, грипп, подхваченный другим операторам и президент, который теперь находился под домашним арестом в Форосе.

У Вивьена не было намерения отправляться в путешествие сегодня. Однако это не имело для него значения, он как обычно, придерживался своей роли зрителя.

Глухой звук двигателей эхом отозвался в его голове низким гулом, и Вивьен почувствовал давление в груди. Его сердцебиение становилось все более прерывистым, по мере того как шум двигателей нарастал. Он быстро узнал предпосылки своих панических атак. Когда страх подкатывал комом к его горлу, сжимая его и не давая ему дышать, его разум, словно менялся. И Вивьен снова больше не обитал в своём теле.

И тогда ни опасности, ни страха.

Он не чувствовал ни опасности, ни страха, только отстраненность. Просто отсутствие осязаемого тела, как якоря, который мог бы удержать его.

Вивьен сглотнул, и у него перехватило горло, так, словно сердце выскочило из груди. Он внезапно почувствовал пустоту или как будто погрузился в нее. Неясная, коварная пустота, которая по мере погружения, проникала и в него самого, леденящим холодом. Звук, который на мгновение, казалось, был оглушительным, вдруг сузился, стал далеким, почти не слышным, и только его собственное медленное дыхание отдавалось у него в висках, и редкое биение сердца.

И все же ничто на его наполовину скрытом маской лице, не выдавало беспокойства, даже если его приоткрытые губы или руки дрожали.

Но для него не было ничего нового, и он терпел, ожидая, когда эта тревога утихнет и уйдёт, как и все остальное.

Потом это прошло.

Вивьен снял маску, и потер глаза, как будто окончательно избавляясь от этой тяжести. Салон самолета был полупустым, и только стюардессы, изредка проходившие мимо него, выражали в своих улыбках радость, которая никак не увязывалась с тем поводом, по которому он летел в их страну, и происходящими там событиями.

По правую сторону, через проход от него, сидел Эдуард, журналист, которого он сопровождал. Чуть моложе Вивьена, он казался счастливым и взволнованным оттого, что получил возможность рассказать о такой исторической ситуации, как он постоянно повторял в такси несколько раньше: падение Советского Союза, конец коммунизма, холодная война…

Он ел, положив перед собой книгу, и вскоре заметив как Вивьен, отстегивает ремень, освобождая себя от кресла, Дениссо отложил столовые приборы и шумно захлопнул книгу, восклицая при этом:

– Сергей Бесфамильный.

Он рассмеялся, небрежно бросив её на соседнее кресло, и Вивьен заметил, что он читает на языке оригинала. О том, что Эдуард владеет русским языком и знает культуру этой страны, было хорошо известно в редакции.

– Наверняка есть литература и получше. Но мне нравится его стиль, – добавил он.

Затем поднял свой пустой бокал, перед стюардессой, проходящей мимо.

– Можно мне еще вина?

Она с той же улыбкой, почти не останавливаясь, направилась в центр салона.

– Ты говоришь по-русски? – спросил он Вивьена, ещё некоторое время, провожая девушку взглядом.

Вивьен отрицательно покачал головой и поднял шторку иллюминатора, свет заставил его прикрыть глаза, и он почувствовал, как виски сжимает словно обручем.

– Веришь или нет, мой отец был русским, – сказал он, задумчиво вглядываясь в бескрайнее небо.

Эдуард удивленно приподнял брови, опять взявшись за столовые приборы.

– И?

Стюардесса вернулась с маленькой бутылочкой «Cabernet», которую она подала Эдуарду, затем предложила поднос с едой Вивьену, но он отказался.

– И,… – ответил Вивьен, затем после долгой паузы продолжил, – мой отец вырос в Германии, а я родился во Франции. Он всегда хотел воспитать меня совершенным французом. Он хотел, чтобы мы слились с французской культурой. Что бы во мне не было ничего от русского и уж тем более от немца. Я родился через пять лет после войны, думаю, это эхо еще было слишком сильным.

Эдуард кивнул, отодвигая поднос.

– Это было уделом многих иммигрантов, желающих быть французами даже более, чем сами французы, и всегда в ущерб своим корням.

Настала очередь Вивьена кивнуть, массируя виски. Эдуард поднял бокал с вином перед глазами.

– Трудно сказать, что нас там ждет, – произнес он, стараясь показать свою осведомленность в этом вопросе, – Россия уже показала своей историей, что способна на большие революции.

Вивьен чуть удобнее откинул спинку кресла, его глаза были полузакрыты, и легкая усмешка появилась на губах, когда он услышал слова своего коллеги, как-будто он был разочарован его примитивному взгляду на вещи.

– Я не снимал многих революций, но те немногие, которые я лично видел, Бухарест, Тегеран… – Вивьен пожал плечами, – Ни одна революция не делается без насилия и без крови. Масштабы революции, и чем внезапнее и радикальнее они будут, должны быть равны переменам, которые происходят.

Эдуард поджал губы, когда первая турбулентность в полете толкнула самолет.

– Ты говоришь трудно понять, что нас ждёт? Перемены, которые происходили в стране на протяжении нескольких лет, перестройка, гласность, разрушение железного занавеса в мае этого года… Все это было неизбежно, предсказуемо. А теперь, как будто мы играем в удивление, даже бюро, которое ты собираешься устроить там, это словно мы опоздали на поезд, когда он ждал нас на платформе.

Вовсе не обращая внимания на то, что его замечания были слишком прямолинейными, Вивьен быстрым движением закрыл иллюминатор и опять надвинул маску для сна на глаза. Эдуард не нашел каких-то слов, чтобы продолжить диалог, он был удивлён… Именно удивлён, и только взглянул на Вивьена, который пытался уснуть.

То, что он прежде слышал о Вивьене, теперь имело немного больше смысла. Он показался ему безразличным к чувствам других. И говорил, как будто без фильтра. Этот короткий разговор, который у них только что состоялся, кажется, был банален и прост, но в итоге, Эдуард почувствовал себя то ли оскорбленным, то ли раздосадованным. И он не нашел ничего другого, как сделать то же самое, что и Вивьен, откинул спинку кресла и закрыл иллюминатор.

Пожалуй, заснуть сейчас, действительно было бы лучше всего.

Вивьен и Эдуард беспрепятственно прошли через визовый отдел, но задержались немного в помещении, отведенном специально для прессы. Необходимы были дополнительные проверки, прежде чем они смогли бы продолжить свой путь.

Вивьен стоял перед огромным эркером, смотрел вниз на приземляющиеся самолёты. Взлетная полоса мерцала, и здесь как будто тоже остановилось время. Но позади него, за его спиной, за зданием аэропорта, всё наверное было совсем по-другому. Москва, занимающая трон, как спящий великан, от пробуждения которого, зависел весь остальной мир.

На этот раз, ждать пришлось недолго, двух французов быстро выпроводили за линию проверки и, наконец, они достигли выхода, где их уже встречал сотрудник их редакции.

Эдуард сидел рядом с водителем, вступая с ним в оживленную беседу. Время от времени он оборачивался к Вивьену, чтобы перевести ему немного информации о происходящих событиях.

– Он говорит, – комментировал Дениссо, – что временным правительством уже взяты под контроль печатные издания, остановлен выпуск наиболее крупных газет, но телевизионные операторы ещё имеют возможность снимать, и передают друг другу полученный материал.

Вивьен только молча кивал, его лицо было обращено к улицам города, которого он никогда не знал.

Но даже для человека, прежде незнакомого с Советским Союзом и его столицей, напряжение на улицах было заметным. Чувствовалось тревожное оживление, и хотя в некоторых местах, казалось, ничего особенного не происходило, однако уже через улицу можно было увидеть военную технику, танки и бронетранспортеры, и группы людей, настроенных весьма решительно.

Минут через тридцать машина припарковалась в тихом переулке. На зеленом газоне, маленькие дети, заинтересовавшись ими, перестали играть, и с любопытством, неподвижно наблюдали, как они паркуются. Узкая улочка была окружена унылыми высокими домами с большими окнами. Будущий корреспондентский офис располагался на первом этаже одного из этих серых зданий. Квартира, занимавшая весь этаж, была в идеальном состоянии. Несколько комнат и две спальни были обустроены, а удобная кухня и ванная комната дополняли этот комфорт. Вивьен подошёл к окну, натертый до блеска паркет, заскрипел под его ногами.

Если квартира была более чем роскошной для офиса, то вид из окон, пожалуй, был не самым красивым, отсюда просматривались небольшой переулок и стоящие напротив здания, заслоняющие дневной свет, и со временем комната всё больше погружалась в темноту.

Где-то вдалеке раздался телефонный звонок, затем Вивьен услышал, как Дмитрий, их русский коллега, берет трубку и разговаривает. Однако он не отрывал взгляда от маленького переулка, где всё ещё играли дети, не подозревая ни о том, что происходит вокруг них, ни об опасности грядущих дней. Веселая беспечность, несмотря ни на что.

Эдуард окликнул Вивьена, видимо, с наступлением вечера, на улицах становилось жарче, и военная техника, которую они видели, по дороге, возможно уже была приведена в действие.

Двое французов последовали за Дмитрием к машине. Детей на улице уже не было, шёл проливной дождь, и теперь переулок выглядел совсем пустым и мрачным.

Машина Дмитрия ехала на привычной для него, большой скорости. Город проносился перед их глазами, тротуары были заняты группирующимися людьми с транспарантами, флагами и под зонтами. Тут и там раздавались выкрики лозунгов, и через стекла, всё это, размытое потоками дождевой воды, сливалось в блуждающие яркие пятна, как будто призраки из другой эпохи.

Вивьен прижимал камеру к себе, словно это была его единственная опора, его взгляд терялся в городских огнях.

Его коллеги впереди, разговаривали между собой по-русски, видимо выбирая маршрут по точкам города, где события могли быть наиболее значительными.

Затем Дмитрий свернул в сторону от широкого проспекта и остановил машину, поскольку дальше дорога была перекрыта. И те, кто ехал впереди них, уже были вынуждены сдавать задним ходом.

– Теперь только пешком, – сказал Эдуард, открывая дверь.

Вивьен присоединился к ним, включил камеру и поднял её на плечо.

Проверяя настройки, он посмотрел в объектив, и снова почувствовала себя живым, наблюдающим, неуязвимым.

Закат окрасил Москву в оттенки лилового и коричневого, а запахи дождя, пыли и летних цветов, смешались с усиливающимся ветром.

Но ничего сейчас не могло отвлечь троих мужчин, каждый из которых был профессионалом своего дела, и теперь, как охотник, старался оказаться в середине толпы и в центре этого калейдоскопа событий. Вивьен уже начал снимать, предчувствуя серьезное столкновение впереди. Нарастающий шум голосов, смешанный с ревом двигателей бронетехники, не оставляли в этом сомнений.

Они остановились на условной линии, разделяющей демонстрантов и колонну бронетранспортеров. Перед ними были военные, которые старались сдержать толпу. Некоторые из солдат, растерянно собирали и даже читали листовки, разбросанные ополченцами.

– Снимай как можно больше! – крикнул Эдуард. Но Вивьен уже не услышал его, даже не из-за шума, а оттого, что теперь он был занят только тем, что оказывалось перед его объективом.

Изображение стремительно менялось, камера записывала. Вивьен последовал за мужчинами, которые громко выкривали «Россия! Россия!», и старались пробиться сквозь цепь солдат, сдерживающих их и защищенных бронежилетами. Обстановка вокруг накалялась, митингующие пытались остановить военную технику любыми способами, в том числе, ложась на дороге перед танками и бронетранспортерами. Вивьену удавалось оставаться незаметным для всех тех, кто на его глазах хотел изменить свою судьбу и боролся за то, что считал лучшим будущим для своей страны.

Вивьен считал, что в данный момент ничего не указывало на опасность непосредственно для него. И в тоже время понимал, что спрогнозировать сейчас что-то невозможно, и солдаты, которые пока не применяли оружие, могли получить такой приказ в любое время.

Сумка за спиной, видеокамера на плече. Он рефлекторно следил за беспорядочным движением толпы, бегая, приседая, взбираясь на баррикады, устраиваясь за автомобилями. Когда он снимал на Ближнем Востоке, всё казалось ему намного опаснее, но возможно оттого, что в то время он ещё испытывал страх.

С тех пор его жизнь изменилась. Жизнь стала другой, когда всё, что он хотел построить, рухнуло.

И вот, он стал только объективом своей камеры.

Сколько времени прошло с тех пор, как он начал съёмку? Сколько заполненных кассет он вынул и сколько чистых вновь вставил в камеру? Когда Вивьен закончил снимать, он оказался на какой-то тихой улице. Кажется он ушиб плечо, и теперь боль уже чувствовалась. Ещё он заметил, что вся его одежда была насквозь мокрой от дождя. Вдалеке, в свете уличных фонарей, мелькали силуэты, и всё ещё были слышны голоса.

Он нигде не увидел ни Эдуарда, ни Дмитрия.

Вивьен медленно опустил камеру.

Он снова посмотрел вокруг, затем присел под крышу, на ступеньки здания.

Чтобы просто передохнуть.

Он положил камеру на колени, и посмотрел на нее.

Ирония ситуации была в том, что вся дорога от машины до этого здания, где он теперь укрывался от дождя, была снята его камерой. Даже если то, что он снял, было крупным планом, он наверняка смог бы понять, как вернуться назад, если бы имел возможность просмотреть отснятые кадры. Но камера была совсем разряжена.

Ни одна витрина не была освещена. Улица погрузилась в темноту…

Найти телефон, позвонить по номеру французского представительства и оставить им адрес, чтобы Эдуард смог приехать за ним.

Ничего другого не приходило ему в голову, спросить у кого-то дорогу было невозможно, едва ли он мог бы встретить сейчас кого-то, кто говорил бы на французском или английском.

Вивьен положил камеру в сумку и перекинул ремень через плечо.

Куда идти дальше?

Он посмотрел налево, потом направо, совершенно один и растерян.

Дождь немного утих и Вивьен решил просто идти вдоль улицы. Его сердцебиение немного замедлилось, а дыхание нормализовалось.

Он не боялся остаться один в чужом городе, в чужой стране. Но и не хотел терять слишком много времени, его цель заключалась в том, чтобы снимать события и тех, кто в них участвовал. И некогда было бродить по улицам, в редакции уже ждали отснятый материал, за это ему платили, и эту работу он любил больше всего на свете.

Он шел уже довольно долго, но никого не встречал. Внезапно звук быстрых шагов по асфальту, заставил его обернуться. В нескольких метрах позади него, бежал молодой человек, Вивьен решил идти медленнее, словно ожидая его, но тот казалось, не собирался останавливаться и продолжал бежать, тяжело дыша. На его футболке были пятна крови. Поравнявшись с Вивьеном, он бросил на него быстрый тяжелый взгляд, и вскоре исчез в конце улицы. Образ этого юноши, его пронзительных глаз надолго остались в памяти Вивьена. Ему бы хотелось снять это лицо. Но момент был упущен, и разряженная камера больше не позволяла ему следить затем, что переживала Москва.

Он хотел бы вернуться туда, где надо было снимать. Где мир менялся. Это было то, что он должен был сделать, это было, наконец, то, что он умел делать лучше всего. Он должен был вернуться туда, где молодые люди, подобные тому, которого он только что встретил, боролись за свою свободу.

Кровь на футболке этого парня, указывала на то, что он был ранен.

Возвращался ли он на баррикады или убегал от солдат и ситуации, которая обострилась? Должен ли Вивьен был следовать за ним, или в противоположном направлении?

Он остался стоять, посреди улицы, снова потерянный.

Метрах в десяти напротив, Вивьен сумел разглядеть светящуюся вывеску, то ли ресторана, то ли кафе.

Он пересек улицу, прошел вдоль окна этого заведения, и вскоре оказался внутри.

Зал был совсем небольшим, всего несколько столов. В центре располагался прилавок и старый кассовый аппарат, рядом витрина, под стеклом которой были расставлены тарелки с бутербродами, салатами и закусками.

За одним из столов, перед окном, сидел старый мужчина, его взгляд был направлен на витрину, он неторопливо и бесцельно рассматривал каждую тарелку.

В другом углу зала молодая женщина мыла пол. Цветной платок почти полностью скрывал её каштановые волосы, на лице была заметна усталость.

Вивьен подошел ближе и обратился к старику за столом, который теперь перебирал приборы, перекладывая их с одного подноса на другой.

– Привет… – это единственное, что он помнил по-русски, – Je… Cherche un téléphone!

И он поднес руку к лицу, чтобы показать трубку телефона.

– Телефон?

Переспросил мужчина и жестом пригласил его следовать за собой. По другую сторону прилавка, у стены, стоял телефон.

Вивьен достала из сумки небольшой блокнот. Пролистал его, чтобы найти телефон французского агентства печати в Москве. Набрал номер, но услышал в трубке лишь автоответчик.

– Quelle est l’adresse ici? – спросил Вивьен у мужчины.

Он старался объяснить, указывая пальцем себе под ноги.

– Right here? What's the address? – повторил он по-английски.

Мужчина улыбнулся, пожал плечами, покачал головой в разные стороны, показывая Вивьену, что не понимает ни слова.

Уже потеряв всякую надежду, Вивьен услышал приятный голос, женщина произнесла адрес, почти без акцента, на английском языке.

Он повернулась на этот голос, и увидел ту молодую женщину, которая делала уборку.

– Спасибо, – прошептал француз, быстро отметив адрес в своей записной книжке.

Дождавшись окончания автоматического объявления, он оставил свое сообщение и адрес кафе.

Затем повесил трубку и на мгновение задумчиво постоял перед телефоном, словно стараясь понять, что он ещё мог бы сделать, что бы скорее доставить отснятый материал в редакцию. Но оставалось только надеяться, на то, что его сообщение будет прослушано в ближайшее время.

Пока кафе не закрылось, он мог оставаться здесь. Возможно час, максимум два. А дальше ему пришлось бы ждать на улице. Но выбора у него уже не было. Нужно было дождаться того, кто приедет.

Он вздохнул огорченно, вернулся к человеку за прилавком и показал на коробку с чаем.

Мужчина налил ему в чашку горячего чая, положил на блюдце два кубика сахара и чайную ложку. Расплатившись, Вивьен устроился за столиком. Он сделал несколько глотков, чай был довольно крепким и заставил его немного взбодриться.

Вивьен сидел недалеко от входа, лицом к окну, смотрел на улицу, и терпеливо ждал, положил сумку с камерой возле себя. Прошло около получаса.

Подожду снаружи, – подумал он, заметив, что дождь уже совсем закончился, и поднялся из-за стола, забирая сумку с собой.

Рассматривая здания, расположенные неподалеку, он увидел двухэтажный дом, достаточно старый, на другой стороне улицы, там где он встретил юношу в окровавленной футболке. В тот момент он не заметил этого дома, вероятно слишком занятый размышлениями, куда ему отправиться дальше, но теперь дом полностью завладел его вниманием. Его фасад был наполовину скрыт высокими решетками забора. Этот вид, словно что-то пробудил в его памяти. И все же… Он старался понять что именно, но ничего не приходило ему в голову. Усиливающийся ветер шевелил ветви деревьев на улице. Шорох листвы в тишине… Поздний вечер… Странное чувство, как будто этот дом отозвался эхом, где то в глубине его сознания, что-то в нём было знакомо ему, но как это могло быть?

Задумчиво оглядывая крышу, окна, стены, он слишком поздно услышал шаги по правую сторону от себя, и, наконец, повернувшись, опять увидел того незнакомца, который теперь подошел к нему совсем близко, и разглядывая его, всё с той же злостью.

Парень был уже не один, за его спиной стояло сопровождение из нескольких человек. Один из которых, резко размахнувшись, ударил Вивьена.

Удар, пришелся Вивьену в висок. От неожиданности и боли, он зашатался и не смог удержаться на ногах.

Они не дали ему опомниться, или хоть немного прийти в себя, сразу следом за первым ударом, на него обрушился град других.

Последнее, что видел Вивьен, теряя сознание, это старый дом.

I.

Стемнело совсем рано, так обыкновенно не бывает в начале осени. Но осень нынешнего, 1900 года, пришла в Москву, торопливо, сменяя лето, как будто прогоняя его, и стараясь захватить власть над столицей. Всё внезапно затянулось, как-будто черной завесой, стало неживым, невзрачным. Опустевшие улицы зажглись редкими фонарями, ввинчивающими свой мутный свет в широкие щели между пыльных дорожных камней.

– Как сыро и неуютно… Слишком скверно, – подумал Антон Андреевич Смыковский, надвигая пониже светло-серую шляпу и кутаясь в поднятый ворот пальто, – мне надо бы скорее теперь домой… Дома все… Дома от камина жарко, – продолжал размышлять он, спускаясь с крыльца высокого здания, под самой крышей которого располагалась вывеска внушительного размера «Завод фарфора».

Антон Андреевич был сегодня задумчив и грустен, впрочем это длилось уже не одну неделю, и лишь благодаря усердным стараниям его, никто не замечал в нём мрачных перемен.

К прожитым своим сорока пяти годам, он добился многого. Сперва, выучился вслед за старшим братом Андреем Андреевичем, на учителя словесности. Затем стал преподавать и с успехом. Однако бедность существования, никак не оставлявшая его, заставила молодого и романтичного юношу, коим он являлся, неузнаваемо измениться. Антон Андреевич стал более решителен, откуда-то взялась в нём деловая хватка, проснулась вдруг способность к здравому расчёту, и благодаря всему этому, а главным образом самоотверженному труду, через пятнадцать лет он стал владельцем значительного состояния и завода, содержа теперь в подчинении около тысячи человек. Тем временем, Андрей Андреевич тихо спивался, редкий день был в трезвом сознании, и хотя состоял в законном браке много лет, детей всё же не имел. Желая спасти брата от приближавшейся моральной гибели, Антон Андреевич построил высокий и просторный дом, чтобы можно было жить всем вместе. И стали жить, Андрей Андреевич, с супругой своей Полиной Евсеевной, и сам Антон Андреевич, тоже с женой, Анфисой Афанасьевной, дочерью Анной и сыновьями Митенькой и Мишенькой.

Долгие годы Антона Андреевича не покидало везение. Всё удавалось ему, каждое усилие приносило свои плоды и заметные результаты. И вот теперь настало тяжелое время, когда дела пошли на спад. Сбывать продукцию произведённую заводом становилось всё затруднительнее. Даже постоянные покупатели теперь значительно ограничивали свои заказы или отказывались от них вовсе. К тому же рабочие, в борьбе за свои права, всё чаще устраивали затяжные стачки и митинги, с каждым разом привлекая в ряды своих сторонников, ещё больше служащих. Грядущий кризис стал очевиден настолько, что его уже нельзя было не заметить или отрицать, далее непременно должно было последовать банкротство, и Антон Андреевич осознавал это полностью. Хорошо зная, сколько крупных промышленников, ныне разорены и нищенствуют, он неминуемо ожидал того же. Единственным спасением для него казалась теперь, лишь небольшая сумма денег, не вложенных в производство, а сбереженная им в его доме, на случай непредвиденных обстоятельств.

Возвращаясь домой, и в который раз размышляя уже о предстоящих неизбежных трудностях, Антон Андреевич не заметил затемненной фигуры, которая шла следом от самого завода и наконец выросла прямо перед ним, словно ниоткуда. Смыковский остановился. Путь ему преградил высокий человек, вероятно немало в тот вечер выпивший и оттого слегка покачивающийся из стороны в сторону, словно часовой маятник. Рванная шапка едва держалась на его голове, тулуп был расстегнут и распахнут ветром, сапоги непоправимо разбиты. Незнакомец сорвал с себя шапку и властно притопнул ногой.

– А ну! Постой барин! – сказал он, держась другой рукой за стену, чтобы не упасть.

Антон Андреевич всмотрелся в грубые мужицкие черты. Всё на лице этого человека казалось ему распухшим, и оттого блестящим, а более всего щеки, воспаленно-красные, неопрятно заросшие седой щетиной. Увидев, как незнакомец старается раскрыть пошире, заплывшие со всех сторон, маленькие, словно пуговицы, глаза, Смыковский улыбнулся.

– Какой же ты… Совсем братец, пьяный, – сказал он.

Прохожий надел шапку на голову, и погрозил толстым пальцем прямо у лица Антона Андреевича.

– Ну это уж ты врёшь, Ваше сиятельство, – произнес он сурово, и подойдя к Смыковскому совсем близко, добавил с усилием выговаривая каждое новое слово, – я не пьяный! Ну видишь! Не пьяный!

Антон Андреевич отпрянул немного назад. Сначала он почувствовал, что ему неприятно ощущать на себе дыхание прохожего, потом чувство брезгливости сменилось вдруг чем то другим, он понял, что отчего то ему стало неловко за него, и за других таких же, которые в больших количествах, бесцельно слонялись теперь по улицам, и наконец падали у чьих-нибудь ворот, засыпая неспокойным хмельным сном. Впрочем некоторые из них, уже не просыпались более никогда, другие отмораживали себе ноги, руки и навсегда оставались калеками.